- Решайтесь, Салим Юлдашевич! Вы сами врач и прекрасно знаете, чем это грозит!
С этими словами строгая женщина в белом халате закрыла за собой дверь и заметив испуганного, худенького мальчишку лет десяти-двенадцати, жмущегося к стене в коридоре больницы у самой двери в палату, из которой она только что вышла, начала было строгим голосом: - А ты что здесь стоишь? - затем сообразила и уже более мягко продолжила, - А, ты, наверно, сын? Что же ты стоишь, проходи в палату, тебе можно.
1961-ый год начался неудачно - в феврале папе вдруг стало плохо и его забрали на «скорой», куда мама, в последний момент, затолкала своего старшего сына Зиёда, пообещав приехать следом, как только отведет троих малышей к родственникам на соседней улице.
Приехав в больницу, Зиёд до самой двери приемного покоя почти бежал за носилками, в которых несли стонущего отца и еле сдерживал слёзы, пока дверь не закрылась перед самым его носом, оставив его в неизвестности, растерянно стоящим в коридоре.
Не осмеливаясь открыть дверь и войти в комнату, он тем не менее внимательно прислушивался к происходящему и услышав как отец за дверью громко вскрикнул от боли, не удержался, вдруг всхлипнул и заплакал, совсем как маленький, вытирая хлынувшие слезы рукавом.
Затем, почувствовав облегчение, он слегка успокоился и стоял, также внимательно слушая глухие голоса, доносившиеся из-за двери, и пытаясь понять что там происходит, пока, наконец, дверь не открылась и не появилась эта строгая женщина, впустившая его в палату.
В маленькой комнатке приемного покоя стояла только одна кушетка и отец, лежавший на ней с бледным лицом, увидев растерянное лицо вошедшего сына, попытался взять себя в руки и улыбнуться.
- Ну, вот. Приболел я сынок. Но всё будет хорошо и мы ещё сходим на рыбалку и достроим сарай во дворе и ... у нас с тобой ещё много дел, правда?
И увидев, наконец, слабую улыбку на лице сына продолжил, со вздохом:
- А пока меня нет, ты остаешься дома за старшего, береги маму, сестренку и братишек... и помни, вся мужская работа на тебе, маму не перегружай, ей сейчас нельзя... И, вот ещё что... в спальне, на сундуке, сложены одеяла, ты же знаешь? Там, между пятой и шестой складкой, если считать снизу, есть деньги, сорок рублей, не очень много, но... надеюсь я поправлюсь... , - сказал, вздохнув, отец, затем глянув на опустившуюся голову сына и его глаза, вновь наполнившиеся слезами, добавил, стараясь говорить бодрым голосом: - А я обязательно поправлюсь! И всё будет хорошо! А сейчас иди, там, кажется мама пришла, её голос слышится в коридоре...
Проводив, взглядом, сына и дожидаясь пока в дверях появится жена, Салим успел подумать о том, что ему ни в коем случае нельзя умирать...
Дожидаясь маму в коридоре больницы, Зиёд услышал разговор двух женщин, говоривших о том, что для того чтобы операция прошла удачно, нужно зарезать петуха, желательно черного.
Зиёд не очень понимал причём тут черный петух и в чем он провинился, но вернувшись домой, он достал три рубля из тех денег, о которых говорил отец, купил у соседа черного петуха и сам, впервые в жизни, зажмурившись, зарезал и ощипал его.
То ли благодаря петуху, вовремя принесенному в жертву, то ли по удачному стечению обстоятельств, но операция прошла успешно и уже через день отец, пробуя бульон из петуха и слушая рассказ жены, о том как Зиёд, с закрытыми глазами резал петуха, одобрительно улыбался, поглаживая сына по голове.
А дома, купив за один рубль целый самосвал глины и выгрузив его у калитки, Зиёд, никому не говоря, замесил глину и принялся формовать кирпичи и, затем, подсушенные, аккуратно складывать их у стены дома, собираясь сделать подарок папе к его выписке из больницы.
Папа вернулся домой, такой же жизнерадостный и веселый как прежде, и уже к осени отец с сыном закончили строить кладовку во дворе, которую уже давно собирались достроить и для которой Зиёд делал кирпичи.
Зиёд был готов хоть всю свою жизнь резать петухов и строить кладовки, лишь бы отец был рядом, живой и здоровый.
А мама, в конце августа, родила еще одного, четвертого пацана, Фурката.