1 ГЛАВА — Свет сгущается
6:30 утра, четверг
Не всегда, когда человек просыпается, он делает это по своей воле, и, как всем также известно - в те беззаботные выходные дни пробуждение самое сладкое и при этом очень ленивое. Само такое пробуждение имеет свойство длиться хоть и конечно, но невероятно долго. Это, на мой взгляд, хуже, чем невольный выход из царства сна, а в нелепом случае героя – сна без сна. Ибо в частности силы воли и собственного духа, мы, современные люди, в большинстве случаев своего бессмысленного существования не отличаемся от обыкновенных растений, растущих своенравно, а точнее – без всяких нравов. Но здесь есть всем привычное правило разделения: быть растением человек может как и бесполезным сорняком, так и аналогично бесполезной, но великолепно красивой, цветущей и пахнущей гортензией.
Герой наш, хотя для него ‘герой’ даже сказано громко быть не может, по мнению некоторых престарелых дам является колючим кактусом, хотя сам он петербургских корней не имеет. Но аналогия с кактусом является самой интересной, особенно для смотревших одноимённую французскую комедию, где бы он, без всяких сомнений, сыграл бы второстепенную роль в начале, но виденье бабушек не столь глубоко – они попали, да только не туда куда целились. Квазигерой наш не является наркоманом, да и в жизни своей не удостоился великой чёрной чести уколоться хотя бы раз. Исходя из этого, нетрудно понять, что старухи были не правы. Но, помимо подъездных старейшин, в нашей, свободной от диктатуры стране, право на собственное социально-локальное мнение имеют, к сожалению, абсолютно все. Следовательно, усреднённое представление об этом человеке импанировало единому мнению: этот человек – фикус, обыкновенный, ничем не примечательный домашний фикус. Впрочем, беря во внимание то, что люди всегда ошибаются, (не исключая меня), во славу всяких случайностей, могло бы быть и гораздо хуже.
На вид герою приблизительно двадцать пять лет, что так и есть – он внешне соответствовал своему возрасту всю свою сознательно-жалкую жизнь. Желаю уточнить: сам он девяносто пятого года рождения, и, логично, что возраст его ежегодно меняется на одну единицу (очень неожиданно, да?) и, возможно, ему уже не двадцать пять, быть может даже вчера или сегодня этот счётчик ежегодного цикла потерял свой смысл, так как, очевидно, всё имеет как внезапное начало, так и порой внезапный конец…
Вообще, фикус он априори внезапный. Внезапен в самом начале, по крайней мере, потому, что мать его, неплохо отжигающая в молодости, периодически задаётся вопросом о том, кто хотя бы предположительно мог бы быть его отцом. Но несмотря на это, с ней он имел дружелюбную, по-бытовому нежную взаимосвязь, что значительно сказалось на его самостоятельности.
Мать он любит, но настолько часто проявляет свою показательную неприязнь к ней, что и сам откровенно верит в это. Женщина-породитель новознамённого Фикуса это понимает, и поэтому её любовь от капризов взрослого сына никаким образом не уменьшается, она всё надеется на корректную работу его совести и, в соотношении с увеличением капризов, увеличивает и свою заботу: всё она его обслуживает, кормит, жалеет и лелеет, а он всё больше и больше склонен считать это её долгом, чем добродетелью.
И раз уж начал я разводить этот ботанический сад, было бы несправделиво не пометить мать в привычной нам уже ассоциации с растением: её, как человека такого же домашнего, кроме как Клузией, назвать по-другому было бы просто преступлением без наказания, принимая ещё и тот факт, что и как клузия она не переносит палящее солнце из-за фотодерматита. Помимо Фикуса и Клузии в их двухкомнатной квартирке обитают ещё и некоторые питомцы, говорить о которых дело ещё скучней, чем моё остальное повествование в предыдущих абзацах.
Ровно по достижению минутной стрелки самого нижнего римского символа на циферблате, находящемся в двух метрах напротив дивана, где по ночам Фикус искал отдых и восстановление, раздался тройной стук в дверь, который повторялся безуспешно ещё раза четыре. Стук был не совсем ритмичным, обычно так не стучат в дверь адекватные люди. Его отличала не только не ритмичность, но и разнообразие частотных колебаний, будто удар кулаками в дверь был разбавлен ещё и ногами, или даже головой. Догадливый Фикус, исходя из того, что больше некому их тревожить в такую рань, сразу же успешно предположил, кто и в каком состоянии осуществляет этот налёт на дверь, с благой, по мнению пришельца, целью. Поэтому он не стал тревожить свой покой ещё сильней и решил не выходить из комнаты ради лицезрения уже привычной и неинтересной для него картины.
Были слышны негромкие шаги в коридоре его матери, щелчок двух двойных замков, достаточно бесполезных для имущества в этом доме, скрип открывающейся двери и, как следствие всех проделанных действий: типичные для пьяного тела звуки восхождения мудоотчима в коридор. Едкая ругань и хлопок железной двери окончательно заставили Фикуса проснуться, несмотря на то, что эту сцену он наблюдает уже еженедельно на протяжении двух лет.
Возмущению Клузии не было предела, что огорчало Фикуса тем, что в ближайшее время на добрые и тихие его взаимоотношения с матерью можно было и не надеяться.
— Божечки, падла ты этакая! Ну посмотри на себя, жалкий подонок, что ты снова творишь то!? — надрывно и с несвойственно мягкому характеру грубостью поинтересовалась Клузия у своего непутёвого бойфренда.
— Ну посмотри, посмотри же, где телефон твой, ах, бог мой, а кошелёк? Как долги своим “друзьям” выплачивать собираешься, когда ты, прости господи, опять гуляешь по кабакам да барам? Слезами моими выплачивать ли, гомункул ты старый? — продолжала она свои воспитательные мероприятия своему что-то невнятно бормочущему “гомункулу”, — А ну, пшёл вон отседова, не приходи ко мне больше! Доверие моё к тебе не бесконечно как любовь, да и любовь такая - одни лишь несчастья…
— Да я… Скоро… Не прогоняй, пусти… Прости глупого… Люблю ведь, — отвечал “гомункул” с запинками и с такой “пьяной” речью, что Фикус не сумел разобрать и половины его слов.
Наверное стоит обратить большее индивидуальное внимание на внезапное открытие этого “гомункула”, так как его появление в жизни Фикуса играет не самую радужную роль. Бывший депутат, всё ещё интеллектуальный, но солидно пропитый пятидесятивосьмилетний мужчина проиграл всё своё состояние в карты уже упомянутым Клузией “друзьям”, осталась у него лишь почти пустая квартирка, в которой пузатый древний телевизор стоит у кровати на табуретке, что уже говорит о его совковых, по мнению Фикуса, взглядах на жизнь, что для него радикально неприемлимо, так как Фикус у нас непростой, а либеральный.
Возлюбленный Клузии был очень похож на спелую вишню, отчасти потому, что его невысокий рост совмещён с кругловатым телосложением и с покрасневшими от алкоголя и загара лицом с лысиной. Удобно будет звать его Черри. Бог, если существует, вряд ли знает за что добрая Клузия полюбила порочного Черри, который отдаётся больше вредным привычкам, чем ей. Черри наглядный пример, когда человек, имея вредные привычки, слишком сильно ими увлекается, и, из этого происходит следствие - вредные привычки начали взаимно иметь самого Черри.
— И ключи, да? И ключи потерял! Как ты, дурак старый, домой то попадёшь!? — всё больше гневалась Клузия, что уже начинало беспокоить окончательно проснувшегося Фикуса, боявшегося за некрепкое здоровье матери.
“Этот алкаш мать уже до истерики доводить начинает, как бы ничего не случилось внезапного. Худо мне без матери будет”, — эта эгоистичная мысль заставила Фикуса подняться с дивана и выйти в коридор для подавления конфликта.
Выйдя из комнаты он был изумлён тем, каким на этот раз показался Черри, он был весь грязный и выглядел таким потерянным и уставшим, что у Фикуса проявились отголоски жалости к нему - той жалости, что испытывают разве что свидители смертной казни.
Фикус окликнул мать с репликой “на пару слов” и они отошли.
— Что ты изводишься, мам? Посмотри на него, он же невминяем, что ты от него хочешь сейчас? — начал он свои “пару слов”.
— Да смотрю я на него, — всхлипнула Клузия, — Смотрю всё… и сердце замирает, какой же… какой же хороший человек, а как себя не жалеет, господи прости, — продолжает жалиться мать Фикуса.
— Дался тебе этот алконафт… Ну ладно, хотя бы ты себя пожалей, постели ему, да дай проспаться, так уж лучше будет, ежели ему идти некуда. А как проснётся, так и поговори с ним нормально. Ни к чему эти ругани, не молоды вы уж, прости за слово, — неожиданно для себя и Клузии предложил Фикус и, в качестве оплаты своего внезапного предложения, попросил: “мне на работу скоро, сама знаешь, сделай мне что-нибудь с кофе, пока собираюсь”.
— Хорошо-хорошо дитя моё, спасибо тебе большое, что не прогнал его. Спасибо господу богу, что у меня такой сынишка добренький, — начала свою болезнь Клузия, но Фикус был не в настроении дискутировать с матерью на бесконечную тему веры и покинул обвешенный иконами храм коридора. Вообще, его комната и санузел - единственные места в доме, где нет хоть одной иконы, за что Фикус облегчённо до конца жизни благодарен.
— Какой-то ты, сынишка, необычный сегодня, — послышалось ему вслед из коридора.
Вернувшись в свою комнату, герой наш занялся любимым делом - лёг на диван. Понятно, что собираться целый час на работу охранником в торговом центре глупо, и он вполне ещё может полежать и подумать о всяком, что, собственно и произошло дальше.
“Что во мне необычного такого? Подумаешь пожалел, бывает. Вот чепуха же, этот мудоотчим скоро всю мою кровь выпьет вместе со своим алкоголем, пора бы делать что-то, терпеть уж надоело”, — сотый раз повторяет себе одну мысль за год, и, не изменяя своим меланхольным традициям, в ход её не пускает. Понимая это и огорчаясь возникает ещё одна, как положено после первой систематичной и устоявшейся за время мысли, в качестве ответвления и последствия такая же безрезультатная идея, — “Странно всё-таки человек устроен, очень странно и непонятно… Вроде бы замечает свои ошибки и недостатки, а часто ничего не делает. Вот даже мудозвон этот - умный, казалось бы, человек, а про что он думает? Чего он не меняется то? Да я и сам ведь не лучше… Лежу всё на диване, дурачусь, а толку? Двадцать пять лет, работаю охранником. Даже алкоголик этот в 30 депутатом стал, а я что? Ну, видимо, так устроено мне жить, а так жить я не хочу, лучше уж вообще не жить тогда. Менять надо что-то. А что? Или всё происходит как надо, как устроенно вселенной, может ещё что-то произойдёт для меня.
Наверно потому всё так происходит, что мне великая судьба уготовлена: может я в любой такой однообразный день встречу любовь всей своей жизни, а она в свою очередь окажется дочкой какого-то богача и моя жизнь сложится в огромный карточный особняк… Из тузов… И на берегу чёрного моря… Разрушить который сможет только налёт инопланетных существ, да… Которые изберут меня, я буду избранный из всех людей… И поведают мне все тайны этого мира… Точно. А после чего меня возвратят на землю и стану я самым великим человеком в истории!”, — наивные ребяческие мечты Фикуса прерывает внезапный звонок на сотовый.
— О, доброго утра, I’m so sorry, что-то я зазевался.
— Ты там английской плесенью дом покрыл что-ли, ленивец наш? Давай собирайся, через полчаса заеду за тобой, будешь опаздывать, задымлю салон прям как ты любишь - красными мальборо, — информирует о скором прибытии Фикуса его товарищ, подруга детства и шофёр, с которой ему повезло работать в одном отделе торгового центра, да ещё и в одну смену.
— Угомонись, гейша. Ты и сама можешь не особо торопиться, время как бы ещё много. И, кстати, если опять прокуришь машину перед моим выходом, то я подпалю твоим же окурком твои метровые патлы, — парирует свою курящую приятельницу Фикус.
Стоит подтвердить, что Фикус радикально не переносит запаха сигарет и вообще, курение для него не больше, чем глупость. Он постоянно напоминает об этом своей вечно курящей подруге, но очевидно, что результата от этого дожидаться бессмысленно. Курит она действительно много, настолько много, что никотин в её крови уже сам контролирует количество лейкоцитов, отчего она больше никаким растением называться не может, кроме как Скумпия (дымящееся дерево). Скумпия девушка слегка полная, но с выразительными и правильными чертами лица, пышными длинными светлыми волосами и упрямым строгим и заботливым характером. В жизни Фикуса она играет роль дополнительной мамочки, оба они это понимают, но, их с Фикусом объеденяет совместное воспитание друг друга с самого детства, поэтому понимают они это лишь про себя, в одиночесве, и ничего поделать они с этим, якобы, не могут.
Фикус привстал и глянул в зеркало: вполне симпатичный, стройный и немного неопрятный тёмноволосый молодой парень, с острыми чертами лица. Этот молодой парень встал в полный рост у зеркала и пять минут вглядывался в своё отражение. “Что ж это такое? Что-то и взаправду не то со мной, с лицом. Что-то изменилось! Что, чёрт возьми?”, — с этими мыслями он оделся и отправился через коридор, где на раскладушке неплохо обустроился Черри, прямо на кухню. Через силу перекусил, хотя при своём телосложении Фикус отличается особо резвым аппетитом, и направился к выходу.
— Да неужели, собственной персоной! Ни одной сигареты не выкурила в салоне, пока тебя дожидалась, хотя ещё чуть-чуть и события бы изменились, — встречает его Скумпия.
— Но-но, поаккуратней, я с этим не шучу, убивай пожалуйста только себя, а с собой я уж как-нибудь и без тебя справлюсь.
— Какой ты сегодня злой, прям дух захватывает! Давай уже, умник, прыгай в машину, опаздываем! — приказывает Скумпия, Фикусу ничего не остаётся, кроме как повиноваться.