Эол
Я пришел за советом к Эолу. Его дом не был заперт. Как он не боится воров? Хотя что это за дом? Сущие развалины! Крыша сорвана, и каменный пол, сквозь который проросла свободолюбивая трава, пьет дождь из первоисточника и любуется на звезды по ночам. Стены частично осыпались, а то, что пока уцелело, скалится в небо останками, обглоданными хищным временем. Стекла в окнах выбиты, но в одном манерно колышется потасканная занавеска, флиртуя со сквозняком. Я сказал, дом не заперт? Я оговорился: дверь была сорвана с петель.
Я ждал, сидя на крыльце, от которого сохранились две ступеньки и думал: как он может жить в этих руинах? Неужели, он совсем не нуждается в комфорте? Ведь даже самая бесприютная и неприкаянная душа ищет пристанище, когда тоска припирает ее к стене отчаяния.
Я уже хотел уходить, оставив записку между двумя кирпичами, достаточно плотно прилегающими друг к другу, чтобы пространство между ними можно было назвать щелью. В записке говорилось: «Здесь был я, нуждавшийся в совете, но тщетно ждавший высокой аудиенции». Когда, наконец, появился хозяин дома, я пытался разрешить сложную дилемму: если засунуть записку слишком глубоко, он может не заметить ее, а если оставить частично на виду, ее выковырнет и унесет ветер.
Он пронесся над моей головой с оглушительном ревом, но, кажется, не заметил меня, потому что, не проронив ни слова, унесся прочь. Впрочем, он выхватил из моих рук записку (надеюсь, он заглянет в нее на досуге), а также сорвал с головы кепку. Я смотрел, как она несется за ним вслед – то катясь и весело подпрыгивая на ухабах, точно колесо, то влачась плашмя, наподобие пресмыкающегося, пока, подхваченная очередным порывом, она не взмыла ввысь летающей тарелкой. Ослепленный солнцем, я перестал следить за ее траекторией.
Посейдон
Я сразу узнал в водопроводчике Посейдона.
У меня прохудился кран. Кран капал, как туго я ни закручивал его. Напротив: чем плотнее я затягивал вентиль, тем с большим злорадством оттуда сочилась вода.
В его левой руке был чемоданчик с инструментами, а в правой – трезубец. Зачем ему понадобилось притворяться? И если на то были причины, почему вооружился трезубцем? Не мог обойтись без него? Возможно, он добивался именного этого: плохо скрыть свое истинное обличье, чтобы, не ошеломляя, недвусмысленно заявить о себе. Тогда зачем он продолжал играть роль водопроводчика, с ходульностью провинциального актера.
– А это что за инструмент? – схитрил я, глядя на его правую руку с трезубцем. – Зачем вам грабли?
– На всякий случай, – ответил он уклончиво. – Я еще дворником подрабатываю. Боялся оставить в дворницкой. Ведь сопрут, бестии.
Чистой воды скоморошество. Вдобавок от него разило алгкоголем.
– Вы пьяны?
– Разве водопроводчикам не положено заявляться к клиентам в нетрезвом виде? – выдал он себя с головой. – Я хотел сказать, приходится пить, чтобы не затосковать от своей участи. Существовать рядом с водой и быть вынужденным барахтаться в грязи. Все эти загаженные унитазы...
– У меня неисправен кран.
– Вот это я понимаю. Кран я мигом починю.
Он долго ковырялся и громыхал отвертками и гаечными ключами, постоянно роняя их на пол и чертыхаясь. Мне надоело наблюдать за ним, и я ушел читать короткие новеллы Кафки.
Наконец, он торжественно появился из ванной и засучил рукава. Кажется, он слегка перепутал последовательность действий.
– Готово! Заменил прокладку. Если что не так, обращайтесь снова. На починку месячная гарантия. Но и по истечении данного срока, я предоставлю Вам скидку.
Я дал ему чаевые, которые он небрежно наколол на трезубец.
Кран, действительно, перестал течь, однако ночью его прорвало. Я носился с тазом, тряпками и полотенцами, страшась гнева соседей снизу. После долгих стараний мне удалось унять поток.
Посейдон исправно явился на следующий день, уже без чемоданчика. За ночь его борода успела порядком отрасти. Он был надменен и мрачен.
– На что жалуетесь? – спросил он бесстрастным тоном врача, для которого смерть является заключительной стадией жизни, а болезнь – наискорейшим путем ее достижения.
У меня не осталось сил на возмущения. Я обвел ванную и прилегавший к ней отрезок коридора с покореженным водою паркетом эпически широким жестом руки.
– Ну, что ж, – философски заметил он, – это вполне естественно: простым смертным не дано управлять стихией. Даже мне порою нелегко совладать с нею...
– Что мне делать теперь?
– Не знаю. Могу перекрыть Вам воду.
– И как мне существовать без нее?
– Совершенно верно: невозможно. Так живете и не жалуйтесь. Вам повезло: треть земного шара страдает от засухи.
– А пол? А плесень? А соседи снизу?
– Пол станет дном. Плесень – водорослями. А если будут донимать соседи, посоветуйте им обратиться ко мне.
Гефест
Я долго наблюдал со стороны, как он суетится у наковальни и беспрестанно подбегает к мехам, не доверяя раздувавшему их мальчику и что-то постоянно объясняя ему. Из-за хромоты, его движения выглядели особенно нелепыми и жалкими.
«И это бог? – думал я. – Бог труда. Но разве такое возможно? Публичное самоуничижение. Звонкая пощечина близким родственникам...»
Пусть созидание – прерогатива богов, но оно едва ли совместимо с ручьями пота, которые он периодически вытирал со своего лица грязным носовым платком, а когда не было времени залезть в карман, тыльной стороной ладони.
Он делал несколько дел сразу. Параллельно с важными заказами для обитателей и завсегдатаев Олимпа, когда возникала пауза, – потому что заготовка требовала охлаждения или он откладывал ее из-за технических затруднений, чтобы креативное решение проблемы вызрело в его подсознании, как зерно за пазухой у Персефоны, – он сразу принимался что-то кропать для одного из тех незнакомцев, которые приходили к нему день и ночь, и между которыми он не проводил различий, охотно берясь за работу для благородных смертных и презренных простолюдинов («Я плебей среди богов» – заявил он однажды, то ли кротко, то ли надменно). А когда выдавалась свободная минута, он мастерил что-то для себя, и тогда морщины расправлялись на его челе, а на устах появлялась робкая улыбка.
Дым валил из его кузни, как из кратера вулкана. Маленькое закопченное оконце (он не выносил дневного света и жаловался, что у него болит от него голова) озарялось всполохами огня в печи. Два мальчика раздували меха, пыхтя, отдуваясь и меняясь друг с другом, чтобы не свалиться с ног. В кузне стояла жара, как в парилке римской бани, натопленной для высокопоставленного гостя из Турции.
Я пришел к нему на интервью для трудоустройства в металлургической индустрии и был одет в костюм и галстук, согласно этикету. Вскоре галстук очутился в кармане, пиджак – перевешенным через руку, рубаха расстегнутой на две верхние пуговицы, выпростанной из штанов, а ее рукава закатанными до предплечий. Я спустил бы и брюки, если бы не правила приличия. Мой стриптиз не произвел на него впечатления. Сам он работал по пояс голым, а мальчики – в чем мать родила, не считая набедренных повязок.
– Что там у Вас поломалось? – обернулся он ко мне. – Или нужно выковать соху?
Вероятно, к нему часто обращались крестьяне.
– Я пришел на интервью.
– Погодите.
Я прождал еще час, но уже снаружи, жадно глотая прохладительные подачки Зефира.
Он вышел из кузни, с болью зажмурился и попросил, чтобы я последовал за ним в помещение.
– Что Вы можете делать?
– Я умею скреплять слова.
– Я спрашиваю про реальные умения. У Вас есть навыки в кузнечном ремесле?
– Нет.
– Тогда зачем Вы пришли ко мне?
– Может, я смогу раздувать меха?
– Сомневаюсь, – окинул он меня оценивающим взглядом с ног до головы. – И потом, для этого у меня уже есть работники.
– Я смог бы дирижировать ими, чтобы меха раздувались с постоянным ритмом.
– Едва ли в этом есть нужда. Они и так работают изо всех сил. Вы только отвлечете их своими взмахами. Если умеете обращаться со словами, попробуйте устроиться в небесную канцелярию.
Очевидно, он решил принять во мне участие. Пострадав от вышестоящих, он дал себе зарок терпения и великодушия к слабыми мира сего.
– Там нет вакансий.
– А в писари к Апполону?
– Он не захотел меня принять.
– Тогда не знаю, чем Вам помочь.
– А если кузнечным привратником?
– Открывать заслонку в печи?
– Нет, дверь кузницы. У Вас столько посетителей.
– Если они смогли вскарабкаться сюда, – (его мастерская находилась на вершине; по крайней мере, в этом боги проявили к нему снисхождение), – открыть дверь не составит им особого труда.
– Но я мог бы не впускать тех, кто этого не заслуживает.
– Не Вам определять заслуги. И не мне.
– Я мог бы сторожить кузню по ночам.
– Зачем? Мы работаем круглосуточно. Так что, увы.
В его поведении засквозила нервозность. Когда он долго не работал, им овладевала тревога.
– Если интервью окончено, можно задать Вам несколько вопросов?
– Только быстро, мне пора приниматься за дело.
– Разве не является труд проклятием смертных? Почему бог, даже такой, как Вы, обрек себя на каторжный удел?
– Потому что у всякого должно иметься занятие. Бесцельность существования разъедает душу.
– Но Ваши братья и сестра умудряются обходиться без постоянной трудовой деятельности.
– Их изводит скука. От нее все войны, интриги, испытания смертных и издевательства над ними, метаморфозы в животных и растения, торжественные банкеты, награждения героев и апофеозы. Суета сует. Чтобы занять себя, мне не приходится скитаться по миру и совать нос в чужие дела.
– Но зачем подвергать себя такому стрессу? И эти вечные потемки, жар, духота. Неужели, не тянет прохладиться в Аркадии?
– Мне нравится здесь. Я чувствую себя полезным. Дом там, где ты нужен.
– Родственники так жестоко обошлись с Вами, а Вы стараетесь для них...
– Пусть это станет для них укором. Раз уж Вы настолько любопытны, а любознательность я приветствую, ибо она – нижняя ступень к профессионализму, расскажу Вам такой случай. Недавно заявляется ко мне папаша – точно к себе домой. С такой невозмутимостью, словно мы виделись вчера за чаем, и он потчевал меня скабрезными анекдотами. Разумеется, не ради того, чтобы засвидетельствовать почтение. Сует мне сломанный хронометр. Я ему, мол, зачем тебе знать земное время, если у вас там неразменная скука вечности. Или по деду соскучился?.. Выясняется, что на время ему, конечно, наплевать, но это подарок Леды, и ритмичное тиканье напоминает ему о ней. А еще, мол, они играют мелодию – сладкую, как чары его прелестницы. И на лице эдакая похабная беззастенчивая улыбочка. Едва слюну не пустил. Думает, если мать вышвырнула меня из дома, то я не обижусь за нее. Открыл крышку, и... никакой музыки. Пришлось чинить. Часы, правда, действительно замечательные – в форме яйца. Затейливая работа.
– И что все это доказывает?
– А вот что: кого, как Вы думаете, он будет теперь вспоминать, слушая мелодию хронометра?
– Разумеется, Леду. А про Вас забудет от силы через месяц – по земному времени.
– Возможны, Вы правы. Ну, и пусть. А я все равно буду знать, что починил прекрасное устройство. Как бы я хотел познакомиться с собравших их мастером. Наверное, его больше нет в живых.
Я вспомнил ходившие о нем слухи .
– А это правда, что Прометей не крал огонь у богов, и что огонь дали ему Вы?
Он замялся, не зная, можно ли посвящать простого смертного в детали апокрифа, противоречившего официально принятому мифу.
– Да, – ответил он, наконец. – И, разумеется, это был не театрально пылающий факел, а тлеющий уголек, который он доставил на землю в жестяном ведре с отдушиной. Он поклялся мне, что огонь нужен человечеству для тепла и созидания. Думаю, он не обманывал меня, но сам был введен в заблуждение людьми. Потому что они употребили огонь, чтобы разжигать пожары ненависти, розни и войн. Марс был на седьмом небе то счастья. Но когда земное пламя затмило солнечный блеск, снедаемый завистью Гелиос и поддерживавший его Аполлон потребовали у Зева жестокого наказания для Прометея. Во время пыток тот выдал мою скромную роль в афере. Я не виню его: телесные муки плохо совместимы с высокими принципами. Но они не захотели наказывать того, от работы которого зависели – я ведь еще не рассказывал о безделушках, которые отливаю для божественных любовниц и любовников. Им требовался показательный процесс без лишних обвиняемых, и моя скромная персона сместила бы акцент в неподходящую сторону: вместо назидания смертным и их пособникам, на свет вылезли бы разногласия среди богов и внутрипартийная борьба. Ну, довольно болтовни, мне пора возвращаться к работе. Я и так сообщил вам больше, чем следовало.
На прощание он подарил мне подкову на счастье, которую я вскоре продал на ярмарке, чтобы отпраздновать несостоявшееся трудоустройство в первом подвернувшемся кабаке.
Аполлон и Дионис
Я посетил публичные дебаты Аполлона и Диониса (вход свободный, не считая добровольных пожертвований на борьбу с пьянством, алкоголизмом и наркотической зависимостью).
Дебаты протекали вяло и разочаровали меня. Им не хватало вдохновения и задора. Наверное, виной тому была практически пустая аудитория. В партере сидела кучка пенсионеров. Я думал, они станут поддерживать Аполлона, но, судя по жидким аплодисментам, их симпатии были на стороне бога невоздержанности и веселья. Присмотревшись, я заметил в их числе рокера в кожаной безрукавке, с седой бородой и космами на голове, которым мог бы позавидовать сам громовержец. На галерке смирно сидели студенты. И снова мои предположения не оправдались: доводы Диониса заставляли их хмуриться, а резоны Аполлона, напротив, вызывали полное одобрение. Похоже, молодое поколение утратило интерес к попойкам и оргиям и целиком посвятило себя приобретению полезных знаний и навыков.
Я сидел в заднем ряду бенуара, у бокового прохода – моя любимая дислокация, наиболее подходящая для наискорейшего бегства или незаметного ухода, а также позволяющая держаться как можно дальше от скоплений людей, которые упорядочивались мною в следующую иерархию:
– толпа
– масса
– стая
– племя
– сообщество
– круг
– пара
– индивидуум
– личность
Дебаты, как и прочие увеселительные мероприятия, обычно собирали массу, но разрозненные горстки людей явно не относились к этой категории. Очевидно, здесь присутствовали кружки знакомых, а то и вовсе случайно забредшие индивидуумы, к числу которых я, например, относил самого себя. Что касается личностей, переходить на них предоставлялось Аполлону и Дионису.
Я не аплодировал ни тому, ни другому, потому что терпеть не могу утруждать ладони проявлениями восторга и одобрения, и еще оттого, что моя правая рука была занята стенографированием, точнее, конспектированием, а левая периодически ковырялась в ушах (мизинцем) и ноздрях (большим пальцем). Ниже я привожу отрывки моих записей, некоторые из которых утратили ясность для меня самого.
Аполлон: рассудок, сознание, самоконтроль, умеренность, дисциплина, золотая середина, ясность, изысканность и утонченность (в чем разница?), прошлое и будущее.
Дионис: наитие, бессознательное, импульсивность, невоздержанность, распущенность, крайности, неопределенность, поп-арт и китч (в чем различие?), жить настоящим.
– К чему себя ограничивать? Зачем беречь, если можно растрачивать, получая наслаждение? Сокровищ к Аиду не унесешь, а что распихаешь по карманам, отнимет Харон. (Дионис)
– Излишества оборачиваются сожалениями и болезнями. В здоровом теле здоровый дух. Вокруг крепкого духа крепкое тело. (Аполлон).
– А что плохого в сожалениях? Тоже часть жизни и катализатор творческого процесса. Вспомни Пруста (?) (навести справки, кто такой). Внутренний конфликт – двигатель развития. На черта заботиться о здоровье? Все помрем. Это я с точки зрения смертных. (Дионис).
– Хорошо, давай с их точки зрения. Тебе пьянство с рук сходит. А они за твои грехи расплачиваются. (Аполлон).
– А твоя артистическая богема не бухает? (возражение Диониса).
– Если и пьют, то под твоим влиянием. И вообще богема имеет лишь периферийное отношение к искусству, которое создается индивидуумами.
– Но теряют рассудок в поисках твоего золотого сечения – этого недостижимого миража совершенства.
– Безумие – твоих рук дело.
– А ты на них вообще как-то воздействуешь?
– Благодаря мне они творят.
– А почему лучшие художники, музыканты и писатели либо пьяницы, либо сумасшедшие? А если не те и не другие, то уж точно несчастные, тщетно преследующие ускользающий фантом. Где пресловутая радость созидания? Где умиротворение самореализации?
– Ты у нас большой знаток искусства? Кто тебе дал право говорить от его имени? Радость приходит в процессе творчества. Нет счастливей тех, кто хотя бы на мгновение уподобился созидающему божеству.
И т. д. (Аполлон).
И т. п. (Дионис).
Местами туманно и очень скучно. Рокер захрапел на весь зал. Приятель пихнул его под ребро мотоциклетным шлемом. Бабуся уронила с коленей клубок, и тот бесшумно покатился поперек рядов, следуя наклону аудитории. Несколько студентов на цыпочках вышли из зала (якобы в туалет) и не вернулись.
Наскучили дебаты и самим участникам. Сладко зевнул Дионис. Зевнул и Аполлон, но тут же жеманно прикрыл рот рукой и окинул аудиторию тревожным взглядом: не заметил ли кто? Потом Дионис исполнил песню под гитару, порвав к финалу две струны. Аполон слушал с закрытыми глазами и одобрительно кивал. Аполон сплясал вприсядку. Дионис хохотал и хлопал в ладоши. Затем они выпили по одной за икусство. Следующий тост Дионис предложил за виноделие, но Аполлон отказался и предложил тост за просвещение, не нашедший отклика у Диониса. Так и выпили – каждый за свое.
Я хотел потребовать назад деньги за билет, но мне напомнили, что вход на представление был бесплатным.
Аид и Персефона
С незапамятных времен Аид ненавидел своего младшего брата. Не как Посейдон, соревновавшийся с Зевсом и норовивший ухватить его за молнию, чтобы стащить с небес и искупать в морской пучине: не почтительной ненавистью соперника, но ядовитой, непримиримой и беспомощной – антипода. Возможно, истинной причиной была зависть, возникшая, когда Зевс освободил старших братьев и сестер из отцовских застенков. Он единственный посмел войти в конфронтацию с Хроносом и даровал им бессмертие – непрошеный подарок, из-за которого Аид чувствовал себя вечным должником и мог отплатить лишь отвращением к выскочке. Вдобавок Зевс нарушил древнюю семейную традицию, согласно которой отцы, боясь возмездия детей, пытались уничтожить их, а те, в свою очередь, убивали отцов, чтобы захватить власть. На Олимпе настали времена покоя и процветания: родители заботились о детях, которые отвечали на заботу почтением и сыновним смирением. Настал золотой век просвещения, и Аида тошнило от этой обывательской идиллии. Осознав свое бессилие изменить курс истории, он переселился в подземное царство мертвых и стал его безраздельным владыкой. Сюда не распространялась власть светолюбивого братца (этого просвещенного и гуманного тирана). Здесь вековым традициям не угрожали новые веяния демократизации и либерализма.
Аид не любил перемен и обожал мертвых, уже не способных ни изменить свою участь, ни избежать ее. Он проявлял особую заботу об обреченных на вечные муку: проверял камень Сизифа на прочность; следил чтобы у Тантала не заканчивалась провизия. Он часто бродил среди теней, покровительственно приветствуя их и пересчитывая. Аид питал слабость к астрономическим цифрам. Он постоянно сбивался со счета, потому что его питомцев непрерывно прибывало, и начинал сызнова. Иногда он сам чувствовал себя призраком среди призраков, несмотря на внушительные вес и рост.
Персефона настолько боялась мужа, что уже сама не могла разобраться в своих истинных чувствах к нему (если допустить, что те не сводились к страху). Была ли это ненависть, прослоенная почтением, или тягостная зависимость, замешанная на благодарности за то, что властный супруг взвалил на себя бремя ответственности за ее поступки? В поведении Персефоны беспрекословное подчинение диктату мужа перемежалось вспышками бунта, яростного и тщетного, с шумными истериками и горькими слезами.
Некогда, прельстившись то ли ее красотой, то ли возможностью досадить брату, Аид похитил дочь Зевса и заточил в своем царстве. Потом, под давлением мировой общественности, которая ощущалась и в подземелье, ему пришлось пойти на уступки и регулярно отпускать жену на землю. В течение этих ежегодных шестимесячных отлучек, его ревность не знала ни успокоения, ни границ. Что она делала там, наверху? Кого одаривала благосклонностью? Изменяла ли ему? (Ее нечестивый отец изрядно подорвал моральные устои и превратил адюльтер в поголовное увлечение). Смог ли Аид запугать ее настолько, что и при свете дня она была одержима чарами ночи, – повязана путами замогильного оцепенения, – и загнанная в глубины подсознания радость жизни больше не могла преодолеть меланхолии? Аид то утешал себя этой надеждой, то снова терзался сомнениями.
Поскольку он не мог обладать женою целиком, его любовь к ней превратилась бы в безумную страсть, если бы не его панический ужас перед страстью и безумием. Аид приучил себя к одиночеству, и эта привычка исподволь погасила муки ревности. Теперь он редко прикасался к жене, и его прикосновения были грубы и неловки. У четы не было детей, потому что Аид ненавидел неугомонных пискунов, которым не было места в его тихой обители, и оттого что он бы всегда сомневался в своем отцовстве (хотя шесть месяцев – достаточный испытательный срок для чрева, чтобы рассеять сомнения в здравомыслящей голове).
Несмотря на мрачность, Аид был гостеприимным хозяином. Он не задаривал гостей и не любил общаться с ними, – вести сверху вызывали в нем раздражение, – но устраивал прекрасные экскурсии по своим владениям (включая однодневные путешествия без ночевки в Тартар), а также быстро к ним привязывался и не желал расставаться, измышляя всевозможные предлоги для продления визита.
Я без особых трудов получил визу в царство мертвых, но побоялся ею воспользоваться. Свой отчет я построил на свидетельствах Орфея, успевшего прижизненно опубликовать мемуары и выступить с их презентацией перед аудиторией восторженных менад. Как известно, Орфей был единственным, кто смог посетить и вернуться из страны мертвых, хотя некоторые полагают, что Аид без особых сожалений отпустил своего гостя, предчувствуя его скорое возвращение: поэты, художники и музыканты редко долгожительствуют на этом свете, особенно если их эпитеты, кисти и струны затрагивают животрепещущие темы. На обратном пути из царства теней, Эвридика провожала своего возлюбленного до порога, хотя всем было ясно, что ей никогда не удастся его пересечь. И если она обернулась, то лишь от изумления, что железная рука необходимости до сих пор не схватила ее за плечо и не потащила обратно.
Артемида
Из трех великих богинь Артемиде выпал загадочный жребий. Афина (предпочитавшая, в духе прогресса, величаться Минервой) взяла себе мудрость, эрудицию и таланты стратега. Афродита – красоту, негу, любвеобилие и милосердие к тем, кто казался ей достойным этого чувства, и кто в нем не нуждался, поскольку ее выбор инстинктивно падал на сильных. Артемиде достались отравленные стрелы, жадно ищущие цели, и метания в поиске самоидентификации.
В детстве и отрочестве она во всем тянулась за своим братом-близнецом Аполлоном, казавшимся ей воплощением грации, мужества и совершенства. Так она пристрастилась к охоте. Вскоре преследование дичи наскучило Аполлону, и он увлекся искусством, но Артемида верно донашивала за братом пережитую им страсть. Искусство же представлялось ей изнеженным и бесполезным. Она хотела быть, как брат, но не тот, в которого он превратился с годами, а прежний, с кем она провела столько счастливых часов в девственных лесах, выслеживая добычу и соревнуясь в меткости.
Отдалившись от брата, она больше не смогла ни завязать крепкой дружбы, ни обрести счастливой любви. Афина и Афродита, эти средиземноморские дщери водной стихии, были чужды ей, предпочитавшей лесные заросли. Плеск волн утомлял ее однообразием, а любовные и политические интриги вызывали презрение.
Уединившись в лесах, она преследовала свирепых вепрей и кротких ланей, и была преследуема собственным вспышками гнева и агрессии, часто застигавшими ее врасплох. Она поразила стрелой одного, кто влюбился в нее, чтобы тот не досаждала ей домогательствами; наслала вепря на другого, увидевшего ее обнаженной. Она ненавидела представать беззащитной, а нагота являлась формой слабости.
В числе ее жертв были и женщины, чем-то не угодившие ей. Вероятно, поэтому не сразу заметили, что компанию женщин она предпочитает обществу мужчин. В отличие от Афродиты, Артемида не афишировала свои любовные связи. Ее выбор неизменно падал на особ мягких, податливых и нуждающихся в защите. Властным и настырным грозил незавидный удел.
Постепенно дошедшие до Зевса слухи привели его ярость. Он решил проучить своенравную богиню, но вскоре передумал, не сумев подобрать ни нужных для внушения слов, ни подходящей меры наказания. Боже, до чего она была замкнута и нелюдима! Зевс никогда не знал, с какой стороны подступиться к своей дочери. Она не перечила ему открыто, но всегда поступала по-своему. Тогда Зевс попытался перестать верить слухам – чего только не болтали эти неугомонные и жадные до сплетен языки! – а когда игнорировать доводы рассудка больше не представлялось возможным, вдруг безоговорочно принял положение вещей. Артемида могла поступать, как ей заблагорассудится, ибо от нее все равно не было проку.
Так она и продолжала жить своей теневой жизнью – окруженная древними деревьями, дикими зверями, робкими девами и непроницаемой завесой тайн. Я некоторое время наблюдал за ней в бинокль из надежного укрытия – настолько удаленного, что так и не смог разглядеть ничего, что могло бы представить какой-либо интерес.
Гермес
Гермес напоминал своего сводного брата Аполлона: невысоким ростом и худощавым телосложением легкоатлета, разрезом и цветом лукаво прищуренных глаз, склонностью к иронии и насмешке, характером, казавшимся некоторым поверхностным, но в действительности сформировавшимся под воздействием отвращения ко всему туманному, многозначительному и мистическому. Гермес во всем походил на брата, кроме одного: своей судьбы. Ибо Аполлон всегда шествовал первым и пожинал плоды восхищения и почета, а Гермес незаметно плелся по пятам, в его тени. Чтобы отличаться от брата, будучи таким же, как он, Гермес переместил свою неутомимую активность в сферу торговли, презираемую Аполлоном. Честные сделки быстро наскучили его живому уму, и он не гнушался мошенничеством и воровством. Один раз лишь вмешательство небесных сил уберегло его от тюрьмы.
Его ироничность трансформировалась в скоморошество. Он чувствовал себя талантливой копией великой картины – подделкой, обреченной на вечное изобличение, и потому решил стать корректурой. Ведь амплуа пародиста предпочтительнее смехотворных потуг эпигона. Так зачастую страны, граничащие с великими державами (все эти Дании и Голландии под боком у Германии), находят самоидентификацию в фарсе, клоунаде и нарочитой придурковатости.
Поскольку ни любовь, ни долг не привязывали его к родным пенатам, Гермес ударился в бродяжничество. Смена ландшафтов, знакомств и впечатлений как нельзя лучше соответствовала его настрою космополита и циника. Он нередко занимался публичной профанацией олимпийских авторитетов, но это сходило ему с рук, поскольку в его издевках не было подстрекательств к мятежу.
Именно в скитаниях Гермес обрел свое призвание. Многочисленные родственники (Олимп был повязан путами родства на много поколений вперед) и друзья часто обращались к нему с просьбами и поручениями, – доставить то, забрать сё, что-то сообщить, а что-то разузнать. И Гермес охотно брался за начинания, успех которых зависел от быстроты ног и проворности мысли. За его спиной вырастали крылья. Он превратился в мальчика на побегушках у богов, но это ничуть не оскорбляло его. Когда ему удавалось незаметно украсть часть содержимого доставляемой бандероли или слегка исказить передаваемое сообщение (едва заметно по форме, но кардинально по смыслу), его радость не знала границ.
Масштабы его походов расширились, – теперь он добирался до самых границ царства Аида, – и небожители все больше полагались на него. По пути он успевал приторговывать, скупая товар по дешевке в одном месте и продавая его в другом, втридорога. Но никогда не забывал о поручениях, и вскоре ему доверили ценный груз: препровождать души умерших в подземный мир.
Он сумел противопоставить себя Аполлону: его аристократизму – свою неразборчивость (впрочем, не исключавшую презрения к тем, с кем он якшался); изысканности и рафинированности – китч, эксцентричность и всеядный эклектизм. И если в глубине души он продолжал завидовать брату, скрывая зависть под шутовством, то лучшим средством от сомнений и ревности была занятость, и Гермес самозабвенно пускался во все тяжкие рискованных авантюр и сомнительных афер.
Однажды наши пути пересеклись. Я возвращался в Афины от Дельфийского оракула, предсказаний которого не понял. Гермес направлялся из Афин в царство мертвых, таща за собой на привязи партию душ. Мы устроились на траве, чтобы сыграть партию в дурака. Гермес тасовал колоду и сдавал, периодически озабоченно озираясь по сторонам.
«Слежу, чтобы не убежали, – пояснил он свою настороженность, поскольку я не мог видеть бесплотные души и наблюдал за ним с изумлением. – Им только дай волю, обязательно сбегут назад. И в первую очередь те, для кого жизнь была мукой: убедившись, что все меняется к худшему, они разуверились в возможности счастья где-либо».
Я спросил Гермеса, нравится ли ему сопровождать души.
«Конечно, – ответил он. – В пути они рассказывают мне истории своей жизни. Если не поучительно, то уж, как минимум, занимательно. Все души разные, хотя в меньшей степени, чем облачавшие их тела и характеры. Кстати, характер не следует путать с душой: это поведение души в конкретных обстоятельствах места, времени и образа мыслей. А образ мыслей – результат верного или ошибочного понимания окружающего мира и внутренних чувств».
Я закрыл глаза, чтобы лучше уяснить его мысли (беспощадно яркое эллинское солнце в безоблачном небе мешало думать). А когда открыл их, мне показалось, что Гермес хлюздит. По крайней мере, у него на руках снова появился козырной бубновый король, недавно канувший в Лету сноса.
«Да, ладно тебе, – отмахнулся Гермес от моего упрека, – не на деньги ведь играем! И потом души мертвых – моя прерогатива...»
Но в конце выяснилось, что мы играли не только на интерес, и я должен своему противнику драхму. Таких денег у меня не оказалось, и Гермес довольствовался обещанием, что я уплачу ему сполна при следующей встрече.
Зевс и Гера
Их больше ничего не связывает – ни общие интересы, ни дети, ни физическое влечение. У каждого свои покои – бастионы, в которые второму заказан доступ.
Если они пытаются завязать вежливый разговор, чтобы соблюсти приличия и растопить лед, от которого, вопреки привычке, им часто становится не по себе, общение быстро, по накатанным путям заученного образа мыслей, оборачивается размолвкой и ссорой с обидными упреками и оскорблениями. Каждое слово ранит: его цель – не донести полезную информацию, ибо все сказано и переговорено давным-давно; не обнадежить знаком расположения, но подтвердить разногласия и выразить неприязнь.
– Белое, – провозглашает Зевс.
– Черное, – парирует жена.
– Земля, – утверждает Гера.
– Небо! – не соглашается Зевс и продолжает перечислять приматы мироздания: – Огонь!
– Вода, – прерывает Гера и добавляет: – Луна...
– Нет, солнце.
С годами они изучили взаимные слабости и овладели прицельной стрельбой по их мишеням. Накопившееся недовольство друг другом нуждается лишь в ничтожной искре предлога, чтобы разжечь пожар, полыхающий, пока иные проблемы временно не отвлекут их мысли от семейного фиаско.
Что это за жизнь, рядом с враждебно настроенным существом? Такого антагонизма Зевс не помнит даже со стороны Кроноса и сам не испытывал к нему в тот поворотный момент, когда оскопил отца серпом. Порой Герой овладевает исступленная ярость, и Зевсу кажется, что она накинется на него с каким-нибудь режущим или колющим предметом (после отцеубийства серпы и косы будят в нем вину и тревогу) и учинит кровавую расправу, вдохновляемую и оправдываемую соображениями справедливого возмездия. Сам Зевс любит посылать жене громогласные проклятия, правда, редко произносимые вслух, чтобы не разжечь в ней гнев, который может спровоцировать его на неосмотрительный и непоправимый шаг. Все же по своему официальному статусу Гера – верховная богиня, и причиненный ей вред может вызвать недовольство других богов и нарушить Олимпийский покой. Да, Зевс склонен к припадкам ярости, но он также осмотрительный стратег.
В глубине души Гера затаила обиду на мужа. Она, внучка и наследница великой Реи (согласно легенде, ее бабка положила начало миру, власть над которым милостиво разделила с порожденным ею Ураном), помнящая золотой век, когда богини правили миром наравне с богами, оказалась оттесненной на задний план. Что осталось от этих великих времен? Теперь Гере поручены домашний очаг, семья и покровительство роженицам – вся эта сентиментальная обывательская дребедень. Всеми важными делами занимаются муж, дети и сестры. Последние тщательно блюдут светские манеры, тогда как Гера опустилась и часто расхаживает по небу в бигуди и махровом халате до пят, надежно защищающем от небесных сквозняков. Окруженная почетом подданных и обделенная властью, она напоминает английскую королеву.
Но ее самое уязвимое место – дети. Зевс изрядно погулял на стороне, и, по иронии Проведения, его внебрачные отпрыски импонируют Гере гораздо больше собственных сыновей – Гефеста и Марса. Гефест – калека и затворник, и мать стыдится его (примерный сын, которым невозможно гордиться на людях). Марс вышел на славу, но не благоволит матери и однажды, разгневанный ее опекой и наставлениями, выставил за порог. Он вырос настоящим бандитом, и Гера боится задумываться над тем, в какие опасные и противозаконные дела он себя впутал (когда-нибудь его запрут на замок, добросовестно выкованный его подслеповатым братцем, который добровольно заточил себя в темнице кузни). Связь Марса с Афродитой, – этой шалавой и самозванкой, явившейся на божий свет из морской пучины, чьи пенные волны так и не смогли отмыть ее позора, – была воспринята Герой как пощечина. Очевидно, из-за этого увлечения в сердце сына не осталось места для матери.
Гера ревниво следит за побочными сыновьями мужа, добившимися таких успехов. Аполлон пленяет ее изысканностью манер и образованностью. Гермес – дерзкий и удачливый повеса, на чьи проказы и прегрешения так легко закрывать глаза. Во время олимпийских застолий она забывает о своих горестях от шуток Диониса – прирожденного тамады и острослова.
А Зевс продолжает вершить судьбы мира – то оглушительным громом, то метким ударом молнии, то хитросплетениями и кознями, – а в промежутках разнообразит свой досуг любовными похождениями. Ни одна нимфа, ни одна человеческая жена не могут устоять перед ослепительным ореолом его власти. И если они бегут прочь, то не из отвращения, но страха, который, усугубленный погоней до нестерпимости, внезапно уступает место желанию быть настигнутой и покоренной. Но в глубине души Зевс чувствует, что политические победы и амурные завоевания лишь маскируют гложущее чувство неудовлетворенности жизнью. Как хотелось бы ему провести безмятежный вечер с женой, за перелистыванием семейного альбома у теплого камина. И чтобы за окном лил затяжной ноябрьский дождь, а притупившаяся молния отдыхала в углу, у входной двери. Но Зевсу не суждено простого счастья в лоне семьи.
Выдав себя за другого, я проник на званый ужин богов, устроенный Зевсом и Герой в честь годовщины свержения Кроноса. Хозяева сидели за противоположными концами стола и за весь вечер не обменялись ни словом, ни взглядом. Я сидел, как на домокловом мече, в страхе быть изобличенным в подлоге, и потому не получил от яств доложного удовольствия. Я ускользнул бы задолго до окончания ужина, но опасался привлечь к себе внимание. Когда настало время расходиться, с моих плеч свалился Сизифов камень самозванца. Однако, стоило опасности миновать, как я начал сожалеть о том, что не удосужился насладиться нектаром и амброзией, от которых ломился крепкий дубовый стол.
Март – апрель, 2020 г. Экстон.