Лера, как ни в чем не бывало, разгуливала по квартире абсолютно голая. Утро застало девушек врасплох, трудно было понять, они спали этой ночью или еще нет. На протяжении всей ночи они то придавались страстному сексу, то хохотали без повода, то ненадолго забывались сном. Мэри лежала в кровати, пытаясь вспомнить все подробности этой ночи, пока Лера шастала по квартире, преодолевая крохотные расстояния: спальня – ванна, ванна – кухня, кухня – гостиная. Она появилась в спальне в найденном где-то фартуке (Мэри и подумать не могла, что ее квартира хранит подобные раритеты) , с разделочной доской вместо подноса, на которой дымились две чашки кофе и порезанное дольками яблоко. По-видимому, это весь запас еды, который ей удалось найти в дебрях холостяцкого холодильника.
Лера осторожно поставила импровизированный поднос на пол (в спальне, кроме кровати, никаких пригодных поверхностей больше не было) и, легко перемахнув спинку кровати, рухнула рядом с Мэри. И, бесцеремонно засунув ладошку между сомкнутых бедер девушки, другой рукой сжала ей грудь. Ну как сжала – она ее обхватила, как берут в руку горсть ягод – пытаясь не раздавить, осторожно, будто поддерживая. «Да, вот что было самым удивительным в сексе с девушкой!» – Мэри поняла, что же она так лихорадочно пыталась вспомнить об этой ночи. Было странно и волнительно трогать грудь. И было странно и волнительно, когда к груди прикасались женские руки. Мэри инстинктивно выгнулась и подняла вверх руки, как будто ей хотелось, чтоб эти прикосновения не заканчивались, – так поднимают вверх руки, очутившись на самой высокой точке американских горок, на той, которую не разглядеть с земли. И можно кричать вслух «ааааааа!», и можно сдавить этот крик и только чувствовать. Обратиться в чувство, будто твое тело – это и не тело вовсе, состоящее из тушки, конечностей и головы, а единая, сплошная ладошка с миллионом чувственных окончаний. В которой покоится, нежится, едва колышется женская грудь.
«Если сравнить мужчину и женщину в постели, – подумала Мэри, – то мужчина – это колокол, подчиняющий своим колебанием все пространство, повелевающий, заставляющий слушать, а женщина – это колокольчик, к которому хочется прислушиваться». Динь-дили-дин – настроилась Мэри на утреннюю порцию женских ласк.
Холодная гладкая кожа Леры, ее умопомрачительно длинные ноги, которые обвивались вокруг, то соскальзывая, то крепко сжимая бедра Мэри, так что захочешь – не вырвешься… Честное слово, они были похожи на двух змей, переплетающихся в единое, из которого нет выхода, только отдаться порыву и расслышать все до конца. Лера естественно, без лишнего кокетства и стеснения называла все, что должно быть названо, – эпитеты она подбирала безошибочно, – но Мэри даже в уме стеснялась их повторять, она просто слушала и соглашалась. Слушала и отдавалась. Слушала и допускала все, что умела Лера. Нет никаких сомнений, что Лера опробовала все свои приемчики не раз, она наверняка совратила и научила своим премудростям немало девушек. Что ж, Мэри готова была стать одной из. Ее это нисколько не смущало, она умела отдаваться взаправду, без раздумий, здесь и сейчас. Жизнь коротка, и откладывать на потом хоть что-то, пусть это всего лишь плотские радости, ей казалось чудовищно расточительным.
– Эй, кайфоманка, наш утренний кофе остыл, – не убирая рук с груди Мэри, сказала Лера.
– Какая жалость, – слукавила Мэри. И еще плотнее прижалась к своей гостье. Ей не было жаль ни остывшего кофе, ни того, что она решилась на эту безумную (все-таки, как ни крути, безумную!) ночь. «Ни капельки не жаль, – подумала Мэри. – Разве что пора каким-то неведомым способом собраться и вылезти сегодня из постели».
Утро было в самом разгаре, когда телефон, брошенный на полу рядом с остывшим кофе, отчаянно завибрировал.
Продолжение следует...