Глава тридцать седьмая
Ноябрь 1911 года
К середине ноября мороз надежно сковал землю и прочно заледенил верхний слой снега. Наст был достаточно крепкий, и Лисицкий подумал, что можно отправляться в путь на Забелинский хутор, тем паче, что припасов на хуторе хватало, а задать корм скотине – дело нехитрое и не тяжелое даже для одного. Лисицкий хотел было взять с собой Николу, но Василий решительно воспротивился этому.
- Чего ты все страшишься, Василий?! – Лисицкий желчно ухмыльнулся. – Кроме Кравцова с его людьми, никто дороги сюда не знает. А Кравцов ушел на границу, злодеев гонять.
- Нет! – жестко отрезал Василий. – Николу не пущу с тобою! Не гоже ему на девок засматриваться, молод ишо!
- Сам-то, тятенька, во сколько годов на мамке женился? – с укоризной произнес Никола. – Ведь всего-то на год постарше меня был!
- А год, он сыне мой, длинный! – сказал Василий. – И больших трудов стоит каждое его времечко, что зима, что лето…
- Да скажи просто, что боишься в одиночку здесь оставаться! – прервал его тираду Лисицкий. – Ладно, один отправлюсь, коль ты никак со своими страхами совладать не можешь!
- Иди-иди! – Василий отвернулся.
- Пойду, конечно! – сказал Лисицкий. – Ибо устал я, Василий… От тебя устал, от тайги, от зимы, от отсутствия женщины рядом, от однообразия, наконец. Нужна смена впечатлений, братец, которая вернула бы свежесть восприятия окружающего мира. Короче говоря, мне после наших крайностей, нужна другая крайность!
- Никола, - Лисицкий обернулся к юноше. – Помоги-ка мне волокушу соорудить, чтобы сена в дорогу прихватить для коня да в дорогу припасы кой-какие загрузить.
Вдвоем они быстро собрали из жердей легкое подобие саней и загодя загрузили их сеном, крепко увязав тюк.
С восходом солнца Лисицкий оседлал Умника, приторочил к луке седла волокушу, вооружился ружьем и револьвером и отправился в путь, сожалея о том, что нет у него никаких подарков для дочерей Забелина.
Уже в сумерках он добрался до каторжного участка. Это был лагерь, окруженный накренившимися столбами с провисшей колючей проволокой, состоящий из пяти приземистых строений, одно из которых было когда-то административным зданием – стояло на отшибе и было сложено из толстых бревен, обшитых досками и покрытых облупившей зеленой краской. К нему и направился Лисицкий.
Это было типичное казенное строение с длинным коридором, по обеим сторонам которого располагались кабинеты чиновников каторжного ведомства. Лисицкий облюбовал для ночлега кабинет заведующего участком, на обитой коричневой кожей двери которого сохранилась вырезанная из кедровой плашки табличка. В кабинете была высокая печь, обмазанная глиной, изрядно потрескавшейся от времени, но главное – здесь был широкий кожаный диван с круглыми валиками и высокой спинкой, изукрашенной резьбой. Лисицкий даже охнул от восхищения – давненько он не нежил бока на мягкой постели. Около печки аккуратной поленницей были сложены дрова, и Лисицкий, пока не стемнело, пошел искать пристанище для коня.
Выйдя из помещения, он понял, что к ночи мороз будет крепчать, поскольку щеки сразу стало покалывать, а грива Умника поблескивала инеем.
- Э-э, братец, - Лисицкий ласково похлопал коня по крепкой шее. – Заберу-ка я тебя в тепло, пожалуй. Негоже тебе всю ночь на морозе коротать.
Коня Лисицкий пристроил в просторном холле, набросав ему сена, и найдя в чулане жестяное ведро, набил его снегом, чтобы растопить около печки.
Теперь можно было спокойно заняться печкой, и Лисицкий отправился в кабинет.
В кабинете был стол, обтянутый зеленым сукном, кресло у стола и пять стульев. В углу стоял огромный канцелярский шкаф, за мутными стеклами которого виднелись корешки книг. Лисицкий поначалу удивился тому, что мебель после ликвидации участка не вывезли, но потом понял, что по бездорожью ее невозможно было вывезти, а собирали ее, вероятно, прямо на участке. Благо, рабочих рук было здесь было предостаточно. Он зажег свечи в резном канделябре и шагнул к шкафу. Дверцы со скрипом отворились, и от обилия книг у Лисицкого перехватило дыхание – он уже и не помнил, когда в последний раз что-то читал. Но восторг его быстро прошел – все книги были пособиями по уголовно-исправительным делам и техническими описаниями процесса лесозаготовок. Выбрав для растопки самый толстый фолиант – «Свод законов Российской Империи», 1895 года издания, он потянул книгу с полки, и под ноги ему упала лежавшая сверху «Свода» растрепанная книжица без обложки. Ее Лисицкий тоже хотел пустить в топку, но уже первые предложения, которые выхватил глаз вверху страницы, заинтересовали его.
«… следует отбросить старую догму Миллера о «неисторичности» Сибири и говорить о Сибири как о материковой прародине человека белого вида и других родов. Об этом знали ещё в 1480 году (по Петровскому летоисчислению), изходя из письма Ивану III от сибирскаго мурзы Обляза Силного: «О, царю! Нелепо есть великое сие царство до конца опустошити и разорити, отнюду же и ты сам изошёл еси и мы вси, и се есть отечество наше».
- Это надо будет почитать на досуге! – произнес Лисицкий и положил книжку на стол. – Похоже на историческое исследование Сибири.
Растопив печь и дождавшись того момента, когда пламя в топке ровно загудело, Лисицкий блаженно вытянулся на диване и, поставив канделябр на стул у дивана, взял в руки книгу.
Неизвестный исследователь писал, что «… кризис сибирского общества начался во 2 тысячелетии нашей эры, и произошло это по нескольким вполне очевидным причинам: большой отток за прошедшие тысячелетия коренного белого населения Сибири, кое, изходя из «Наследия», было генератором новых идей (созидателями); приход на пустеющие земли новых поселенцев с юга, культура которых на тот момент не дотягивала до уровня ушедших сибирских родов; генетическое смешение, меняющее сознание нового этноса (как пример, судьба кыргызскаго государства, разгромленного ханами Золотой Орды в XIII веке); постоянные войны с джунгарами (северо-западными аримами); несторианская христианизация и исламизация Орды, а после начала «покорения» Сибири – геноцид православных церковных структур (повторная христианизация местного населения), подкрепленный воинской поддержкой (казаков, стрельцов и т.д.), в основном против белых старообрядцев, отвергших реформы Никона, и коренных староверов Сибири, ярким примером которого является «Тарский бунт».
«Не получила широкой огласки история Тарского бунта Лета 7230 (1722 года по Петровскому летоисчислению)», - писал неизвестный исследователь. «Бунт вспыхнул в городе Таре, где в подавляющем числе проживали староверы-славяне и праведные старообрядцы-раскольники, последователи протопопа Аввакума. Причина, спровоцировавшая выступления народных масс — антинародная реформа царя Петра Первого, выразившаяся в онемечивании народа, навязывании чуждой, иноземной культуры, в непрестанных преследованиях инакомыслящих, инаковерующих людей, насильственном навязывании ортодоксального христианства Никоновского толка. Возстание было жестоко подавлено высланным из Тобольска войском. С благословения высших иерархов Никоновской церкви и указу царя Петра Первого, начались массовые казни, поражающие своей жестокостью. В старых летописях сказывается: «…в 722 году, егда по указу его императорского величества… велено было всем российским подданным учинить присягу, тогда последовало от Тарских граждан некоторое ослушание и причтено было за бунт, посему многия Тарские жители и получили смертную казнь, яко-то: отсечение головы, повешение за ребра, иные посажены на кол и протчими наказаниями усмирены. В сие время до 500-т домов лучших граждан раззорено, и от того времени город Тара прежнего могущества и красоты, и многолюдства лишился. Новые вспышки протеста в 20-е годы XVIII-го столетия привели к тому, что военными силами стали практиковаться массовые сожжения инакомыслящих людей на огромной территории от Урала до Алтая. Позднее, чтобы скрыть следы таких карательных акций, эти преступления были списаны на совесть сгоревших, в обиходе появились новые термины — самосожжения, гари».
Лисицкий отложил книгу, понимая, что читать ее нужно в другой – спокойной обстановке, и задул свечи…