Автобиографическая справка на соискание вакансии от грузчика до президента.
Начну краткую автобиографию мою с медицины, ибо она всегда где-то рядом, как и правоохранительные органы, и больше всего интересует работодателя.
С медициной у меня как-то отношения не складываются: то она меня неохотно принимает в свои стерильные объятья, но всё же принимает, чиня поломку в органах, то отворачивается от меня, несмотря на все мои потуги обратить её внимание на себя. Может, оно и к лучшему, особенно второе, ибо, к счастью, серьёзные болезни пока не вселялись в меня. Народная поговорка гласит: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Я бы перефразировал эту справедливую поговорку, в нескольких словах отражающую всю нашу социальную жизнь, более подходяще к теме настоящего повествования: есть два учреждения, в которых не хотелось бы бывать никогда – тюрьма и больница. А что же с сумой? Для данного случая оставим её за скобками, ибо появление её, либо отнятие от меня, не зависит никак от моего желания, да и действий, хотя кто-то поспорит с таким категоричным утверждением. Но я в спор ввязываться намерения не имею, так как сказано: не зарекайся. И оставим сей вопрос для разрешения, ну или хоть рассмотрения, в другой ситуации. А пока перейдём к медицинским учреждениям, поскольку о тюрьме сказать ничего не имею, хотя однажды чуть было и в ней не очутился. Следователь и прокурор дверь хотели гостеприимно распахнуть, но адвокат и другие добрые люди длань их отвели от ручки, убедив судью. Но опять-таки это тема для иного воспоминания.
Появление на свет, если не принимать в расчёт форс-мажорных ситуаций и чудачеств некоторых будущих мамаш, в цивилизованном мире происходит в больнице, носящей всем известное название, по которому легко и однозначно определяется то, собственно, чем тут занимаются. Хочешь, не хочешь, а жизнь любого человек, кроме упомянутых выше случаев, начинается в больнице. Как уж там чего происходит, память этого не удерживает. Коль всё нормально прошло, то и информации никакой нет, да она и не требуется. Живёт себе человек и радуется, рождённый здоровым и крепким. Ежели что-то пошло не так, то оно (это «не так») определяет всю дальнейшую жизнь, жизнь вращается вокруг этого «не так», конечно, если вылечить его нельзя.
Маленький дефектик у меня обнаружился сразу после рождения зимним морозным днём 26 февраля 1971 года. Утро. 8 часов. Уже рассвело. Как сейчас помню, всё вокруг было укрыто толстым слоем белого снега. Морозец. Зима подходила к концу, но до прихода настоящей весны ещё оставался целый месяц. Никто же не оспорит, что я этого не помню, ибо так оно и было, ведь не сады же цвели! За этот месяц я чуть подрос, окреп и начал толстеть. В младенчестве был толстым увальнем, да и родился не лёгоньким, почти на пять кило, потом куда-то пухлость рассосалась лет эдак до тридцати, а затем опять появилась, заметнее всего выразившаяся в большом животе. Но нет, друзья, пол я не менял и с таким животом обратно в ту больницу, в которой появился, нас не кладут, да и наука пока не дошла до создания детородной системы. От бремени объёмного живота мужчины в отличие от женщин разрешаются физкультурой и правильным питанием, что я и предпринял весьма удачно, и к своему юбилейному полувековому пребыванию в нашем мире, содержу дорогое тело моё почти в хорошей форме. Немногого не достаёт, но это уже детали, которыми здесь я пренебрегу.
Э, да я стремглав перелетел сразу на пять десятилетий вперёд, благо бумага и перо (по-современному – клавиатура, ласково – клава, вот только сомневаюсь сильно, надо ли ставить большую букву!) позволяют крутить временем в любом направлении.
В тот памятный, один из последних дней зимы, оглушительно празднично отмечаемый с тех пор ежегодно, я огласил мир громким криком. Правда, мир оказался не таким уж большим, всего-то в пределах операционной, но я тогда, признаюсь, истинных размеров его ещё не ведал. Возможно, мой крик вылетел за пределы операционной на улицу и волны его достигли какого-нибудь случайного прохожего, который ничего не зная обо мне, улыбнулся появлению нового советского человека. Такое могло случиться, ибо сам я, опять кручу время на полтора десятка лет вперёд, стал свидетелем подобного звукового явления, когда пришёл в ту же больницу навестить старшую на пять лет меня сестру Ольгу, выдавшую накануне первого сына (племянника) из трёх. Но о тех двоих пока никто ничего не знал.
Исследовав меня ещё орущего, хоть и не сильно, и омытого, врачи диагностировали катаракту обоих моих глаз. Родители расстроились. Друзья их были в шоке от того, что у Евгения Степановича и Юлии Александровны родился сын слепой, о чём сами мне поведали двадцать с небольшим лет спустя, переживали будто, прибавляя, что потом всё стало нормально, и вот теперь я работаю на заводе. Они-то многого не знают из того, что составляет понятие «нормальность», но им и не надо этого знать.
Когда отцвели сады белоснежные в том же 1971 году, начались новые больничные приключения. Врачи, благодарю их, катаракту удалили, вместе с хрусталиками, конечно, а иначе не бывает. Недостающие органы заменяют стёкла очков. Мама рассказывает, будто в больнице я всем нравился, молоденькие медсёстры с удовольствием нянчились со мной по собственной инициативе, унося меня в свои процедурные апартаменты, давая уставшей маме минуты желанного отдыха. Ко времени кормления она разыскивала меня по всей больнице. Пусть сей благостный период пребывания моего в обществе молодых медсестёр в коротеньких халатиках (а не молодых и в длинных как-то представить сложно) не зафиксировало моё сознание по малолетству, даже по моломесячеству, но в дальнейшем созерцание именно их красот (врачи подарили такое счастье) вызывает во мне бурный восторг и прилив радости. И тут встаёт очередной неразрешимый вопрос: куда деваются медсёстры, вышедшие из молодого возраста?! Красивее медсестёр нет никого на свете! Вот только работают они там, куда попадать никогда не хочется. И ведь, бывает же такое совпадение, одна из них, позже конечно и совсем не из тех, чуть не сделалась спутницей жизни. Не сложилось. Может, потому, что никогда не видел её – Наташу – на работе! Не обошлось и без других знакомств прекрасных в поиске второй половины, но красиво наряженные лентами и цветами чёрные и белые автомобили до ЗАГСа нас не довезли, да и до них дело не дошло.
Дошкольный период детства прошёл так, что из туманности памяти выступают яркие объекты различных событий. У всех так, хотя кто-то помнит больше, другие же совсем ничего. Такое свойство памяти очень схоже с фотографией туманного пейзажа, когда ближние предметы вырисовываются чётче, чем задний план. Замечателен пейзаж, где есть туман, живописно укрывающий весь его объём. И Солнце, лучи которого пронизывают молочное тело тумана, преломляясь в нём и играя. Примерно так прошло дошкольное детство: радостно и беззаботно. Фотография же стала любимым делом, тем, что называют хобби. В нём к успехам и наградам я не стремлюсь, коммерцией тоже не занимаюсь, но иду гулять в лес, как не захватить с собой фотоаппарат?! Вот только собачки нет у меня. Были. Собачий век короток. Новую никак не заведу. А так скучно без собачки.
Оказывается, время неудержимо летит вперёд не только в реальной жизни, но и на бумаге. Снова осаживаю эскадрон временных лет, круто разворачиваю его и мчусь до нужной точки продолжения повествования – школа.
Тяжелейшие времена наступили со дня обучения в школе. Учиться пришлось в интернате для слепых и слабовидящих детей, который находится в областном центре – городе Горьком. Психологически разлука с родителями, домом далась невероятно трудно. Самое плохое в начальном периоде обучения в школе то, что не было оказано никакой квалифицированной психологической помощи. Это я сейчас понимаю, а тогдашние взрослые люди отчего-то не доработали. Однако и сей многотрудный период кончился. В нём, кстати, не обошлось и без событий, которые я вспоминаю с улыбкой и теплотой. А потом наступила нормальная школьная жизнь, в некотором отношении лучшая, чем у детей массовых школ: самостоятельная, без родителей. О ней-то есть что вспомнить! Для мемуарных рассказиков она богата историями и действующими лицами. Уметь бы их интересно писать, чтобы читателю нравились! Вот главная проблема и загвоздка.
Опишу нумерацию классов. Первым классом у нас был нулевой. Дело в том, что программа десятилетнего обучения растянута у нас на два года дольше. Один год добавлен к начальной школе, один год к неполной средней школе, а последние два года учились по обычной программе. Итого, срок обучения – 12 лет. В этом особенность коррекционной школы. Дети с ослабленным зрением не могут научиться читать и писать в те же сроки, что и здоровые дети. Учащиеся по системе Браиля тоже не могли быстро освоить её. Год, добавленный в среднее звено, снижал нагрузку на глаза. Классы делились на «А» и «Б». Класс «А» занимался по Браилю (рельефно-точечный шрифт). Класс «Б» – обычный. По численности классы маленькие: от 10 до 15 человек. Учитель успевал всех и каждого спросить на уроке, потому домашнее задание приходилось выполнять тщательно.
Гуляя дома, на каникулах, во дворе с соседскими сверстниками, как объяснишь, что ты учишься в нулевом классе? Помню эту проблему. Объяснять не хотелось, поскольку стеснялся того, что учусь в интернате, что зрение плохое. Опять вынужден сказать, что сейчас я понимаю, как можно найти решение этой проблемы. В нём нужна помощь взрослых людей. Поэтому я, не получая её, говорил, что учусь не в нулевом, а в первом классе. А на следующий год чего говорить? Думал, что ребята дворовые не запомнят, да не тут-то было! «Ты второгодник?» Вот и попробуй ответить на этот вопрос! С нулевым классом, хоть и была проблема, но она прошла быстро. Уверен, что кроме меня, её никто не помнит. А как объяснить, когда ты учишься в одиннадцатом классе, которого тогда не было в обычных школах? Ровесники мои давно школу закончили, а я нет. Подозрение, не второгодник ли? Приходилось книжки умные читать!
Наверное, читателю интересно узнать, как ориентировались в пространстве незрячие учащиеся? Порой не хуже зрячих, показывая в этом деле настоящие чудеса. Я расскажу о двух уникумах. Один из них учился в нашем классе, только в «А» – Игорь Иванов, другой на класс старше – Алексей Буров.
Игорь видел свет, примерно так, как вы посмотрите на светлое окно с закрытыми глазами. Он один уходил в город. Нас, кто видит, отпускали в город. Игорь уходил тайком. Ориентировался исключительно по звукам. Поток автомобилей останавливается, значит, им красный свет. Как правильно отыскать пешеходный переход? Он слышал, куда идёт поток людей и вместе с ним переходил дорогу. Если нужно поехать на автобусе, он просто спрашивал у людей номер маршрута подошедшего автобуса. Безошибочно различал деньги. Бумажные купюры неведомым способом различал на ощупь. Монеты легонько стукал о твёрдую поверхность, прикрывая ладонью, чтобы не укатились, различая номинал по звуку. Обмануть невозможно, пробовали.
Алексей почти всегда держал руки в карманах брюк. Ориентировался, полагаясь на кончик носа, как главный датчик. Там, где школьный коридор делал поворот на 90 градусов, Алексей говорил, что в этом месте пересекаются два потока воздуха, и он их чует носом. Мы пробовали, завязав глаза, испытать наши носы, которые неминуемо расквасили бы о стену или двери, если бы вовремя друг друга не останавливали.
В школе работал педагог по реабилитации, учивший незрячих детей ходить с тростью. Штука эта почти никому не требовалась. Большая часть учеников скрывалась от занятий по реабилитации.
Так, ну а что же с медициной, о которой я заявил в начале статьи, в данном случае, со школьной медициной? Тут всё просто: я никогда ничем не болел. Исключение составляют лишь первые годы обучения, когда мама со мной намаялась, но это дело давнее. Если я заболевал простудой, то шёл в школьный медпункт, надеясь на помощь. Два-три случая помню, когда заходил в сей кабинет, пахнущий лекарствами, чуть живой. Мне выделяли витаминку, считая это достаточным, не прописывая даже постельного режима, без назначения коего в интернате в постель не ляжешь. Так и маялся, пока само не проходило. Других же с лёгкими признаками простуды клали в изолятор. Изолятор – это нечто школьной больнички, куда определяли больных, чтобы заразу не распространяли. Ни разу в изоляторе мне полежать не удалось!
О, к слову, вот я что вспомнил! В нашем медпункте, кроме врача-терапевта – Зои Алексеевны – работали две медсестры. Людмила Кузьминична – лет сорока, строгая, не приветливая, холодная. Холодная – в смысле отношения к нам, а не в скабрезном, о котором никто из моих читателей, конечно, не подумал, но я считаю непременным долгом предупредить на всякий случай, ибо тогда, в советской школе, об этом ни-ни! А вот Павла Александровна – ветеран войны, имела много наград. В войну служила санинструктором, выносила раненых бойцов с поля боя. Предобрейшей души женщина! Мы любили её как бабушку, лета её соответствовали этому званию, может даже и прабабушкой уже была. Вот, а я-то вспоминал, где же встречался с медсёстрами возраста не молодого – в родной школе!
Исходя из особой специфике нашего учреждения, обслуживала нас второй врач – окулист. Она располагалась в отдельном кабинете с известной всем тёмной комнатой. Учащимся, за редчайшим исключением, назначались какие-нибудь процедуры, капли, консультации. Нетрудно догадаться, что я прочно и навсегда вошёл в группу редчайших исключений. Можно было об этом и не писать! Ну и ладно. Соглашаюсь с тем, что моя болезнь всего этого не требовала, ибо всё равно ничего не поможет, будто другим много помогало! Сарказм! Злой сарказм! Нет, не сарказм, просто констатация факта.
А вот другой, более чёткий образчик. Кому они требовались, выдавали лупы. Их мы применяли для чтения учебников, шрифт в них мелковат, рассчитанный на детей с хорошим зрением. Лупы дали всем, кто желал, даже тем, кто в них не нуждался. Мне врач отказала! Я просил и убеждал, говорил, что брал лупу у одноклассников и она мне нужна, но успеха не добился. Сказано, как отрезано: «Тебе лупа не поможет, для твоих глаз она не подходит». Пришлось покупать в магазине. А проблема могла бы разрешиться гораздо проще. Уже после школы, без обращения к окулистам, я подобрал нужные очки, в которых легко и свободно читаю и пишу, теперь уж, действительно, не нуждаясь ни в какой лупе.
И ещё чуточку о лупах. Физику нам преподавал замечательный учитель, завуч школы Евгений Евгеньевич. О его выдающейся педагогической деятельности надобно писать отдельное воспоминание, но сейчас только о лупах. Он с нами однажды на уроке поделился случаем из собственной школьной жизни. Сейчас подробности не помню, но кто-то из его одноклассников, где-то недалеко от школы нашёл кучу луп. Происхождение сей кучи я никак объяснить не берусь. Этот одноклассник вбежал в класс и закричал: «Пацаны, побежали за лупами!». Класс громко хохотал, девчонки тоже, стыдливо уткнув покрасневшие до ушей личики в парту. От учителя подобное слышать непривычно. Мы и раньше знали, что произношение слитно предлога «за» и существительного «лупа» в разных падежах даёт слово, которое просто так произнести нельзя, педагоги недовольство выразят, что отразиться на оценке по поведению, а произнести его хочется, ибо забавно! Вот на уроке ради хохмы кто-то говорит: «Марья Ивановна, разрешите в спальню сходить за лупой». Она разрешает, а все ржут, да вдогонку кто-нибудь отпустит дежурную фразу: «Сходи, а мы посмотрим!». Некоторые учителя смущались, но подавляли смущение, иные делали вид, что не замечают пикантности ситуации. Понятно, что Марья Ивановна тут образ собирательный. Возможно, что Евгений Евгеньевич отреагировал своим рассказом на что-то подобное. Он чудесный рассказчик. А вот алгебру и геометрию нам преподавала строгая Людмила Захаровна – гроза всей школы, боялись её ужасно и те, кому она свои предметы не преподавала. Она за лупой ходить не разрешала. И это, при её строгости, ещё смешнее, хоть и смеяться было опасно. Кто-то всё равно острил: «Сиди за лупой так!», то есть смирно, без хождения! Здесь по правилам русского языка, известные нам предлог и существительное надо написать слитно, но цензура не позволяет. Без контекста эта фраза не понятна, но ведь у нас есть контекст.
О, великий и могучий русский язык! Много в тебе забавных сочетаний слов, хоть и все они касаются того, что ниже пояса располагаются. Одна из команд КВН на шуточную угрозу соперника: «Сдавайся русский, нас целая орда!», ответила: «А нас рать!».
Не буду продолжать знакомить читателя с пошлостями, их и без моих письменных выкрутасов лишку в нашей жизни, а снова вернусь к медицине. От неё не отвертишься. Всю жизнь она неотступно сопровождает, порой заботливо, и в некоторых случаях, как не удивительно, помогает. Последний врач для человека, могущий безошибочно поставить точный диагноз, становится трагический патологоанатом. Куда это я! Смотри-ка, вылетел за пределы известного мира. Не-не, рано, рано. Возвращаюсь обратно. Нажать что ли кнопочку, стирающую текст? Ладно, оставлю как есть, а потом подредактирую.
Да, о медицине, переплетающейся с армией. Достигнув призывного возраста – 16 лет – нам в школу, поскольку в ней были прописаны, принесли повестки в военкомат. Надо сказать, что наших предшественников прописываться в интернате не обязывали, а нас заставили. Сейчас не помню, с чем это связано. Потому и повесточки принесли. Директор, кажется, пыталась донести до мозгов строгих военных, что детишек её подопечных, если направить в армию, то она (армия) сама не рада будет! Но военные чётко отчеканили, что за стенами нашего интерната могут прятаться призывники с хорошим зрением. Всех нас, в том числе и класс «А», мелкими группами вызывали в военкомат и направляли в одну из городских больниц на обследование. Оно проводилось с завидной (для других бы случаев) добросовестностью и продолжалось три дня. Надежды бравых, храбрых военных видеть в нашем краснокирпичном здании интерната бастион, укрывающий косящих от армии, не оправдались. В нём скрывались лишь взаправду косящие, но таких они забраковали, сказав: «Хоть гром, хоть война – сиди дома». И выдали почти чистый военный билет.
Надо ли вспоминать здесь о зубных врачах, бригада которых наезжала к нам раз в год? Раз начал, то и продолжу. Сверло вращалось с люфтом, как у раздолбанного современного шуруповёрта, у которого, вдобавок ко всему, аккумулятор садится. Оно останавливалось в зубе, тогда его выкручивали какими-то щипчиками, типа пассатиж. Замораживающих уколов не применялось. По этой причине я навсегда запомнил чудовищной свирепости эпизод Великой Отечественной войны, где в концентрационных лагерях фашисты зверски проводили стоматологические опыты, о чём преподавали нам на уроках истории. Школа погружалась в тоску и печаль. Никто не избежит вызова в зубной кабинет. Все ходили с низко опущенными головами, еле передвигая ослабевшими ногами с трясущимися коленками, в тягостном ожидании быть засверленным, высверленным и пересверленным. Тогдашний сверлильный аппарат служил не только орудием физической пытки, но и «дизайн» его таков, что при одном только взгляде на него можно бухнуться в обморок. Бригада неприветливых врачей, будто специально такую для нас подыскивали, работала ударными стахановскими методами. Ситуация в школе быстро менялась: прошедшие круг ада, неизменно передвигались с опущенными головами, находясь под впечатлением от пережитого истязания, но дышали уже свободнее; у других ноги едва переставлялись, ибо коленки не дрожали, а ходили ходуном. Но проходила долгая мучительная неделя работы стоматологов в школе, и мир снова становился родным. Приходила уверенность, что до следующего золотого октября ничего страшного точно не случится!
Чтобы завершить обзор школьного периода, хотя львиная доля событий в него не вошла, вернусь к Людмиле Захаровне. Воспоминания о ней самые хорошие, хотя всякое случалось. Вот парадокс, о некоторых добрых учителях я не могу составить приятные воспоминания, скорее, они нейтральные. После нашего выпуска, Людмила Захаровна работала без малого 30 лет, выйдя на пенсию в 75 лет. К этим преклонным годам она сделалась похожа на добрую бабульку. Контраст я легко могу оценить, поскольку помню её грозой всей школы, а через четверть века, когда собрались классом в школе, увидел пожилую женщину, которая добродушно, с нотками доброй, ласковой бабушки сказала: «А вот Алёша приехал». Я уж с бородой был, с которой и по сей день не разлучаюсь. Тронули её слова до глубины души, даже горошинка к горлу подкатилась. Её последние ученики, как нам рассказывали, побаивались Людмилу Захаровну. Хотел написать «по-прежнему побаивались», да где там прежнее! Если бы этих учеников на машине времени на 30 лет назад отвезти, то они бы не только «за лупами» побежали, а штанишки свои нагрузили непотребной органикой, не говоря уж о рати!
И как уйти от школы, не сказав об Александре Ивановне – замечательном учителе литературы. Плохо я у неё учился, в чём каюсь, но память, наряду с выше упомянутыми учителями, сохранила исключительно хорошие воспоминания. Однажды она мне сказала, простите уж за похвальбу, что я должен писать, что когда-нибудь начну писать! И это мне, у которого тройка по литературе! (Хотела она натянуть мне четвёрку. Так настойчиво натягивала, что резинка до сих пор режет тело. А как натянешь, если я того не желал. Теперь свербит след от резинки, ибо знаний не достаёт.) Да, я с детства пытаюсь писать тексты, но до недавнего времени я держал эту особенность, равную второму хобби (если не по значимости, то по упоминаю здесь) в глубочайшей тайне. Александра Ивановна о ней точно не знала. Я же ей за сказанное безмерно благодарен. Она поддерживает меня всю жизнь, пусть я и не научился красиво писать. А ещё, когда мы Ф. М. Достоевского проходили, в ту пору крайне нелюбимого и непонятного, она говорила: «Откройте любую страницу романа «Преступление и наказание», посмотрите на узор слов». Какой там узор! Сейчас я его вижу в любой книге. Достоевский стал одним из любимых писателей.
После окончания школы поступил в сельскохозяйственный институт, в котором, по понятным причинам, учиться не смог. С сожалением пришлось бросить. Ограничился лишь родным Павловским автомеханическим техникумом имени И. И. Лепсе (ПАМТ).
Работа на Автобусном заводе, который с малых лет и по сию пору считаю родным предприятием, оставила в памяти неисчислимое количество разноплановых мемуарчиков. Они мне все очень дороги. На заводе я часто бывал лет с десяти, особенно в период летних каникул. Папа меня ввозил в завод на бензовозе, на котором работал. Тогда с этим делом просто было. Я обитал в промасленном, промазученном паровозном депо и транспортном цехе. На бензовозе мы ездили по стройкам и прочим объектам. Мама тоже работала на заводе, в сборочном цехе. Я в детстве любил бывать у неё на работе и внутренне гордился, что мама моя настоящая труженица, настоящий пролетарий!
К великому моему сожалению, на заводе я много лет не работаю – семнадцать, и точно знаю, что не вернусь туда. Грущу об этом, хотя порядки на заводе далеко не те, мне не знакомые. Контраст их мне будет сразу заметен. Я работал на заводе при социализме, хотя официально страна ударными темпами строила звериный капитализм. Но в 90-е годы и в начале двухтысячных, сохранялись старые порядки, хоть и уступали место новым.
О последних семнадцати годах трудовой и нетрудовой деятельности я могу писать, но не буду, и в обзор не включаю. Скажу лишь, что работаю в одной из Павловских ножевых мастерских. Павлово – город мастеров! Ножи – одно из его старинных промыслов. Об этом периоде вспоминать надо позже.
А как дела с медициной в 90-е годы? Никак. Ибо я в ней почти не нуждался. За исключением редких обращений, которые, кстати говоря, ничем не завершались. Причин недугов не находили. Точно, как в школе. Стоматология лишь сделала большой, приятный и красивый шаг вперёд: кресла удобные, бормашины оборотистые, медсёстры… стоп, о них в другой раз.
В первый же год нового столетия загремел-таки я в больницу с язвой желудка. Её долго никто не мог увидеть, потом разглядели, когда я приполз согбенный, и удивлялись, как это раньше такую большую язву не видели. Вылечили, до сих пор благодарю за лечение. Лучше всего запомнился финал лечения, когда засовывали кишку с лампочкой! Непередаваемые ощущения! Медсестра обходительной оказалась.
Таков краткий обзор первого полувека жизни моей и недугов медицинских. Остались не записанными самые последние данные: на левом глазу развивается опасная глаукома, деструкция стекловидного тела в правом глазу увеличивает число мушек и червячков, становятся они жирнее. Наблюдаюсь в серьёзном офтальмологическом центре. Имею третью группу инвалидности по зрению. Лица людей плохо различаю, часто не узнаю человека, идущего навстречу по улице. Обижаются люди, что не здороваюсь. Некоторым пытался втолковать проблему, говорят, что понимают, но потом опять всё повторяется заново. В остальном же всё хорошо. Здоров. Ранним утром бегаю. Вечером занимаюсь физкультурой. Не курю. Алкоголь не употребляю. Бодр.
Кажется, во всём признался, даже, может, в том, в чём и не следовало бы, но зато всё по-честному! О политических убеждениях не сказал. Исправлюсь сейчас.
Остаюсь я советским человеком с верой в социализм, в партию Ленина – Сталина, которой сейчас нет.
04.04.2020.