Про заик - рассказ от первого лица

      Предисловие-предупреждение: текст весьма объёмный, на 7 авторских листов, хотя и обозначен в жанре «короткая повесть». Короткая, как и сама жизнь, какой бы не казалась она по воспоминаниям длинной в насыщенности событиями.

     Редакторской и корректорской обработке не подвергалось, и автором повторно не перечитывалось сие многостраничное изложение. Кратко и сумбурно поведал: как ямщик в степи, чуя смертный час.



            "Про заик" – рассказ от первого лица, с улыбкой грустной на лице
                (короткая повесть)


              Глава  первая


    Вообще-то, я всё сочиняю. Но изложение от первого лица почему-то смотрится правдивее. Будто автор душу свою перед читателем раскрывает в полной искренности и объективности изображаемых событий. Но умелым эквилибристом надо состояться в том жанре – от первого лица – опасаясь скатиться, то в пафос о собственной личности, то в карикатуру на самого себя. Опасный жанр, и злоупотреблять таким жанром не стоит. Не стоит тех нервных клеток собственного мозга, затраченных на демонстрацию собственной честности в излагаемых событиях.
   Да, все мы знаем со школьных уроков литературы, что существует жанр «изложения» и жанр «сочинения» - и разный присутствует тут авторский «потенциал». Кому – уровень ремесла, а кому-то – творческий полёт фантазии.

    Авторы, которых прозаиками кличут, которым уже кличка прикрепилась – «про заик, значит» - они как роботы-разведчики, наблюдатели, внедрённые в дикую природу под видом какого-нибудь пенька или булыжника. Чтобы наблюдать за жизнью слонов и шимпанзе, и прочих «энималс»: как и чем живут те особи в природе дикой.

     Страсть к сочинительству первичнее, чем тяга к осмыслению наблюдаемого. Но второе без первого не способно выразить в форме письменного текста увиденную жизнь через сочинённый персонаж и загиб сюжета с философской сутью. Без способности к видению жизни не очеловечишь собаку Каштанку, мерина Холстомера и кашалота Моби Дика. Не оживишь и свои персонажи, чтобы получились «как живые».

    Первой эмоцией включается страсть к сочинительству. Та страсть, применяемая к понятию «болезненное влечение с изменением сознания», аналогичное  слову «мучение». Через мучение получается душевнее, а через ремесло – всего лишь «покрасивше».Трудно очень сохранять баланс-гармонию между грубой правдой жизни и слогом, соответствующим канонам филологии в рамках традиций.  Но порой на их разрыве – и получается правдивее, в те моменты, когда корявость изложения и свидетельствует об авторской искренности без изящных фраз «виньеток ложной сути».
    Жизненный материал должен присутствовать  для проявления страсти что-нибудь «сотворить». Как глина-мрамор для скульптора, как краски-карандаш для живописца, как актёрская труппа для режиссёра. 
     Вот и бредёшь по жизненной дороге, удовлетворяя свою страсть. Собирая за пазуху человеческие характеры и совокупности обстоятельств.

          *  *  *

     Способность к сочинительству проявилась у меня – применяя сопряжение к местоимению «я» - когда в дощатой сарайке, называемой «штаб», стащив туда очередную, награбленную из вагонов добычу, я своим друзьям что-нибудь врал упоённо, выдумывая приключенческий сюжет. Для развлечения заскучавших пацанов. Говорили пацаны, которые постарше и даже некоторые с лагерным опытом на малолетке, что «складно брешешь, на тюрьме не пропадёшь». Первая похвала – это, как своевременный полив для зёрнышка, посаженного в почву.
     Особенно легко сочинялось «приключенческое», когда добычей были бутылки сладенького ликёра «Роза». Тот ликёр мы тырили с машин, загруженных на товарной железнодорожной станции, пока они осенними вечерами пробирались через грязь с глубокой колеёй неосвещённого фонарями переулка. На медленно идущий грузовик запрыгивал один из нас и не спеша выкидывал через задний борт по одной бутылке с грязевую жижу. Сзади шёл с мешком другой приятель и наполнял мешок ликёром «Роза». Но ликёр и прочая добыча в виде колбасы, ящиков с конфетами и прочим, чем можно поживиться – до этого додумались не сразу.
     А приспособились мы к воровскому промыслу на вагонах, везущих арбузы. Те вагоны, с деревянными решетками наверху мы ожидали у железнодорожного полотна, как разбойники в Жигулёвских горах купеческие караваны. Забирались по внешним швеллерам  на стенках вагонов до зарешёченных окошек, выбивали решётки ногой и швыряли пацанам внизу полосатые тугие мячи. А многочисленная братва ловила арбузы, передвигаясь хороводом, с ловкостью лучших футбольных вратарей.
     Затем, развалившись на крыше сарая в своём дворе, об колено кололи арбузы и упивались сахарной мякотью бахчевой ягоды – и, насытившись, подставляли солнцу тугие липкие животы.
    Так продолжалось, пока одного из нас не схватила с поличным железнодорожная охрана. Он нас не выдал. И мы завязали с приключениями.
     И жажда к сочинительству способствовала жажде к приключениям – или, может быть, наоборот. Однако ж сочинительский задаток уже проявлялся и в школьных сочинениях, за которые часто учителя мне ставили «отлично» за выраженную мысль и «два» и «три» за орфографию и пунктуацию. Во всех трёх школах, у разных учительниц, в разных городах. В последней школе, в старинном городе Муроме, задатки к сочинительству, замеченной учительницей по литературе,  которая одновременно являлась и секретарём школьной партийной организации, помогли получить аттестат.
     А то  -  не хотели допускать к выпускным экзаменам.

     Не хотели даже принимать в эту школу, занимавшую первое место в области по количеству умников в математических науках: там не по учебникам учились, а по каким-то специальным программам для вундеркиндов. А у меня в табеле «тройка» по поведению, да и остальные отметки по предметам почти на том же уровне. Легко училось в прежней школе: больше двух уроков не высиживал. Являясь чемпионом школы по двойкам, как извещало периодически школьное радио «Альтаир», в конце четверти сдавал зачёты оптом по пройденным темам, исправляя отрицательные отметки на чуть-чуть более положительные.
     Приняли со скрипом в школу для вундеркиндов после жалоб моей матери главному начальству над школами города, но и отношение учителей, натравленных директором школы, стало после этого демонстративно враждебное, даже презрительное.  И это в сравнении с той бесшабашной жизни в саратовской школе, где меня, двоечника, любили всё же учителя, уважали пацаны, влюблялись все девчонки старших классов. Ох, и унижения натерпелся – но я им и отомстил: научил курить своих одноклассников и анекдотов им понарасказывал на каждой перемене, развращая их математический склад ума. Полгода всего оставалось до окончания школы – но испытанный стресс запомнился на всю оставшуюся жизнь, наравне с другими  последующими перенапрягами  иногда на грани смертельных катастроф.Вполне возможно, что та тяга к сочинительству-писательству возникла непроизвольно, когда учась в пятом классе школы чуть не утонул, переплывая  речку Дон, показавшийся мне таким тихим и ласковым в то туманное утро с берега, куда на пикник организованный приехали семьи офицеров с близрасположенного посёлка Гумрак. Вышел на берег и с какой такой дури решил вдруг переплыть тихий Дон. Противоположный берег в туманной дымке казался таким близким и легко достижимым. Но на стремнине течения тихая река оказалась смертельно коварной, и понесло течением на виднеющиеся за изгибом русла корявые, торчащие из воды страшные с виду коряги давних стволов-топляков, напоминающие руки мертвецов-утопленников. И пошёл от страха махать саженками, чтобы справиться с быстрым течением Дона. Достиг противоположного берега в полном изнеможении, выполз на песчанный белый берег и у
  упал в изнемождении от полного бессилия, очнулся лишь услышав голос отца и причитания матери с противоположного берега. Еле рассмотрел через туманную дымку мятущиеся на том берегу силуэты. С большим трудом приподнялся  и помахал рукой, обозначая своё местонахождение. Отец приплыл за мной на автомобильной камере и переправил меня на той камере обратно. Даже не били тогда. Отец просто скрежетал зубами, а мать просто не могла сказать и слова для руководства его воспитательным процессом. Вообще-то били меня с детства регулярно и чем попадя под руку и настроение родителей. За оценки по предметам, за жалобы учителей и, особенно , когда обнаружили меня на улице пьяным вдрызг с компанией местной шпаны. учился тогда в шестом классе, а напились с друзьями на чердаке самогонки противной, настоянной на лимонных корках,запомнившиейся в памяти тем рецептом и закусывали сгущёнкой из банки с двумя грубыми дырками на торцовой поверхности той банки с бело-синей этикеткой.
 
     Но выпускные экзамены в той школе для вундеркиндов сдал… с большим, большим скрипом, зубрив параграфы как последняя тупица. На экзамене по химии, помню, потряс экзаменаторов тем, что минут пять не мог отыскать на периодической таблице значок алюминия: а ведь вызубрил же чётко, аж от зубов отскакивало, что из алюминия делают кастрюли и самолёты…
    Первый, конечно, запомнившийся шок от столкновения с реальностью жизни – это, когда после уютного двора среди домов на углу Седьмой линии и Малого проспекта Васильевского острова, с домашним воспитанием без всяких яслей и детских садов, из коллективной опеки над единственным в дружной коммунальной квартире малышом, оказался в семилетнем возрасте на заводской окраине города Саратова. Кругом бараки, дымящиеся заводские трубы, железная дорога с гремящими беспрестанно поездами. А по пути в школу через пустыри и огороды тебе несколько раз останавливает наглая шпана и требует «двадцать копеек», и если отдашь без драки, выданные «на буфет» деньги, то быть тебе вечным должником перед той шпаной.
     Жизнь учит – она, жизнь в своей реальности, и есть главный учитель для тех, кто возомнил себя писателем-прозаиком. И чтобы - не по ровной накатанной дороге, а из уютности в - перенапряг, с новым испытанием на собственную вшивость. Имеешь ли ты право сочинять так, чтобы правда жизни сквозила из сочинённого тобой. А не просто завитушки-финтифлюшки, уси-муси-пуси для пищеварения после сытного ужина и спокойного сна в квартире с надёжной дверью на три запора.      
   
          *  *  *

     По окончании школы все задумываются о своём жизненном пути. И я задумался, конечно. По мере взросления мечты «стать моряком, геологом, кинорежиссёром» остановились на мечте «стать писателем». Самая свободная профессия, казалось: сиди себе в уголке, никому, не подчиняясь, и пиши – и получай за это деньги, сколько хочешь. Хочешь много – пиши больше. Если мало нужно денег – то сочиняй просто для собственного удовольствия. Так примерно и представлял писательский творческий процесс. Больше всего нравилось в том виде деятельности, что нет над тобой начальников и командиров: «хошь – пиши, хошь – не пиши…»
      Но задумывался в серьёзном осмыслении, что  ж всё-таки должен изучать настоящий писатель, какие предметы-науки? Какое у него должно быть для того высшее образование? Джек Лондон, например, Максим Горький – просто жизнь изучали, её «свинцовые мерзости». Можно пойти поступать на какой-нибудь «зоологический факультет» - и потом сочинять про разных зверушек. Но всё-таки хотелось сочинять про людей, живых и разнообразных. А с людским материалом занимаются врачи – как Чехов и Булгаков, или Макаренко – педагог.

     Но отец был военным, и меня наметили в ленинградское военно-морское политическое училище, где уже была «договорённость». Но размышляя, представлял, что на той стезе одни ж сплошные командиры: скомандует какой-нибудь адмирал «полный вперёд, лево руля!»… А мне, может, не хочется «полный вперёд», может, у меня сейчас другое настроение.
     Мама моя была юристом, и отец её, мой дед – старый большевик, один из первых создателей колхозов, одно время исполнял обязанности председателя районного суда во времена «революционного правосудия». Редко вспоминая тот период своей биографии, он, морщась, говорил, что самое главное в той работе – это оставаться человеком. Брат матери, дядя Володя, неординарный человек, выбрал профессию военного лётчика. Но по внутрисемейным сведениям, быстро спился, ушёл в заводские инженеры-снабженцы и стал позором для семьи.
      И решил – пойти учиться на юриста. Не для того вовсе, чтобы делать прокурорскую или судейскую карьеру. А чтобы жизнь с той позиции жизненной поизучать, а потом уйти в писатели.
      Поехал поступать в находящейся неподалёку Казанский университет, на факультет правоведения. Но конкурс там, оказалось, зашкаливает и преимущество преимущественное у имеющих двухгодичный стаж, хорошую характеристику и, желательно, партийность. Сдал документы в приёмную комиссию. Вернувшись домой, опять засел за осточертевшие уже учебники.
       Как-то возвращаясь с пляжа на речном берегу Оки, проходил мимо здания городского комитета комсомола, и тут мелькнула мысль о своей «партийной принадлежности» - надо, мол, в конце концов, мне определить с партийной принадлежностью. Добровольно вступить в комсомол, а то ж мне никто никогда такого не предлагал в виду моей «нетрадиционной ориентации  относительно дисциплины в поведении». Зашёл к главному в том здании, сказал, что хочу вступить в комсомол. Там в кабинете сидело человека три утомлённых жарой дяденек с расстёгнутыми воротниками рубашек. Один утомлённый сказал вяло, что шёл ты, парень, лучше на пляж, такая жара, а ты – комсомол надумал вступать. А им сказал, что уже иду с пляжа. Они спросили, знаю ли я устав и задачи комсомола. Я им сказал почему-то, что знаю задачи и устав даже лучше, чем периодическую таблицу Менделеева. Приняли, не задавая больше никаких вопросов.
     Абитуриентов поселили в пустующем летом студенческом общежитии. На всех этажах общежития стоял сплошной гул от зубрёжки вслух, доносившийся со всех комнат. И только из коридора порой раздавались звуки ненастроенной гитары и гортанный голос уже вернувшегося с каникул настоящего студента Гоги Махарадзе, распевающего весёлые студенческие песни. Чувствовалась в этих песнях романтика студенческой жизни.
     По первому предмету, сочинение – стояло отметка «три», переправленная с цифры «два». По второму предмету, литературе устной было «четыре», по истории – поставили «пять». Про Северную войну царя Петра рассказал без запинки, а по второму вопросу об итогах третьей пятилетки наврал из головы количество произведённых тракторов, комбайнов, цемента и пшеницы.
     Последним предметом был непрофильный, иностранный, а средний балл  по школьному аттестату – самый очень средний, и я пошёл забирать документы, понимая, что не светит мне студенческая жизнь при таком конкурсе на место. Справку взял в приёмной комиссии, чтобы родители дома не ругались. Билет на поезд покупать не стал, залез на проходящий мимо перрона товарняк и поехал в Муром на вагоне, гружёным  брёвнами. Обращаться с железнодорожными вагонами ещё в детстве наблатыкался.
     Значит, думалось мне, буду изучать пока жизнь без высшего образования. И устроился на радиозавод в секретный цех, где изготавливались локаторы для ракетных комплексов. Коллектив на заводе был отличный и первую зарплату обмыли капитально, по-пролетарски.
     Весной пришла повестка в армию. Оформляя увольнение с завода, уже обстригся наголо. Ребята из цехового коллектива, уже отслужившие в армии говорили мне, что возможно меня по моей приобретенной специальности радиомонтажника пошлют служить на Ближний Восток. Там, говорили они, отличная служба: все наши прикомандированные спецы ходят в гражданке, пускают в увольнение с местным паспортом под фамилией какого-нибудь Акир-заде – в общем, служба клёвая и мир посмотришь. 

      *  *  *   
 
      Не удалось мир посмотреть. Хотя и попал в «локаторные войска», в сержантскую школу на полгода. Те полгода стоят всех двух лет солдатского срока, в концентрированном выражении прессинговой дисциплины. Шагистика и теория по воинской специальности, и всего час свободного времени, чтобы вымыть ноги, преющие в сапогах на плавящемся от жары строевом плацу, подшить подворотничок, написать письмо домой. Один друг из соседнего взвода долго просил руку ему доской перебить, чтобы комиссовали. А с виду был – крутой парень, судя по его рассказам о гражданской жизни.
      Не взлюбили меня с чего-то сержанты-инструкторы нашей роты,  гонявшие нас круглыми сутками по замкнутому пространству комплекса «красных казарм», построенных во времена Елизаветы для дислокации гусарских эскадронов. Пару раз выводили в укромные места и, окружив, пытались что-то внушить, поднося к носу кулак. Понять не мог их претензии. Ну, не получалось на турнике подтянуться сколько положено, так таких и основное большинство из призыва. А в остальном старался подчиняться положениям устава и не ерепениться. Из сержантской школы вышел ефрейтором и был горд, что что-то во мне не сломалось. Наверное, то «что-то», что так раздражало тех сержантов.

       По распределению попал в авиационную дивизию войск ПВО и сменил чёрные погоны на голубые.  А предполагалось по неофициальной низовой информации, что из сержантской школы будут отбирать на войну во Вьетнам. Но на той войне объявили перемирие, и вот попал в ту дивизию, что находилась совсем недалеко, километров сто, от города, с которого призывался.
    Самым младшим оказался в радиолокационном расчёте. На следующий призыв опять в наш расчёт не выделили молодого пополнения. Уже год служил – а всё самый молодой. И все наряды, работы хозяйственные, кухонные повинности, разумеется, мне. Не отменяя несения службы по воинской специальности. И драки бывали с «дедами» и пререкания с командирами, и одеколон пил, вымотавшись за две полётные смены без подмены, ложась спать в два  часа ночи и вставая утром в пять. За полтора года высох телом и жёлтым стал по цвету лица.
    Не захотел упрямо на момент призыва остаться служить в воинской части отца в должности какого-нибудь каптёрщика или библиотекаря – вот и пожинай результат. Да, служба солдатская мёдом не показалась. Но на сезонных проверках по сдачам всяких норм боеготовности подразделения сдавал зачёты по физподготовке за весь расчёт: только слезешь с турника, сделав упражнение, как выкликают другую фамилию – опять делаешь шаг вперёд перед проверяющим и кричишь – я! И опять крутишь на турнике фигуру.

     Жизнь - она и в армии жизнь. Хоть в тюрьме, тоже – жизнь специфическая. И в сочинительском жанре «про заик» любой опыт про человеческое бытие полезен.

     При этом тяжёлом жизненном раскладе потянуло, при всём при том, на сочинительство в жанре стихосложения. Внутри организма, называемого душой, что ли, позывы такие возникали. Особенно по ночам, когда дневалишь в казарме. Тянуло зарифмовать что-нибудь про тоску и печаль, про злость свою на юность в сапогах, про армии всего мира и про свою, родимую, в особенности. Присядешь у подоконника, засмотришься в ночь за окном – и сочиняешь всякую лирику солдатскую душещипательную.
     Был в нашей казарме ещё один поэт моего же призыва, из другого расчёта, тоже в дневальстве стихи сочинял. Мне не показывал, но один раз тетрадку его просмотрел: такая муть лирическая, ещё хлеще, чем у меня, в смысле авторской экзальтации. Тоже мне, поэт, маменькин сынок, квёлый и дряблый, как кислое тесто в квашне. Раскритиковал в пух и прах собрата по сочинительству. «Лучше, -  сказал ему, -  застрелиться, чем таким убожеством поэзию позорить…». Но и сам понял про себя, что не в моём темпераменте «нежные чувства и томные взоры». Прозы грубой требуют наши сердца…

     Последние месяцы службы, заделавшись самым авторитетным дедом в батальоне, с утра после завтрака запирался в ротной сушилке, где на круглых батареях валялось подменное обмундирование для кухонных нарядов. Там штудировал присланные из дома школьные учебники, выдавливая из мозгового пространства уставные положения и цифры системы координат азимут-дальность, звучавшие из моих наушников на командном пункте СКП последние полтора года.
     И старшина роты, обнаружив меня в таком барственном положении, открыв сушилку своим ключом, говорил, как успокаивая: «Лежи, лежи… Тебе можно…» А когда-то по первому времени гноил меня намеренно, считая «барычем», офицерским сынком.

      *  *  *

         По дембелю пришлось направляться уже в город Куйбышев, куда перевели отца на то время. И оказался в городе совершенно для меня чужом. Никто не встречал радостно, не было ни друзей, ни знакомых. В придачу совсем одичал в ограниченных территориях воинских частей, не побывав ни разу ни в отпуске, ни в увольнениях. Одна самоволка была двухсуточная в Муром, но при своей чрезвычайной нервозности приятного впечатления она не оставила в памяти.

        Сидел дома целыми днями над учебниками, с квартиры совсем не выходя. До вступительных экзаменов всего два месяца оставалась. Всё-таки решил опять попытаться на юридический в местный университет. А потом уйти в писатели. Чувствовал себя уже и без высшего образования достаточно опытным в жизни, чтобы суметь что-нибудь изобразить «про заик». 
        Но поступил, даже с превышением баллов. Хотя на экзамены не ходил в солдатской форме, как некоторые из абитуриентов, изображая, будто они только что из окопов вылезли. По сочинению в списке оценок у меня опять значилась цифра «два» переправленная на «три». Это я их своим стилем взял – так подумалось.

       Из всей счастливой студенческой поры запомнился только период в конце первого курса, когда ректор повелел направить с нашего факультета строительную бригаду на возведение нового корпуса. Набирали с юрфака – не со всяких же филфаков и химфаков додиков тамошних, не умеющих держать лопату в руках. Весна, свобода и экзамены за вторую сессию обещали принимать со скидкой за трудовой героизм.
      А после второго курса женился. Потому, что вдруг расхотелось учиться. Собрался уезжать на дальний Восток, поступать на китобойную флотилию, китов ловить. Невыносимая тяга к приключениям взыграла – потому и женился после второго курса, чувствуя подспудно, что якорь нужен моей натуре, стремящейся к романтизму. Похоже, что без растраты сексуальной энергии организм ту энергию перенаправляет в романтизм.
     В положенный срок родился сын. Сидел с сыном, часто заменяя няньку, потому что «евойная мамаша», однокурсница и супружница моя, очень уж училась самозабвенно, не признавая никаких оценок, кроме «отлично». А моя собственная мама никак не хотела становиться бабушкой.
     По ночам работал на разных работах, поменяв их за время учёбы штук пять-шесть. И садовником в цехе озеленения при заводе был, и санитаром психиатрической бригады, и дежурным сантехником, пожарником. Разные специальности освоил за время студенчества, но особо понравилось ночным сторожем. Ночь за окном, термос с чаем на столе – и ты с тетрадкой и авторучкой в попытке наконец-то что-нибудь художественное изобразить, чтобы и сюжет был, и мысль типа философской, кроме сюжета.
    Вообще-то, первые рассказы пытался писать ещё в муромской школе для вундеркиндов. Несколько коротких рассказов, помню, сочинил с эротическим антуражем, для забав парней с моего класса. Тем понравилось до восторга, но эти ребята с мозгами, засушенными задачниками по высшей математике, возможно, ничего раньше и не читали «художественного», кроме заданных по программе классиков. Одна из тех тетрадок с рассказами, видимо, и попала случайно, а, может, кто и передал намеренно, в руки той учительницы по литературе и русскому языку, которая была партийным секретарём школы и которая велела директору допустить меня к выпускным экзаменам. С каким-то таинственным прищуром потом смотрела на меня та учительница.
     Ночной сторож – очень способствующая творчеству профессия. Два рассказа написал, пока сторожем работал, но потом подвернулась более денежная должность – дежурным сантехников в одном важном учреждении – а там вдвоём дежурить надо. И закончился первый период письменного сочинительства по серьёзному, а не для забавы пустой. Семью надо хоть как-то содержать, для собственного мужского достоинства, хотя и жили с моими родителями фактически на их иждивении. О чём были те первые рассказы – и вспомнить невозможно. Чушь на постном масле, скорей всего.
    Всё чего-то ожидал, каких-то удачно сложившихся обстоятельств, чтобы, от всего отстранившись, заняться вплотную исключительно писательским делом. Этак может и вся жизнь пройти в одних мечтах и замыслах.
    В начале пятого курса решил устроиться на конкретную работу уже по непосредственной юридической специальности. Как выражаются зэки: раньше сядешь – раньше выйдешь. Приняли следователем в районный отдел внутренних дел - самая низовая, трудоёмкая, суетная работа. Месяц стажёром, потом присвоили младшего лейтенанта – и уже самостоятельно, в ночные дежурства, а днём на занятия. Захлестнули тут жизненные впечатления: с каждого дежурства хоть садись и роман начинай писать про человеческие драмы, трагедии, комедии. Про своего Раскольникова Фёдор Михайлович в газетной заметке вычитал – и вон, какую эпопею насочинял, а тут таких типажей с каждого дежурства по пять штук. 
    Выпускные экзамены сдал небрежно. Небрежно защитил и дипломную работу, слепив её из трёх курсовых на общую конкретную тему: принудительное выселение из жилого помещения.
    Дали на погон вторую звезду – и понеслась жизнь в борьбе с преступностью.

      *  *  *

     В нашем следственном отделении было пять женщин и три мужика. И начальница тоже была женщина, поэтому и была дисциплина по-женски: дружный коллектив отмечал дни рождения в обеденный перерыв и сугубо одним бокалом шампанского. К службе относились ответственно, боролись за раскрываемость, соблюдения процессуальных сроков и прочие показатели качества следственной работы.
     Здание РОВД двухэтажное, красного кирпича, ещё дореволюционной постройки. Со временем перезнакомился со всеми сослуживцами из всех служб. Большей частью с ребятами из уголовного розыска – ребята все лихие, из тех по своему психологическому типу, про которых говорят: на ходу подмётки рвут. Поначалу мне начальница отписывала дела самых простых составов преступления: неплательщиков алиментов, уклонителей от лечения венерических заболеваний, угонщиков авто-мото-вело-транспорта. Затем уже посложнее: грабежи, разбои, квартирные кражи.
      Энергия бурлила, и бывало, что дав письменное поручение уголовному розыску на проведение некоторых мероприятий, сам и бежал исполнять те мероприятия.
      Сам в засады ходил, хотя неоднократно моя наставница, женщина в майорском звании, с которой  я делил кабинет, постоянно внушала мне, что дело следователя – это телефон и авторучка с печатной машинкой.
    С одним делом долго заморачивался, впадая в ненужную суету и тратя массу энергии. По уличному грабежу был арестован пацан лет семнадцати. Но он всю вину переводил на неустановленного мужика, спровоцировавшего его на ограбление пьяного у винного магазина. С глупым энтузиазмом занялся самостоятельно розыском того подельника. В ходе нескольких наблюдений по вечерам за местом совершения того грабежа заподозрил одного типа наглого вида, отирающегося постоянно у входа в винный магазин. Сам произвёл задержание, доставил в райотдел, посадил в КПЗ. На следующий день этапировали из СИЗО того пацана-грабителя для проведения очной ставки. На очной ставке пацан признал мужика, но мужик  знакомство отрицал, что и следовало ожидать по всем канонам криминалистики. И я был горд за собственную профессиональную интуицию. Мужика тоже арестовал, сопроводив постановление о заключении под стражу припиской об отдельном содержании и этапировании соучастников по делу.
     Вызвав того подозреваемого мужика, так и не признавшего своей вины, на очередной допрос в следственной тюрьме и для ознакомления с делом по его окончании, обнаружил, что мужик тот стал одноногим. Ногу ему ампутировали. Чем-то он там себе ногу расковырял, и началась гангрена. Очень уж он тюрьмы боялся, что даже на членовредительство пошёл.
     Потом из-за этого дела меня вызвали из отпуска – дело разваливалось в суде. Оказалось, что на суд  моих подследственных привезли вместе в одном автозаке. И мужик призвал к совести пацана, и пацан на суде отказался от своих прежних показаний. Мужика по суду освободили, а пацану дали срок на весь возможный максимум. А мне дали строгий выговор – не проявляй, дурак, дурацкой инициативы.
     Большой философский смысл заключён в вопросах и ответах на тему осуществления правосудия. Квинтэссенция из спектаклей на театральных подмостках жизни. В жанре драмы, трагедии, комедии.


             Глава  вторая

        Случился ещё один вираж по жизни – опять переезжать. Отца переводили в Москву и выделяли там большую квартиру на всю семью, в районе ВДНХ. Но переезжать категорически отказался: надоели постоянные антагонизмы между свекровью и снохой.
         Родители уехали на новое место жительства, а моей семье предполагалась однокомнатная квартира в отдалённом районе города. Но тут вечером объявился вдруг представитель того серьёзного учреждения, в котором я когда-то работал ночным сантехником, Управление железной дороги, находившего в нашем дворе, и предложил сдать отцовскую квартиру, числившуюся за воинской частью, этому учреждению, так как приезжает новый заместитель их начальника. А мне выделяют трёхкомнатную маленькую квартиру в недалёком отсюда новом микрорайоне.
      Задумался сильно над квартирным вопросом. Ещё не предполагая тогда, насколько важным квартирный вопрос окажется в моей жизни.
      Для направляющего свою судьбу на дорогу писательства свой угол, крыша над головой, важнее даже, чем  все дела любовного плана. Писатель-прозаик, взявшийся за изложение сюжета с созревшей в голове философской идеей, и так места себе не находит сутками напролёт: то в окно смотрит, то в стену упрётся внутренним взором. А если нет стены, и нет окна?.. Мучение сплошное, а не творчество. Это поэт какой-нибудь может свои вирши сочинять на коленке, сидя в маршрутном трамвае.
       А представитель железной дороги, видимо, шустрый тамошний снабженец каждый вечер наведывался, педалируя квартирный вопрос.  Естественно, я хотел этот вопрос согласовать с отцом, но у него тогда не было домашнего телефона. А снабженец, весьма психологически умело, воздействовал на мою психологию, описывая разные плюсы и минусы, но предвидя проблемы по своей задаче с выпиской ордера на квартиру в соответствующем ведомстве районного исполкома, зная о моём месте работы,  попросил «посодействовать».
     По простоте душевной рассказал своей начальнице о возникшем «квартирном вопросе», и та, улыбнувшись доброй улыбкой: как потом понял, понимая выгоду  иметь сотрудника в оперативной близости к месту его службы, пообещала без всяких сомнений подействовать на решение районного исполкома.
    Родители уже к тому времени вывезли контейнером свою мебель и вещи, а у моей семьи остались не умещённые в контейнер тахта, письменный стол от румынского гарнитура и одна кухонная табуретка. С этими мебелями я и переехал на новую квартиру. Теперь пошла семейная жизнь под полную ответственность главы семьи. То есть, мою.

      Жена моя, находившаяся в полной прострации от столкновения с реальной жизнью после удовлетворения своих желаний получать «отлично» на экзаменах, направленная по распределению на должность юрисконсульта местной фабрички по производству тарной продукции – впала в полную жизненную прострацию. Честолюбивая у неё была натура, хотя  сама она была из семьи экскаваторщика на меловом карьере  и счетовода  того же, производящего щебёнку предприятия. Но вот, не срослись её мечты о получении должности с большими властными полномочиями при получении университетского диплома. Автоматическим порядком этого не произошло.  Не совпали её мечты с жизненной диалектикой. Сидела в новой квартире, совсем неустроенной, не отмытой после строительства, с окнами, заляпанными извёсткой и краской, с предметами обихода и вещами, составленными в один угол. Сидела в том углу рядом с вещами и куксилась тихо о своей загубленной жизни.   
   Ну, и какие при такой жизни могут быть думы о писательстве…

   Утром, если не дежурный ночами следователь, отводил сына в ясли, чуть ли не пинком, с насилием реальным над маленьким человечком запихивал его за дверь того заведения – и бегом в свою пчелиную ячейку, предназначенную мне в своей жизненной предопределённости.  Как я сына в ясли, так и меня кто-то тот, кто всех распределяет по ячейкам.
      Смутно, в догадливой наивной чувственности, начинал сознавать порядок устройства нашей жизни. Прямой и явный общий порядок: что для пчелиных ульев, что для муравейника: знай своё место и функцию, живи по этой функции – и не дёргайся. Кто меньше дёргается, тому больше успехов по жизненной карьере в обозначенной ячейке.

      Жена, перестав кукситься, взяла открепление с фабрики по производству тарной продукции и теперь просто сидела в новой квартире, вспоминая уют старой квартиры со «сталинской планировкой» и уроки свекрови по навыкам ведения домашнего хозяйства. Моей зарплаты в сто двадцать рублей едва хватало, чтобы за полгода накопить на люстры к потолкам новой жилплощади – и постоянная дилемма вечером: то ли пива себе купить, то ли на эти деньги – молока для ребёнка. Раз в месяц выбирались в близрасположенный кинотеатр, кино посмотреть, собрав из карманов всей одежды случайно скопившуюся там мелочь.
      Соседка по служебному кабинету, моя наставница-майор, разбиралась в выражениях моей физиономии по своему житейскому и профессиональному опыту. Как-то сказала мне, будто между прочим, не хотел бы я перевестись в следственную службу в далёкий Магадан, где оклад по должности с северными коэффициентами. У неё там старый друг в следственном управлении, и он бы смог посодействовать. С этой мыслью я согласился влёт.
    Через месяц мне полагался отпуск, и по служебному предписанию взял билет на самолёты, летевшие с двумя пересадки в те края.

    Сойдя с трапа самолёта на самом Крайнем Севере самого Дальнего Востока, удивился даже запаху воздуха, несущего в себе некую угрозу опасности. Суровый пейзаж насупленных сопок вокруг. Свёл меня со своим начальником товарищ моей наставницы. Начальник даже указал на карте, висевшей в его кабинете, место моей будущей службы – посёлок Беринговский на океанском побережье Чукотки. «Там, - сказал он в качестве первичной информации, - за год в суд отправляется два-три уголовных дела, оперативная обстановка спокойная, главное в работе – не спится от безделья. А то вот недавно тамошний следователь пропал безвести, предполагается пока, что поплыл на рыбалку и был съеден касаткой…»
      Первичная информация меня очень даже впечатлила, заинтриговала и обрадовала. Самое то место, где можно будет, в конце концов, заняться писательским делом. А то уже столько жизненных впечатлений набралось – аж, распинает писательскую потенцию.   
     Переговоры о переводе прошли с успехом. Оттуда сюда прислали запрос об откомандировании меня туда. Мои сослуживцы испытали яркие и противоречивые чувства относительно моего решения «уехать в Магадан». Сама начальница с мягкими материнскими интонациями выразила претензии, что, мол, воспитывали-воспитывали из меня настоящего специалиста – и всё, оказывается, напрасно. Воспитывали, да, стараясь внушить и направить на верную интонацию в моих обвинительных заключениях, из которых всегда получались непонятная позиция следователя: уверен он в виновности своего обвиняемого или сам сомневается при всей совокупности собранных по делу доказательствах. «Категоричней надо выражаться, - говорили. – Без всяких соплей и сомнений…»

        Родня моя от моего решения  восторга не испытала. Скорее, наоборот. И родители жены, и мои родители посчитали мой поступок сумасбродством, пытались переубедить. А начальство моё категорически было против моих планов о переводе. «Нет, нет и нет, - говорила непосредственная начальница. – ты ещё глупый и не отдаёшь отчёта своим действиям. Карьеру свою загубишь…»
      Ага, сказал я сам себе и расписал своим тётенькам-сослуживцам о песцах, бегающих на той Чукотке, чуть ли не по пять штук на квадратный метр. Обещал мешками слать посылки с песцовыми шкурками. Там работы мало, объяснил, буду песцов стрелять. Сработало!
     На следующем этапе оформления перевода начальник следственного управления велел написать рапорт с аргументированным изложением причин моего такого желания. Написал кратко, что при существующем размере должностного оклада не могу обеспечить достойные условия жизни своей семье, приходится быть в постоянном долгу перед тёщей, что не достойно чести советского офицера. Такой ответ начальника удовлетворил. Он, хмыкнув, чиркнул в верхнем углу рапорта положительную резолюцию.
     Проходил необходимую в таких случаях медицинскую комиссию в ведомственной поликлинике: мол, от нас ты убыл здоровым, а в дальнейшем сам за себя отвечаешь. В череде врачей был и врач-психиатр. Тот тоже поинтересовался моим странным желанием переместиться в неблагоприятные природные условия. Услышав, что не хватает зарплаты, переспросил: Что? Следователю не хватает денег? Поморщившись, сказал знака без вопроса:  А я тебя могу дураком признать, хочешь… Пришлось соврать, что романтик в душе. Такой ответ более-менее устроил психиатра.
     А если бы искренне ответил про истинную цель, про свои писательские планы по жизни – точно бы тот хмырь в белом халате признал меня дураком.

                Глава  третья

     Не попал я на океанское побережье Чукотки, где обитают касатки-людоеды и бегают песцы в песцовых шкурках. Из Магадана меня отправили в Сусуман – второй населённый пункт, имеющий статус города на этой географически огромной территории. Сказали, что там сейчас сложная оперативная обстановка. Из Сусумана перенаправили на конкретное место службы, ещё дальше на сто километров, ближе к границам Якутии, совсем недалеко от полюса холода Оймякона.

    Тамошнее поселковое отделение милиции распространяло свою юрисдикцию на несколько посёлков вдоль знаменитой своей трагической славой Колымской трассы. Базовый посёлок с кошачьи звучащим названием Мяунджа и ещё несколько шахтёрских и приисковых поселений с различной численностью подконтрольного населения. По всей этой территории мне как единственному следователю на подведомственную округу и предстояло в меру своих полномочий осуществлять закон и порядок. Расследовать возникающие криминальные ситуации и виновных отправлять на суд в районный центр Сусуман. Там же базировалось и моё непосредственное начальство, осуществляющее руководство и надзор.
     Чтобы получить необходимую подпись прокурора на конкретный процессуальный документ тратился целый день на поездку в райцентр. Добирался обычно попуткой на трассе. И зимой и летом. Зимой от актированных морозов туман стоит на трассе, петляющей по склонам сопок. Летом – пыль непроглядная на той грейдерной трассе из щебёнки скальных пород. Каждый третий обгон транспортных средств в тех условиях влёк ещё один факт аварии с последствиями различной тяжести. И все эти трассовые происшествия относились к компетенции следователя. А также другие криминальные проявления в быту местных жителей, шахтёров и золотодобытчиков.

    Прежняя размеренность следственной работы, с графиком дежурств, наличием выходных и праздников уже представлялась не ценимым когда-то явным комфортом в жизни. Бывали периоды особой вспышки криминальных проявлений, что приходилось по двое суток напролёт, не спавши, не евши, на одном лишь крепком чае и «беломоре» перемещаться по территории с посёлка в посёлок. Не успев закончить составление протокола по осмотру места происшествия и опросить первичных свидетелей, как уже следовал вызов на другое место происшествия.
       После двух суток без сна в глазах как песок насыпан, и перенапряжённым мозг уже тупо воспринимает поступающую информацию.
       И вся эта наблюдаемая круговерть жизни на уровне подсознания впитывалась, пропускалась через оценочные фильтры, откладывалась в запасниках памяти. Формировалось то, что знатоки и аналитики литературного процесса называют авторским мировоззрением.
       Но  столкновения, конфликты интересов не только с «преступным элементом», но и с личным составом местного органа милиции, озабоченного главным образом статистической отчётностью. Из чепухи любой вдруг привидится им «факт преступления», потому что там «легко раскрывается». А в случае очевидности состава преступления, однако ж «с не очевидностью лица, совершившего преступное деяние», милицейский начальник, потупив скромно глазки, пытается внушить «да ничего там нет». Чтобы возбуждённое уголовное дело не повисло в отчётности «глухарём».
      И с надзирающим прокурором конфликты случались частенько. Особенно с заместителем районного прокурора, занимающего по своей должности осуществлением надзора за предварительным следствием. Такой был, за мной надзирающий  -  Нейерди Александр Альфредович, мой ровесник, отработавший до этого несколько лет следователем на Чукотке, где  расследуется, от силы, три уголовных дела в год, но считающий себя «тщательным процессуалистом», блюстителем законности, зануда и формалист.
    А у меня – в месяц двадцать живых уголовных дела. И сроки процессуальные по ним тикают неумолимо, как часовой механизм у диверсантской мины.
     Наступали порой такие напряги, что покидая кабинет ближе к полуночи, бредя пошатывающейся походкой домой, облизываешь пальцы с выступившей из-под ногтей сукровицей от тугих клавиш печатной машинки.

     В надрыв психику иногда заносило, до истерики. И обжигало что-то в верхней части желудка от начинающейся, похоже, язвы. И полтора года уже, в придачу ко всему, без жилья, без собственной хоть какой-то жилплощади. Год назад жена приехала, оставив сына бабушке и дедушке в Москве, а через полгода после этого и сына мой отец привёз. Ночевали несколько дней  в малюсенькой комнате общежития, жильца которой я арестовал по наркотическому делу. От стенки до стенки на полу едва уместились тогда вчетвером.   
      Обычно на несколько месяцев предоставляли свою квартиру уезжающие в большой северный отпуск сослуживцы. Так и кочевали всей семьёй со своим домашним скарбом по посёлку.
      Со своей клиентурой, горемыками, проходившими у меня обвиняемыми по делу, всегда находил общий язык. За редким исключением по особо подлым случаям, когда в открытую говорил, будь моя воля – без суда, самолично бы, тебе пулю в лоб пустил. А бывало, что повезёшь на трассовской попутке подлежащего аресту в райцентр к прокурору,  сводишь его к прокурору за печатью на постановлении о заключении под стражу, потом по пути в КПЗ пива вместе попьём и поручкаемся напоследок у дверей камеры.

       По показателям в работе и премии в приказе, и ценными подарками порой отмечали. На что как-то замполит РОВД заметил, а мне передали его слова, что не к добру такие частые поощрения:  что-нибудь отчебучит вскоре, ждём.
      Я и сам ждал наступления какой-нибудь развязки и определения своей настоящей жизненной дороги. Невозможно при такой суете «уйти в писательское дело». Параллелить в этом деле невозможно. Халтура получиться без полной отдачи своих мыслей тому делу.
      Положенные для отработки молодому специалисту три года заканчивались. На этом и решил обозначить рубеж.
      А преступная стихия бурлила и временами  фонтанировала. Особенно северным летом, белыми ночами. Опять скакал из посёлка в посёлок по своей территории, опять не спал сутками. Опять кровь из-под ногтей от множества печатаемых на громыхающей кареткой «Украине» обвинительных заключений в десять экземпляров.
     Одно за другим происшествия навалились. Резонансное дело по ограблению на одном из приисков золото-приёмной кассы: путём взлома похитили около двадцати килограммов концентрата промышленного золотого металла. Затем взяли с поличным скупщика золота из местной ингушкой мафии. И прочие «бытовухи», не считая аварий на трассе.
     А тут ещё заместитель прокурора вернул мне, не утвердив обвинительного заключения, уголовное дело  об убийстве группой малолеток бомжа в подъезде дома. Запинали его, те малолетки, жестоко ногами. Полгода следствие шло, и опять вернулось дело с указаниями   занудного Нейерди о проведении дополнительных следственных действий. Зашкалило нервы у меня на фоне общей нервотрёпки.
     По преступлению на прииске прислали в помощь из областного ведомства двух оперов-майоров. Два «мистера Бонда», один рыжий, другой лысый. Учили меня «как надо работать». Сами постоянно работали «в засаде»: взяли в местной автобазе старый грузовичок и целыми днями где-то пропадали. Вечером приезжали усталые, пахнущие шашлычным дымов и коньяком.  Как-то они из своей очередной засады притащили мужичка бродяжьей внешности, задержанного на автобусной остановке в отдалённом посёлке. Заявили значительно: «У него в рюкзаке концентрат. Мы сейчас найдём понятых, чтобы всё было по закону…» Растерянный мужичок сам распахнул свой рюкзак. «Ну, концентрат… Я вам всю дорогу толковал об этом. И вы всё, что нужно понятых…» И он вывалил на пол из рюкзака штук десять брикетов супового концентрата.
     Как-то ввались те майоры ко мне в кабинет, когда я допрашивал плачущую девушку, которую пытался изнасиловать сожитель её матери. Но факта изнасилования, насколько стало известно из первичных показаний, не произошло. Порвал злыдень халат, произвёл некоторые действия развратного характера, но тут на крики в комнату вбежала семейная собака здоровущих размеров породы сенбернар, и сожитель добровольно прекратил свои посягательства. В моей колготне мне ещё и этого не хватало.
     Майоры изъявили желание помочь мне. Сказали, что сами подробно передопросят потерпевшую, проведут в квартире обыск, и устроят засаду на скрывшегося куда-то сожителя. Взяли с собой девушку и уехали на своём грузовичке.
      Мне оно и лучше – так как голова моя напряжённо размышляла над указаниями заместителя прокурора. На мой взгляд, по тому делу всё было доказано, и обвиняемые, четыре пацана, во всём содеянном признались ещё при втором допросе. На очных ставках их показания продублировались. Чего ещё надо этому зануде, требующем для закрепления показаний провести следственный эксперимент с киносъёмкой? Есть такое положение в процессуальном законе о необходимости и достаточности собранных по делу доказательств. А все эти следственные эксперименты, как известно, проводят «для поддержки штанов», в случаях хлипкости остальных прямых доказательств.
      Завёлся я тогда с принципиальной злостью. Обложился руководящими постановлениями Верховного Суда и несколько дней обдумывал свою противостоящую аргументацию тому занудному умнику. Так сказать, конфликт перешёл в теоретическую плоскость.   
      Майоры вечером принесли мне несколько многостраничных протоколов,  несколько кустарных  ножей размером с меч римского легионера и фотографию сенбернара. Холодное оружие, пояснили, изъято в квартире  матери потерпевшей. Дочка только день назад приехала  из Севастополя навестить мать. Сожитель младше матери на десять лет, а дочке только двадцать лет. Вот, сделали вывод два майора, и потянуло мужика на молодое тело. Сообщили, что сожителя пока не обнаружили, но вечером устроят засаду на него в местной пивнушке. Судя по пятистраничному допросу потерпевшей, майоры допрашивали её дотошно, со всеми подробностями, полагающимися  по данной категории половых преступлений.
     Дня три, не меньше, сочинял отповедь заместителю районного прокурора Нейерди, решив согласно закону обжаловать его указание вышестоящему прокурору.  Два страницы насочинял, стараясь быть кратким, но убедительным. Привёл в качестве аргументации цитаты из постановлений Верховного суда. Негодованием пылал, как запорожские казаки, написавшие письмо турецкому султану.
    Прежде, чем отправить вместе с томами уголовного дела свой гневный опус в областную прокуратуру, решил показать его сведущим людям в Сусумане. Как раз и надо было ехать в райцентр для допроса в следственном изоляторе того скупщика золота из ингушской мафии. 
     Показал  «донос на гетмана-злодея » своему начальнику следственного отделения, потом зашёл в суд и упросил председателя суда выразить своё мнение. Затем ещё, встретив в суде, семейную пару адвокатов, обслуживающих семейно весь район, и их попросил о том же. Все они знали о нашем с Нейерди антагонизме и выразили своё мнение с ухмылкой, что, мол, против паровоза не попрёшь,  протестовать тебе против системы кишка тонка. Но, все отметили, что написано убедительно и даже художественно.
      У входа в здание суда столкнулся со своим клиентом, тем  покусителем на честь дочки своей сожительницы. Оказалось, только что суд ним закончился. Дали ему по приговору год условно за изготовление холодного оружия, в остальных действиях никакого состава преступления не нашли: был добровольный отказ от совершения изнасилования. Сам же подумал, что если бы не собачка-сербернар, чем бы тот «добровольный отказ» закончился. И тут же мысленно плюнул – какое мне дело, я уже другими думами озабочен.
       «Подкузмил ты меня, начальник, развёл, как мальчишку глупенького»,- недовольно бурчал бывший клиент. Оно так. Допрашивая его, спросил про изъятую у него коллекцию громадных ножей, изготовленных явно кустарно, без всякой художественной эстетики: «Откуда взял металл для изготовления ножей? На производстве воровал?». Тот замотал отрицающе головой, что, мол, на свалке нашёл подходящие железки. После второго вопроса – подтвердил, что сам, у себя дома вытачивал на эктронаждаке. Ну, и готов состав преступления. 
 
      Опустошение души и организма наваливалось, когда возвращался домой. То самое, что называется выгоранием в профессии. Ну и пусть –  у меня есть другой путь, а не унылое ожидание, если доживёшь, пенсии по льготным нормам и по северным срокам - год за два. Жене заявлял совсем уверенным тоном, что брошу всё, уйду, хоть куда. Нужно мне, в конце концов, писательским делом заняться – а то и жизни на то дело не останется, двадцать восемь лет скоро исполнится. Жизнь же летит - как стая напильников.

     Квартиру однокомнатную я недавно всё же получил. На первом этаже пятиэтажной панельки, стоящей на сваях, с подъездом, выходящим прямо в тайгу. Сын был устроен в детсад, жена - в системе местного УРСа юрисконсультом. Перед семьёй я свой долг исполнил. И теперь я хочу «про заик». Жена в напряжённом молчании уже понимала, что говорю ей эту тираду не просто по психу. В твёрдо задуманном намерении. После молчания, дождавшись, когда я выговорюсь, она приступала к упрёкам в слезах и насмешкам над моими творческими планами.  «Про каких, на хрен, заик ты себя возомнил!..»
      Не каждую ночь получалась досыпать дома. В любой момент ожидался стук в дверь и ожидающая жёлтая «канарейка» у подъезда. Нервы были напряжены, как у зэка, уходящего от погони.  Весь мир против меня – а я один против всего мира.

         *  *  *

       Осень пришла, и жизнь  замирала в наших краях с наступлением полугодовой полярной ночи. И постепенно затихали криминальные проявления у проживающего тут населения.
       С решимостью фанатика разослал  в разные инстанции свои рапорта об увольнении, указав, что отслужил положенный срок в три года, никаких присяг не давал о дальнейшем продолжении службы и поэтому прошу удовлетворить мой данный рапорт. «Хватит воду баламутить… - так примерно последовала реакция моих начальников. – Понятно, что устал. Другую службу подберём. В ГАИ пойдёшь, в ОБХСС. Или куда хочешь?..»
       Стоял упорно на своём. И даже съездил в Сусуман, психованно кинул на стол начальника следственного отделения своё служебное удостоверение. Через месяц ещё раз так сделал. Чтобы не подумали, что я смирился и, напсиховавшись, успокоился.
       «Тёплое местечко, похоже, нашёл для себя, – такое общее мнение доносилось до меня со всех сторон. – Или специально воду мутит, внимание начальства на себя специально обращает…»   
       По этому времени приехал ко мне из райцентра коллега, прокурорский следователь, принимать от меня дело по убийству на почве ревности, которое мне в меру моей компетенции полагалась возбудить по статье о нанесении тяжких телесных повреждений и, проведя необходимые следственные действия, передать по подследственности в прокуратуру. Словоохотливый коллега поведал, подхихикивая, как по телефону взгрели Нейерди. «Ой, тот аж подпрыгивал на месте… Тебя, похоже, берут в наш аппарат, в отдел по надзору за следствием. В Магадан переведут, готовься…»
      По этим неподтверждённым пока сведениям так выходило, что в нашем принципиально-теоретическом споре победила моя позиция: умылся, зануда, великий блюститель процессуальных норм. Было приятно, но на выбранную уже траекторию жизни временное самоудовлетворение, что мне, молодому следователю, из самого дальнего посёлка, из системы МВД, предлагают должность в областном аппарате прокуратуры: редкий карьерный случай – возникшие обстоятельства не повлияли.
     Уже произошёл выстрел, и после выстрела пулю не остановишь. Важнее, чем решение жениться, решение – уйти в писатели.
      Вечером рассказал об этой новости супруге. Та заалела щёчками, решив, что  уже неожиданно удачно складывается наша семейная жизнь. Краем взгляда наблюдая за ней, думал: дурёха, ты, ничего не понимаешь в смысле моей собственной жизни.

       Позвонил непосредственный начальник и сказал, что по поводу учинённого мною скандала с увольнением меня вызывает в Следственное управление главный начальник для окончательного разговора.
       В одни сутки обернулся туда-сюда, на автобусах, самолётах. Вернулся, не изменив своего решения, после последнего предупреждения «одуматься», сдав в отдел кадров удостоверение. Дома, чертовски усталый, плюхнулся в ванну с переливающимися цветами радуги пузырями шампуня – и почувствовал себя на пороге новой, так долго желаемой жизни.
    Оставалось только закончить производством остаток уголовных дел, тогда будет приказ об увольнении – и гуляй, Вася, на свободе.
    В отделе кадров Управления с иезуитской ухмылочкой  предупредили, что формулировка увольнения будет звучать как «несоответствие занимаемой должности», что может отразиться на моей дальнейшей успешности в жизни. «Не компрометирующая, конечно, формулировочка, но всё-таки. Раз сотрудник не желает служить государству на обозначенном ему месте в системе, система обязана предупредить будущих работодателей…»  Мне было глубоко начхать на мнение будущих работодателей. Хоть со справкой о судимости. На моей дальнейшей жизненной дороге другое мнение будет иметь значение.
    Отправил в суд законченное дело о скупщике золота, который за каждый из четырёх выявленных у него эпизода предлагал по десять тысяч рублей в случае их прекращения. Оставшиеся несколько дел по бытовой мелочёвке решил прекратить, особо не заморачиваясь, за отсутствием состава преступления. Состав преступления – это такое умозрительное понятие, как и каким взглядом посмотреть на то деяние: этак и окурок, брошенный мимо урны можно считать законченным преступлением.
    
      Устали мозги уже мои от казуистики этой юриспруденции. Хотелось чувств в полёте вдохновения.
      Прислали сменщика, самоуверенного видом парня старше меня возрастом, только что закончившего милицейское училище в Хабаровске. Пусть он теперь возбуждает новые дела и борется с криминальной стихией.
      Уголовные дела, предназначенные мною под «амнистию» необходимо было подписать у прокурора. К Нейерди, зануде, опять тащиться. В полном наплевательском равнодушии решил: если не подпишет, швырну ему на стол те тощеньки папки, и уйду с гордо поднятой головой. Как дуэлянт, отшвырнувший дуэльный пистолет.
     Зануда в своём кабинете даже – небывалый случай – поднялся на встречу из-за стола. Протянул, улыбаясь руку. Объяснил ему цель своего визита и выложил папки ему на стол, стараясь держаться «индифферентно». Листая дела, зануда спросил, а не желаю ли я перейти на работу в органы прокуратуры. Ответил, что нет – и вообще увольняюсь из всех органов. Тот поинтересовался формулировкой увольнения. Так и сказал ему прямо: за несоответствие с занимаемой должностью. Разулыбавшись широко, зампрокурора подписал мне «амнистию» не читая дальше бумаги. И попрощался очень душевно.
      Теперь всё – и провались в тартарары закон и порядок в борьбе за социалистическое правосудие в рамках социалистической отчётности.
   

          Глава четвёртая

    Редкие моменты в жизни ощущаются так обострённо. Момент собственного рождения – его, увы, не помним. Для отслуживших солдатскую службу – это, конечно, дембель. У меня было полное дембельское настроение.

    Жена, собираясь в командировку на курсы повышения квалификации в Ереван, укладывая чемодан, выражалась цитатами из классической литературы: … Надежды юношей питают… Чёрт бы побрал, сударь, вас и всех странствующих рыцарей вместе с вами…
    Обещал ей перед её отъездом, что договорюсь о зачислении меня в адвокаты, но сам уже купил стопку школьных тетрадок в клеточку.
    Вдвоём с сыном остались. За окном – начало зимы. Утром отведёшь сынульку в детсад и спирает дыхание в боязни открыть первую тетрадку, задуматься над чистой страницей. А вдруг, как перегретая бутылка шампанского изойдёт пустой пеной то, скопившееся, спрессованное, пока не подведённое под конкретный сюжет желание изобразить «кусочек жизни» с живыми персонажами и с идеей под сюжетом, что ж, вы, люди, все не так живёте.

    В основном понимал в абстрактном общем смысле, что сочинять надо о людях и для людей, чтобы себя и окружающих читатели узнавали. Чтобы за душу хватало, чтобы слёзы на глазах и от жалости, а когда -  и от смеха. Найти надо свою мелодию, не скатываясь повтором на чужую песню.
    За последние года в катавасии конкретной своей жизни некогда было книжки читать. Как, впрочем, и всё остальное, отвлечённое от конкретики работы и службы. Телевизор даже редко смотрел, а когда и смотрел краем глаза, то мало что понимал о происходящем на экране. Все мысли были в следственных версиях, процессуальных сроках, главном желании - выспаться про запас. А когда-то в школьные годы был записан в трёх библиотеках и дружил с соседями, у которых имелись подписные издания. В студенческий период жизни охотился за «запрещёнкой», читал выданные на ночь ротапринтные книжки. Но не балдел от Сэлинджера, Аксёнова, Гладилина,  и «Один день…» считал обычной натурной зарисовкой.
    На Севере была свободная подписка на лимитированные толстые журналы и, получив квартиру, подписался на «Юность», «Новый мир», «Наш современник». Однако ж крайне редко их читал – жена читала, а потом вкратце пересказывала понравившиеся ей стихи и прозу.
    Какой там, в современной литературной жизни, сейчас приветствуется стиль – даже не представлял. Но по себе самому догадывался, что мне по душе ближе традиции классики, без энтузиазма, пафоса, экзальтации – попроще в изложении.
    И не рассказывать – а суметь изобразить кусочек живой жизни. Но каким «стилем» так изобразить? Вот был «задумчивый момент»…   
   Вдохновение, чувствовалось, так бурлит – что мысли все в разбежку. Понимал главное: сочинять надо свои сюжеты, а не описывать в духе школьного сочинения «Как я провёл лето». И не фотографический очерк в районную многотиражку. И не в жанре остросюжетных детективов с контрастными фигурами главных героев. Не про сентиментальные страдания в любовных отношениях…
   Понимал - как не надо. Но не мог разобраться – как именно, по собственному стилю, надо.
   Чувствовал себя обезьяной, собравшейся сыграть на скрипке.

   Сидел над страницей тетрадки в клеточку, вперив в страничку кончик авторучки, и боялся написать первое слово. Потом начинало «хотеться спать», ложился в уголок дивана, накрывался пледом и восстанавливал «недосып» прошедшего периода. Вечером отправлялся в детсад за сыном. Иногда на пути встречал на улицах посёлка кое-кого из бывших сослуживцев. Те здоровались с насмешкой на губе. Знал я, что про меня теперь говорят – «крыша у него съехала от перегрузки…»
     Уже определился – куда устраиваться на работу. В моём посёлке имелась электростанция ГРЭС, работающая на местном угле, обеспечивающая электроэнергией половину территории Колымы, построенная ещё в конце эпохи Гулага руками подневольных зэков. Труба той ГРЭС возвышалась над всеми постройками посёлка и постоянно клубилась белым дымом согласно розе ветров в сторону вечно заснеженного хребта Черского. Устроюсь туда простым работягой, чтобы мозги для писанины оставались свободными. Ну и пусть утвердятся в своих выводах бывшие коллеги, что у меня «совсем крыша поехала». У меня своя дорога, и как утверждал мудрец Монтень: кто ведёт по уздцы свою лошадь, тот по своей дороге идёт пешком…
    В отделе кадров электростанции две тамошние сотрудницы с удивлением уставились на меня и мою трудовую книжку. Сказали, чтобы написал заявление с неопределённым текстом, мол, прошу принять на любую вакантную должность. Потом, пошукавшись между собой, посоветовали мне прийти дня через два-три. А я и не спешил. Денег полученных в качестве выходного пособия при увольнении хватало на данный период жизни, а чтобы не потерять уже заработанные северные надбавки мне давался целый месяц для нового трудоустройства.
     И вот, когда очередной раз кимарил под пледом на диване, вдруг дошло. Как озарение для начала начать свой первый, по серьёзному задуманный рассказ. Такой рассказ, чтобы получился он – не просто письменное повествование о каком-то событии в жизни персонажа, а чтобы следовало подспудно для читателя – что изменилось тут у того героя в жизни, и было то понятно для читателя, без всякой поверхностной басенной морали… А, как камень, внезапно ночью ударивший в его окно. И читатель бы вздрогнул и задумался хоть на секунду: как жизнь его собственная проходит.
     Надо, первым делом,  придумать название рассказа. Такое название, которое бы заключало в себе философскую идею сюжета. Главное – идею, а затем уже сочинить сюжет, как сложить мозаику из багажа жизненных впечатлений: подобрать соответствующий типаж для главного героя, пейзаж и антураж изображаемых событий. Во сне пришло название рассказа – «Мечта»…
     Про молодого парня, который после службы в армии  вернулся другой город, поступил в институт, потом женился, начал работать инженером на заводе. Но всё это время мечтал навестить тот город, в котором прошло его детство, тот двор, старых друзей, зримо представляя встречу с друзьями детства.
    Уселся за тетрадку – и понеслись строчки, словно кто-то из-за плеча нашёптывал движение сюжета.
    Главный герой ради своей мечты тайком от властолюбивой, жадноватой жёнушки постепенно откладывал деньги на поездку в любимый город. Но однажды он сопровождал жену в центральный городской универмаг и там в отделе мужских костюмов обратил внимание на выставленный к продаже иностранный пиджак, бархатный, с блестящими металлическими пуговицами. Впечатлил тот пиджак, иностранный называемый по-иностранному  «блайзер». Жена, заметив блеск в глазах у мужа, предложила, ехидно улыбаясь, купить пиджак и намекнув при этом, что знает про заначку и мечту мужа.  Парень долго колебался и, уже вернувшись домой, вдруг решился. Достал отложенные на поездку в любимый город деньги и направился опять в универмаг. Купил пиджак. Но потом, всякий раз, по торжественным случаям надевая ту бархатную одежку, чувствовал в блеске металлических пуговиц укор своей совести за преданных старый двор, друзей детства, мечту.

      Рассказ написался без отрыва авторучки от тетрадки, что даже не заметил времени и наступившего вечера и того, что уже пора бежать за сыном в детский сад. Почти всю тетрадку в двенадцать страниц исписал. Показалось в серьёзной наивности: выразил с художественной образностью «конфликт во внутреннем мире героя».
     Пошло дело. Прорвало. Разродился, наконец-то, можно сказать.

          *  *  *

    «Вакантной должностью» на электростанции оказалась должность дежурного слесаря  котельного цеха.
    Котельный цех – здание высотой с десятиэтажный дом, в котором размещались четыре громадины котлов обвитые железными лестницами-трапами. По этим лестницам и приходилось носиться дежурному слесарю, выполняя указания начальника смены и двух котельных машинистов. Дежурный слесарь – должность самая низовая в иерархии местной энергетической субординации. Дают команду – и ты с «кочергой», которой крутишь штурвалы задвижек, или с пудовой кувалдой, которой молотишь по углепроводу, когда уголь зависает от резкого перепада температур в особо морозные дни.
    Уголь доставляли с соседнего шахтёрского посёлка оранжевыми огромными Белазами. С бункера сырого угля топливо переправлялось свободной энергией земного притяжения с верхних отметок цеха на уже электрические транспортёры, которые загружали угольными комьями шаровые мельницы, громыхающие на самой нижней отметке цеха. Измельчённая угольная пыль всасывалась через воздушный циклоны, очищалась от примесей и затем наполняла бункера разогретой аэросмеси, из которой принудительным образом впрыскивалась на форсунки котлов.
     Котлы, как огромные коты,  урчали, ухали – и превращали воду в перегретый пар, которым крутились турбины в соседнем турбинном цеху. На все четыре котла четыре таких системы, которых и надлежало  обслуживать дежурному слесарю.
    Дежурная смена в пять человек. Смена работает по скользящему графику: с утра, с полудня, в ночь. Смена присматривалась ко мне целый месяц, осведомленная о моей прежней должности, по которой приходилось отправлять на скамью подсудимых кое-кого из их друзей или родственников. В конце концов – признали за своего, и уже не опасались при мне в спокойные ночные смены устраивать посиделки под водочку и с разговорами «за жизнь».
    Отличные ребята и мужики были в нашей смене. Разные по возрасту и с разным жизненным багажом. И я – чумазый, перепачканный в угольной пыли и машинном масле, чувствовал себя в полном умственном комфорте, не отягощённый никакими отвлекающими мыслями, кроме творческих в своём сочинительском порыве.
   К моменту возращения жены из Еревана мною были исписаны уже порядка трёх тетрадок.
  Жена привезла в чемодане персики и гранаты. И первая истерика у неё случилась при обнаружении перепачканных фруктовым соком её кофточек и блузок. Вторая истерика – когда узнала, кем я теперь работаю. Я, при этом, не скрывая гордости, протянул ей мои тетрадки с  рассказами. Она истерично отшвырнула в угол те плоды моего творчества, а затем впала в затяжной монолог о своём просчёте при выборе спутника жизни.
   «… Кем ты себя возомнил?.. Кто тебе такое сказал, что ты – писатель?.. Люди, вон, факультеты специальные заканчивают, но и из них не всегда писатели получаются!..»
   И сам задумывался, а что вдруг действительно подвержен простому самообману? А всего лишь места своего в жизни не нахожу: не хватает терпения, усидчивости, дисциплины, способности подчиняться, чтобы жить как все нормальные сограждане. В таком самомнении можно чёрте куда забрести, до полной шизофрении. Надо отправлять свои рассказики понимающим людям – услышать мнение сведущих в этом деле людей. Взялся за перепечатку рукописей на собственной портативной «Эрике». Опять эти проклятые клавиши, ненавистные в любой технической конфигурации.
   Отпечатал несколько рассказов и отправил их заказной почтой в областную молодёжную газету. В ожидании ответа, продолжал сочинять и дальше, когда дома никого не было, в пересменках, особенно после ночной смены, поспав часа два. Мозги свободны, физический труд способствует очищению мозгов и концентрации мыслей в сочинительском направлении.

        Утром на пересменке пришедшая смена сообщала о смерти Брежнева. Трагическая весть о главе государства вызвала радостное оживление. Решили всей бригадой закатиться в гараж к Стаханову, машинисту котла, однофамильцу героя первых пятилеток, пятидесятилетнему мужику, но крепкому, как снаряд главного калибра его боевого крейсера, на котором он в молодые годы отслужил пять лет в составе БЧ-5.
        Поминки справляли весело, вспоминая, вместо тостов, анекдоты про генерального секретаря. Стаханов в связи с похоронной темой вспомнил плач всего народа по случаю смерти Сталина. Я выразил обратное мнение, и челюсть моя осталась на месте лишь благодаря тому, что вся бригада повисла на мощных плечах однофамильца героя первых пятилеток. Пролетарский народ предпочитает выражаться конкретно, без лишних слов и громкой фразы.

      Заканчивалась зима, а ответа из областной газеты всё не было. Перепечатал ещё несколько рассказов и  отправил в местный альманах, который иногда почитывал, примеряясь к идейной тематике: о чём нужно писать. Фамилии авторов того магаданского альманаха, с приложенными титулами и перечислением заслуг впечатляли – с широкой известностью по всей стране: Олег Куваев, Юрий Рытхэу, Альберт Мифтахутдинов, Анатолий Пчёлкин.
   И ответа опять не было. Мучительное ожидание иногда переливалось в ненависть к своим тетрадкам: а вдруг всё это – лишь напрасная трата времени. Жена в злорадности иногда спрашивала: «Ну как успехи в творчестве? Ещё не признан талант?..»
   В снах часто снились какие-то белые квадратные предметы похожие на конверты большого размера для заказных писем.
   В конце весны вдруг обнаружил в почтовом ящике маленький квиточек-извещение, в котором кратко сообщалось: гонорар за публикацию 9 (девять) рублей. Следом пришло письмо от руководителя молодёжного литературного объединения Стаса Рыжова. Хорошие слова были написаны. Жена теперь решилась всё-таки ознакомиться с моим «литературным наследием», а затем уже не в терпеж дожидалась  последней страницы нового рассказа из печатной машинки.
    Мучительная томительность ожидания оценки сменилась переоценкой собственной писанины: а что там может нравиться литературным специалистам? Перечитывал ранее сочинённое – и возмущался сам собой: какое же, однако, клишированное убожество, протокольный суконный язык и стиль изложения, напоминающий стиль обвинительного заключения по уголовному делу. И что ж там может понравиться «похвальщикам»? Ишь ты: «Отмечается знание не понаслышке реалий жизни. Заметна добрая ирония по отношению к персонажам…» И злость возникала на хвалебную оценку собственной писанины. Принялся переделывать некоторые особо вопиюще сделанные фрагменты, как будто посмотрев уже другими глазами. Понимал, что, не смотря на похвалу, нужно писать по-другому. А как «по другому» - понять не мог.
    Но если бы не эта первая похвала, если бы ответили разгромно-отрицательной оценкой – чтобы тогда произошло? Заткнулся бы, однозначно, и пошёл бы искать другую дорогу в своей жизни.

    Время летит стремительно, когда увлечён, как казалось, главным делом своей жизни. Уже полтора года на электростанции, сменив две должности по шкале иерархии котельного цеха. Предлагали выучиться на машиниста – но отторгалось душой перспективное однообразие, заранее наперёд предсказуемое течение жизни.
   Заявил супруге, что пора возвращаться на берега Волги. Надоела эта северная романтика, унылая в проживании, как на дне консервной банки, в посёлке, окружённом со всех сторон вершинами сопок. Рьяно захотел уехать, рассуждая так, что если меня здесь признали в писательском сообществе с питерским критерием понимания качества литературы, сформированной двумя волнами репрессированной интеллигенции, то меня теперь везде признают. Написал заявление на увольнение.
    Опять истерика жены, опять скандал и цитаты из литературных классиков. Про тяжкую долю жены в сожительстве с творческой личностью…
   Удивительно одинаковый накал страстей: что при отъезде с берегов Волги в районы Крайнего Севера – что при возвращении обратно. Полная аналогия. Но теперь приводилось в аргументацию: мол, она судебную карьеру себе уже делать начала, являясь кандидатом в члены КПСС. Признали, видишь ли, её достойной звания народного судьи, даже участвует в судебных процессах в качестве народного заседателя. Меня признали, её признали. И пошли те признания в полном противоречии на жизненном пути.
       В партию жену приняли в качестве благодарности мне со стороны местного уполномоченного, «смотрящего» за данной территорией капитана КГБ, Николая Николаевича. Наши кабинеты находились напротив, и юрисдикция была общая. Николай Николаевич иногда просил юридической помощи в оформлении какого-нибудь протокола, осмотра места происшествия, анализа факта на предмет наличия «антисоветской деятельности». То в шахтёрском посёлке трансформаторная будка сгорит, то там же шахтёры из-за тарифов бузу устроят, а капитан госбезопасности по образованию инженер-нефтяник. В криминалистике и вообще в юриспруденции разбирался он весьма поверхностно. Вот чтобы выразить мне свою симпатию предложил мне через некоторое время нашего знакомства «устроить в члены партии». Мне совершенно не желалось быть членом партии, но понимая, что партийное членство – большая фора в карьере, предложил «устроить» супругу.
      Кто б знал заранее последствия той карьерной форы. Теперь же получается полный бойкот моим творческим устремлениям. «Мы даже на машину ещё не заработали…» - вот был второй аргумент супротив моих писательских желаний.
       Сдался, согласился остаться ещё на год, чтобы заработать на машину: как же с Севера возвращаться без машины. Жена по своим связям устроила меня в свою контору грузчиком торговой базы – очень денежной работой считалась та должность в тех местах, наравне с шахтёром или дальнобойщиком.
        *  *  *
      Двадцать тонн на хребет за смену. И воздух пахнет кровью, когда первое время с мешком муки на плече топаешь по трапу на верхний ярус пирамиды из мешков по «тройке», «пятёрке», «семёрке». А Камаз не глушит в складском ангаре свой движок, потому что и в ангаре мороз под пятьдесят градусов.
       Четырнадцать лихих ребят в грузчицкой бригаде. Большее количество не набирали в целях экономии бригадного фонда зарплаты. В бригадной биндюжке всегда в наличии ведро с остатками полупротухшей кетовой икры и ведро с водкой как очередной «естественный бой товара». По зарплате выходило так, что если откладывать мою зарплату на покупку машины, то через восемь-девять месяцев… можно будет опять «уйти в прозаики».
        Чтобы приблизить поскорее время свободной творческой работы устроился по дружбе с начальником вневедомственной охраны ещё и ночным сторожем на местной автобазе. Но, видимо, наркотик эйфории от сочинительской страсти так глубоко проник в мозговые сферы, что ночами в вагончике сторожа принялся строчить в тетрадке рассказы, как японский пулемётчик-камикадзе. За две-три ночи выходил рассказ достойного размера. Дрова потрескивают в чугунной печурке, чайник закипает, ночь за окном, и тело ломит от нагрузок прошедшего дня и в ожидании предстоящих в новый день «двадцать тонн на хребет за смену».

         В середине зимы из Магадана, с обкома комсомола пришёл мне официальный вызов на совещание молодых литераторов Колымы и Чукотки. С полным командировочным обеспечением на целую неделю. На работе по требованию такой высокой инстанции предоставили отгул.
     Приоделся в чешский костюм-тройку ни разу не надёванный и с настроением Наташи Ростовой перед первым балом двинулся навстречу писательской судьбе.

    Провинциальных молодых литераторов, прибывших из посёлков Колымы и Чукотки, разместили в одной гостинице, но с комфортом, по двух и трехместным номерам. Мой сосед по комнате  - Сашка, тракторист, из близкого к Магадану посёлка Палатка, сразу завалился на постель, не снимая  мохнатых собачьих унтов – и заявил уверенно, что надо искать баб, места соответствующие он в Магадане знает.
    Тему про баб я разговором не поддержал, но достал из своей сумки бутылку водки и аргентинскую консервированную колбасу в коробке. Хотелось пообщаться на тему творчества. Стаканы были в номере, при графине с водой. А Сашка-тракторист всё рассуждал, что надо пользоваться моментом, пока жена не в курсе.
    Сунул соседу в процессе разговора свой рассказик про зарезанную на дружеской вечеринке бывшую балерину. Хотел, так сказать, узнать мнение понимающего в литературе человека непосредственно, с глазу на глаз. Сашка с большой неохотой взял пятистраничный машинописный текст, спросил: «Ты про кого пишешь, вообще?» Сказал, что про людей, вообще.
    «А-а, - кивнул Сашка, - а я только про рабочий класс. Я ничего не придумываю. Всю правду про жизнь выражаю»
    Он чрезвычайно быстро, явно без охоты пролистал рассказ. Потом хмыкнул, вернулся к первой странице. Выпили ещё грамм по сто. Закусили. Сашка с моим рассказом куда-то вышел из комнаты. Минут через десять вернулся с парнем брюнетистой внешности, худосочной наружности, с черно-угольными, крупными, как у Демона на картине очами. «Это - Витя Кузнецов, наверно слышал?» - сказал Сашка. 
   Я простодушно сказал, что не слышал. Витя Кузнецов, усмехнувшись тонкой улыбочкой, сам себе налил в стакан водки. Сосед мой взялся вкратце объяснять, что Витя Кузнецов есть самый знаменитый из молодых магаданских писателей, у него уже и книжку издали и что они из одного посёлка. Витя держался подчёркнуто высокомерно. Как молодой Есенин, уже хлебнувший славы.
   Про мой рассказ, пока добивали и вторую бутылку, они так своего мнения и не выразили.

   Молодых литераторов-прозаиков собралось со всей области человек десять-двенадцать. В маленьком зале они сидели за столом как  ученики в классе, а на возвышении зала – человек пять, якобы экзаменующие на наличие таланта у молодых дарований. Я среди них был не самый старый по возрасту. Присутствовали и более взрослые, но имелись и совсем юные парнишки и девчонки. Называли фамилию – и названный прозаик читал своё прозаическое произведение. Очень красиво звучало вслух у девушек, с явно филологической внешностью. Слушая очередное выступление, погружался в тягостные выводы, что так красиво выражаться в письменном виде у меня вряд ли когда получится. Разумеется, большинство присутствующих литераторов из журналистов, редакторских сотрудников или других смежных по владению словом профессий. Уныло на душе становилось от осознания собственной словесной пещерности.
     После посиделок-зачиток по возвращению в гостиницу начиналось гульбище. В беспокойство проживающих там постояльцев. Но приближенный к верхним писательским сферам Витя Кузнецов успокаивал своих младших по ремеслу собратьев, что, мол, имеется указание сверху – молодых писателей и поэтов в милицию не забирать.
     И гуляли молодые дарования во весь запас отпущенного богом таланта. Пока деньги оставались. Днём заслушивали, обсуждали соратников в корректной форме, с применением разных умных слов, а вечером в номерах и коридорах без всяких умностей мерились талантом, пытаясь друг другу при этом в рыло кулак сунуть.
    Азарту в выяснении уровня таланта добавляли и две белокурые девчонки, найденные на улицах Магадана Сашкой-трактористом. Он сказал, что они стюардессы с аэропорта Сокол, временно оставшиеся без полётных часов. Сначала их обеих пользовал один Сашка, иногда даже перебираясь со своей кровати на мою постель. Пока другая стюардесса отдыхала на запасном аэродроме. Делал своё дело Сашка, хоть и часто, но быстро, даже не снимая мохнатых унтов, точно опасался внезапного явления жены. Очень вскоре и другие поэты-прозаики возжелали приобщиться к романтическим отношениям, и девчонки не успевали отдыхать. А мне самому приходилось подыскивать «свободный аэродром».
    Разнимал в коридорах обострившиеся страсти, в которых чаще других зачинщиков являлся самый талантливый из молодых Витя Кузнецов. «Вон видишь, - кричал Витя супротивнику в коридорном пространстве, тыкая в мой голый торс, - видишь, сколько мускулов? Он грузчиком работает… Ща-а влепит – и отлетишь, потея…» Витя почему-то считал, что я обязан быть на стороне именно его понимания критерия таланта.
     А потом деньги кончились у всех поэтов и прозаиков. Одновременно. Когда исчезли вдруг две белокурые стюардессы. У одного меня оставались кое-какие остатки. На следующий день и их не осталось после опохмела всей творческой братвы. Даже на обратную  дорогу денег уже не было.
     А до окончания фильтрационного конкурса молодых дарований оставался ещё один день чтений. Меня выкликнули. Ну, пробубнил один рассказик про шофёра, замерзающего на безлюдной трассе в сломавшейся машине. Судя по гулу, всё более загудевшему в аудитории после второй минуты моего звукового исполнения, рассказ мой моим коллегам не пришёлся по душе.
    В обсуждениях коллеги наговорили очень много умных слов с отрицательным подтекстом. Эксперты на возвышении молча улыбались. Лишь один из них, дядя вальяжной внешности заметил, что автор, то есть я, явно не обладает способностями эстрадного чтеца, но он имеет то, что, похоже, сам ещё в себе не осознаёт. Не дослушав до конца слова того дяди, я внутренне возмутился и принялся, уже не слушая выступающего, готовить ответный гневный спич, про мой достаточно богатый жизненный опыт.
     Но тут вдруг принялись спорить между собой эксперты – и я свой гневный монолог про богатый жизненный опыт так и не произнёс.
    Первый трезвый вечер в гостинице запомнился мрачным настроением и несколькими попытками продать кому-нибудь из постояльцев пиджак и жилетку от почти совсем ненадёванного чешского костюма.
    Затем заключительным торжественным мероприятием было приглашение в областной комитет партии, где перед молодыми литераторами Колымы и Чукотки выступил заведующий отделом пропаганды. Объявил он нам  твёрдым торжественным баритоном оратора, что мы являемся молодыми солдатами идеологического фронта. Призвал помнить о героических традициях Магаданской области.  А потом, как завёлся от жгучего перца в жопе: взвёл на трибуне кулак к потолку и пошёл скороговоркой тараторить про происки Америки, что не сбивали мы южнокорейский «Боинг», а он всего лишь удалился в сторону Японского моря, не просматриваемое нашими радарами, и что в Москве не проводятся облавы в местах отдыха в рабочее время.
    У заведующего отделом пропаганды, такого, судя по всему, опытного оратора, точно в лёгких воздуха не хватало для выражения пропагандисткой гневности. «Вот, - сказал он, переводя дыхание, - вы тут все, молодые солдаты в рядах бойцов идеологического фронта. А знаете ли вы, как начинается манифест коммунистической партии?..» Оратор посмотрел в аудиторию перед ним, как шулер, собравшийся выкинуть припасённый в рукаве козырь.
      С трудом припомнив постулаты из науки «научный коммунизм», я, среди притихшего от такого провокационного вопроса зала, произнёс неуверенно слабым голоском про призрак, который бродит по Европе. «Ну да, - немного растерявшись, согласился заведующий отделом пропаганды. – А как дальше? Про тот призрак…» Опять, с трудом припоминая когда-то в обязательном порядке конспектируемые строчки, выдавил из себя, что, мол, правительства всех стран объединились на борьбу с тем призраком. Оратор тут вдруг заметно стушевался, подобно тому шулеру, у которого не удался фокус с козырем из рукава. «Ну да, - сказал он уже совсем спокойным голосом, - вы все тут собрались, молодые люди, с достаточной подготовкой по основам теории марксистско-ленинской идеологии. Но надо помнить, что во времена ядерных вооружений мало знать теорию. Надо быть готовым к жертвам во имя торжества тех идей  марксизма-ленинизма…»
     Чёрт меня за язык дёрнул – спросить оратора, что, может быть, во имя спасения жизни на планете отказаться от своих идеологических принципов. Ох, как тут опять, как от перца в заднице, взвился на трибуне  заведующий отделом пропаганды. Пальцем в меня тыкал, кричал, что не достойны быть в рядах идеологических солдат партии вот такие миротворцы с гнилой и не стойкой душонкой…
    Мне, ей-богу, стыдно стало за свою миротворческую, выраженную вслух глупость.
    Вот так мой зародыш писательского сознания получил поучительный импульс от внешнего мира, что свои чувства надо хранить в дальнем кармане своих мыслей.   
    В тот же день молодые дарования были приглашены в бухгалтерию союза писателей для получения командировочных сумм под роспись в бухгалтерских документах. Мне лично было сообщено, чтобы в назначенное время я прибыл завтра на студию областного радио.
    Полученные суммы мы в тот же вечер истратили на водку, под которую без всяких драк клялись друг дружке во взаимных симпатиях и взаимных преклонениях перед открывшимися друг у друга талантами.
    С похмельной головой на следующее утро давал на областном радио первое в своей жизни интервью. Первым вопросом ведущая спросила у меня, с каких писателей я беру пример в своём творчестве. Вполне понимая серьёзность вопроса, я принялся перечислять тех писателей в мировом пространстве с кого я «беру пример». Когда закончил перечислять – закончилась время радиопередачи.   
    За трое суток бичевской жизни в аэропортовском зале ожидания истрепался изрядно мой чешский костюм-тройка, дожидаясь ответа на телеграмму: «Шли двести зпт почтамт до востребования». Вернувшись в свой посёлок прочитал в газете, что на этом совещании молодых дарований меня признали «открытием», а вскоре пришло письмо из союза писателей, что решением секции прозы  порекомендовали областному книжному издательству мою рукопись для издания книги.
     Изменилось резко отношение окружающих, включая супругу. А в местной бане, после парилки, как и в бытность когда-то следователем, находилось много желающих угоститься меня пивом.
     Для рукописи, достойной к изданию, сам понимал, недостаточно объёма имеющихся рассказиков. Взялся усиленно наращивать рукописный объём, самоуверенно считая, что всё «письменное» теперь будет считаться соответствующим литературным качеством. В ночные дежурства, в вагончике с печкой, строчил как заведённый – удивляясь самому себе, своим перенапряжениям в физическом и умственном труде.
    А потом, как предохранитель перегорел в организме – в начале весны категорическим тоном объявил: мол, всё – хватит, уезжаем, пора полностью посвятить своё время писательскому делу, не распыляться на зарабатывание презренных денег, на алтарь литературы кладу свою судьбу.
      В коробку из вощёного картона из-под консервированных ананасов упаковал свои рукописи. Были заказаны авиабилеты от Сусумана до Магадана и от Магадана до Москвы. В день отъезда, когда уже был упакован последний чемодан, жена вдруг собралась быстро сбегать в свою контору на партийное собрание. Сказалось, похоже, общее перенапряжение последнего времени, и сам впал в псих, какое к хренам собачьим партсобрание, и чуть ли не пинками погнал жену на автобусную остановку.
      Вот так, в психическом перевозбуждении, на новом вираже своей жизни я край суровый покидал.          

           Глава  пятая   
               
       Рождается человек, и обречён он, как пуля, выпущенная из ствола, следовать своей траектории. Будто тот - главный Администратор-распорядитель человеческими судьбами, что сочиняет программы бытия для звёздных галактик и блохи на кончике собачьего хвоста, уже всё предусмотрел. И ты не вправе сам вносить коррективы в свою траекторию. Предназначено – и нечего пуле самостоятельно изменять законы баллистики.
      Через десять лет, в одном из своих очередных переездов с квартиры на квартиру, с Москвы в Самару и обратно туда-сюда, уронив изрядно уже истрепавшуюся коробку из-под замороженных ананасов и собирая рассыпавшиеся рукописи, поневоле взялся перечитывать машинописные тексты своих рассказов, насочинённых за девятилетний период своей наивности в писательском деле.
     В это время я уже долго ничего не писал. Перечитывая старое, некоторые рассказы рвал сразу, с горькой усмешкой пробежав глазами первый абзац. И складывая обрывки в мусорное ведро.  Из почти сотни ранних рассказов оставил штук двадцать, которые показались достойными того уровня качества, которым я теперь стал мерить литературу и поэтому забросив собственное сочинительство.  Обрывки «раннего творчества» до самого верха заполнили ведро. Утрамбовал их ногой и отнёс на помойку. 
       *  *  *
    Отправил, уже вернувшись в Самаре, рукопись книги в магаданское издательство, снабдив вводное слово какой-то возвышенной цитатой про активную жизненную позицию, срисовав её из речи какого-то комсомольского активиста в местной газете. Считал, что так полагается, чтобы выразить свою авторскую позицию. Через некоторое время бандероль с рукописью вернулась обратно. Прилагалось письмо главного редактора. Кратко – но с чувство – было выражено, что герои моих рассказов напоминают дисциплинарный батальон. Представленные к изданию произведения относятся к категории «чернухи». Для издания книги они явно противоречат современной политики партии и правительства, направленной к героическим свершениям народа, руководимого коммунистической партией…
    Оно было понятно: шла эпоха Андропова. Каждой советской эпохе требовались свои писатели.
   Однако в форме приписки сообщалось, что несколько рассказов, вызвавших симпатию сотрудников издательства, будут рекомендованы для публикации в местных органах периодической печати.  И то приятно было.

    Закончив ремонт в квартире, смотался в Душанбе за мебельным гарнитуром. Вроде бы всё сделано для семейного комфорта. Купленная отцом машина стояла в гараже, построенном тестем.
    Но кончились деньги. Сын пошёл в первый класс, жена ожидала назначения на судейскую должность. А себе я должность выбирал – чтобы вдохновенью не мешала. И вот как-то проходя по соседней улице, увидел на доске объявлений у дверей треста «Нефтегеофизика», что в тот трест на работу требуется «социолог». «О-о, - подумал я тогда, - это для меня: люблю людей изучать…»    В качестве собеседования переговорил  минут десять с управляющим трестом. По его мнению, похоже, я соответствовал должности по уровню общей эрудиции. Выделили стол в отделе ОТиЗ. Сидел за столом в коллективе из четырёх женщин, абсолютно не зная, чем конкретно заняться. Женщины, разных возрастов, чувствовали непривычную стеснительность, точно кролики в присутствии поросёнка. Меня целый день сиденья без дела тоже раздражало. Потом читал взятую в местной технической библиотеке толстенную книженцию о геологическом устройстве планеты. Почти весь том прочёл, делая большие перерывы на обед. Потом послали в десант на овощную базу вместе с начальником группы ЭВМ Мишей Овсищером, видимо, как самых ненужных сотрудников. Нормально, весело, провели так две недели: на овощебазе много было кадушек с разными соленьями, хошь солёный огурчик на закуску, хошь – квашенной капустки.
      Затем мне указали конкретный участок работы – следить за ходом социалистического соревнования в коллективе треста, и секретарша директора вложила мне на стол несколько папок с графиками. Но не объяснили, что именно надо делать, как следить. Поинтересовался у своих соседок по кабинету: как у них идёт соревнование – в то, мол, я уже начал следить. Тётеньки мне объяснили, что за коллективом трестовского управления следить не надо, а надо за полевыми партиями, которые кочуют по степям с геофизическими разведками в поисках залежей нефти. Вот их надо контролировать на предмет выполнения взятых социалистических обязательств: найти больше нефти и при этом сэкономить побольше выделенных ресурсов.
       Несколько раз брали меня в группы трестовских проверок по работе полевых партий. Работа – ни уму, ни сердцу. Спросишь по приезду у заместителя начальника полевой партии: как идёт выполнение социалистических обязательств? Ответят тебе небрежно – нормально идёт. Вот и вся работа. Правда, через несколько поездок руководители инспекций возложили на меня обязанности «держать оборону» на собраниях с рабочими коллективами. Находить ответы на прямые вопросы трудящихся масс.  Что-то плёл там в ответ формулировками чапаевского комиссара, просил говорить помедленнее и что-то, склонясь над блокнотом, записывал .Трудящиеся массы ведь очень доверчивые – им, главное, внимание к их нуждам, а исполнение обещаний – дело второе.
       За полгода той работы совершенно ничего не написал своего. Не соответствовала та работа притоку вдохновения, что ли. Понёс в отдел кадров заявление об увольнении. В отделе кадров удивились и посоветовали подождать возвращения из отпуска Ивана Ивановича, начальника отдела кадров. Он по совместительству был и секретарём парторганизации треста, этакий седой, высокий, несгибаемый «старый большевик». Несколько раз оказывались с ним в инспекторских поездках по степным партиям. Оказывается, Иван Иванович имел задумку поставить меня в одну из партий замом начальника партии. Но ждать возвращения «старого большевика»  я не стал. Очень уж загорелось уволиться, и заняться своим делом - «про заик» сочинять.

     На моей новёхонькой машине цвета «адриатик» вовсю рассекали мои приятели. С девчонками по ресторанам.  Со студенческих времён ещё приятели, уже имеющиеся кое-какие заслуги, звания и чины. Но своя машина у людей такого возраста была тогда большая редкость. А меня к автотехнике не тянуло, даже раздражала требуемая концентрация внимания за рулём. В связи с данными обстоятельствами супруга моя часто впадала в истерику.
    А особенно усилилась враждебная ко мне позиция, когда я в дворники подался. «Бездельник, - кричала. – Патологический бездельник!..» И мои родители присоединились к мнению жены. Гневные письма мать мне присылала. А мне в дворниках понравилось – настоящая творческая атмосфера. Пошаркаешь с утра метлой, поковыряешься кое-где лопатой, почикаешь секатором какие-то кустики на подведомственной территории – и сидишь себе в своей кандейке, где хранился дворницкий интрумент, пишешь рассказы. Зимой большой лопатой чистил двор от снега, долбил наледи на ступеньках десяти подъездов. Житель местный труд дворника уважал, особо не мусорил. Иногда, особо добродушные жильцы угощали пирожками и пивом.
     К этому времени меня уже признали в местном писательском сообществе. Публиковали рассказы короткого размера в главных областных газетах. Такая случайная случайность произошла, что наткнулся как-то на объявление об очередном заседании Литературного объединения при местной молодёжной газете – и заинтересовался: очень уж устал от творческого вакуума, не зная мнения понимающих людей о качестве своей писанины. О себе, варясь в собственном соку,  много чего можно возомнить, приближаясь к полной шизофрении.
     Руководителем того литературного клуба оказался Анатолий Ардатов. Мужик старше меня лет на десять, поэт, как потом узнал, печатавшийся по молодости лет в одних сборниках с Вознесенским, Ахмадулиной, Евтушенко. Выступавший вместе с ними на эстрадных подмостках, опираясь на два костыля – потому что с детства он был инвалид с парализованными ногами.
     Он выглядел насмешливо угрюмым по отношению к молодым дарованиям, занимавшимся на тех литературных семинарах, но молодые поэтки его обожали чуть ли не до писка душевного, и когда он отпускал похвалу на стихи одной из них, другие вспыхивали ревнивой злобой на соперницу. А на своём «Запорожце» с ручным управлением Анатолий гонял, как мне и не снилось на моих «Жигулях». При первом знакомстве представил ему несколько своих текстов, опубликованных в магаданских изданиях, но он отверг опубликованное и сказал, чтобы предоставил рукописи, не подвергнутые авторской правке. «Девственное давай, - усмехнулся Ардатов, - вкус другого редактора поле вашей первой брачной ночи меня не интересует». Принёс машинописные варианты нескольких рассказов. Анатолий дал номер своего домашнего телефона и сказал позвонить через неделю другую. Звонил через несколько недель, Анатолий отвечал, что ещё не ознакомился. Звонил ещё через неделю – Анатолий хмыкал: «А куда ты торопишься?.. У тебя вечность, как говорится, впереди…»
     Он не выражал похвалы ни на один из моих рассказов, и не критиковал, не выдавал советов, как надо писать. Просто сдавал подходящие по его мнению рассказы в две главные областные газеты. Потом в почтовом ящике обнаруживал почтовый перевод в сто двадцать – сто тридцать рублей, что по тем временам равнялось месячной зарплате инженера или учителя. «Давай пиши ещё, - говорил Ардатов, - что ты ленишься…» Но я писал в свою дворницкую бытность без всякой лени, самозабвенно, как когда-то в вагончике сторожа на автобазе, с зудящей болью в позвоночнике после рабочей смены на товарной базе.
     В газету же требовалось тексты на две-три страницы машинописного формата, а у меня выработался стандарт объёма для рассказа в страниц пятнадцать – двадцать. Сокращал готовые рассказы  произвольно, вычеркивая строчки наобум, подгоняя под газетный размер, предполагая, что всё равно те рассказы в газетах особо никто не читает.
     Отлично писалось в том дворницком закутке. Уют себе устроил, притащив из дома старую тахту, электроплитку и чайник. Рассказов двадцать за тот дворницкий полугодовой период сочинил. Дворник рано встаёт, всем спать не даёт, метёт и скребёт – и на хрен всё шлёт…
     А потом опять вираж – и новая петля по жизни. Почти «мёртвая петля» в исполнении асов авиации.

            *  *  *
 
    Один из приятелей, работавший в то время  следователем-важняком в следственной части областной прокуратуры, предложил мне весьма авантюрное приключение за большие деньги. Очень большие деньги. За полгода работы в диких степях Казахстана один знакомый моего приятеля – из числа тогдашних «цеховиков» - обещал такую сумму, которая равнялась моему северному заработку за пять лет. Тому «деляге» требовался человек со своей машиной, чтобы контролировать работу бригады по заготовке «челиги» - такой, растущей кустами степной акации, которая широко использовалась для дворницкой метлы за свои сверхпрочные качества не сравнимые ни с каким другим растением. Я согласился без особых раздумий. Уволился из дворников. Жена, узнав о новой моей прихоти, предчувствовала, что я останусь и без обещанных денег и без машины. Вой стоял по квартире несколько дней. Вой, выражающий неверие в мои силы.
    Похоже, что и работодатель не поверил в меня. Он сидел с голым торсом за столом во дворе своей дачки, похожей на бетонный квадратный бункер в чистом поле. Взгляд цепкий и сам – коренастый, лысый, с волосатой грудью, напоминал мохнатый мячик для большого тенниса.
    Но плохо он разобрался во мне, тот знаток психологии и подпольный миллионер времён развитого социализма. Отработал весь сезон до ноября месяца. В последнюю ночь провёл через заснеженную степь два последних Камаза, загруженных чилигой до высоты троллейбусных проводов. Заправлял машины солярой на ближайшей бензозаправке перед дальней дорогой. И тут – чёртом из табакерки – из вьюги и из ночи возник шеф собственной персоной. Шеф смотрел на меня ошалелым взглядом. На мою фигуру в драном овчинном тулупчике, в чабанском бараньем треухе, и с босыми ногами, кровенеющими ранками ото льда на лужах вокруг заправляемых, машин. Промокшие ботинки и носки сушились на моторе под капотом в моих «Жигулях». Доложил ему, что последние машины отправляю, с бригадой расплатился, осталось забрать имущество в степном лагере и повариху. 
    С деньгами шеф не обманул, правда, расплачивался порциями: явно надеясь, что я от таких сумм  впаду в смертельный запой, и полного расчёта за работу не понадобится. Пару месяцев в домашнем уюте приходил в себя, борясь с навалившимися вдруг простудами, радикулитом и прочими ослаблениями в организме, измученном за полгода жарой, комарами, макаронным рационом питания. Заживали раны на руках от трофических язв, которые лечил  самолечением, окуная иссечённые бритвой гнойники в кипяток с марганцовкой и солью. Отрастали на голове волосы, опалённые в борьбе со степными пожарами. Постепенно настраивал свои мозги на лирический лад, перестраивая и собственную психологию с «психологии» капитана пиратского корабля, на способность выражаться изящными оборотами речи.
    Утром встанешь, никуда не спеша, яичницу пожаришь, кофе кружку выпьешь – и сидишь, сочиняешь какой-нибудь придуманный сюжет с философской идеей. Стараясь не очерк сделать описательского плана, а что-нибудь именно с идеей, и чтобы персонажи живыми людьми получались. Намешав на палитре краски от своих жизненных впечатлений.
     Благодать – сын в школе, жена на работе. Умиротворённая. По утрам причёсываясь перед туалетным столиком в спальне, мурлыкает песенки. Наблюдая на столике, среди коробочек и флакончиков, пачки денег стопками. Уже не сравнивает с укором в интонациях зарплату дворника и оклад судьи. Зарплату свою забывает получать, пока ей из бухгалтерии не напомнят.
    Настоящая идиллия наступила - для тех, кто «про заик». В задумчивости перед очередной строчкой выйдешь на лоджию выкурить сигарету, посмотришь на занесённый снегом городской ландшафт и представляется зримо твоя занесённая снегом палатка в степи, волглый от влаги матрац – и безлюдье вокруг на сто ближайших километров. Вот она, одна из красок, на палитре жизненных впечатлений. Сколько их уже намешалось разнообразными цветами радуги в разнообразных жизненных обстоятельствах, возникающих по некой закономерности: чего больше всего опасаешься – то тебе жизнь и подкидывает для проверки тебя на излом. Всегда страшился больших морозов – вот и оказался на территории, рядышком с полюсом холода. До ужаса змей опасался -  вот и одна из лагерных стоянок в степи оказалась на таком месте, что шипящие твари, разных размеров и расцветок, попадались чуть ли не на каждые пять метров. И задумаешься: а чего ещё в жизни боишься, и чего в дальнейшем тебе жизнь подкинет?
     Выкурив сигарету и вытащив из словарного запаса подходящий «изящный оборот», возвращаешься к своей тетрадке на кухонном столе.
     Не понимал тогда в наивности, соразмерной оптимизму олигофрена, что истинная литература не в красивости намеренно литературной, а в том, что называется «энергетика авторской души». В ту харизму, как в чернильницу, макается писательское перо.
      *  *  *
     В местных газетах уже ничего моего не печаталось, да и не отправлял туда за последнее время новых рассказов, слишком «длинных» для газетного формата. Зато стали приглашать на заседание секции прозы в местном союзе писателей.  Разбирали мои сочинения, давали рекомендации старшие товарищи по перу, чтобы использовал в своих рассказах «метод социалистического реализма», то есть – не так, как в жизни, а так, как должно быть, со светлыми образами, героическими и зовущими.  Членов писательского союза здесь насчитывалось человек семьдесят, что весьма значительно по сравнению с магаданским, в восемь всего членов, союзом писателей.
       Наступившей весной отправили на региональный семинар молодых писателей в город Ульяновск, на котором должен быть состояться очередной отбор нового набора в редеющую шеренгу бойцов идеологического фронта. Выступавшие на том семинаре мэтры региональной литературы в программных речах и в комментариях при обсуждении отдельных авторов призывали «хранить идеалы» и «не снижать градус идеологического противостояния». Заметно делалось по тому времени, что редели борцы первой линии на идеологическом фронте. В сомнения впадали некоторые доверенные лица, иногда прямо-таки капитулируя перед художественной эстетикой враждебного лагеря. Надзирающие инстанции ощущали тенденцию и усиливали воспитательное воздействие на умы взрослеющего литературного поколения.
    На тех встречах молодых литераторов не было таких литераторов, которые бы горели рьяным желанием врезать в морду оппоненту, отстаивающему другие критерии литературного качества. Блёклых каких-то молодых литераторов набрали на тот семинар. Спиртное не пили даже ребята из поэтического потока. Трезвый поэт - это уже символ нового зарождающегося общества с рациональным складом ума и души. Меня, кстати, тоже там «осудили за тенденцию» - нельзя, мол, изображать прокурора, получающего взятки в завуалированном виде. Руководители семинара топали ногами на меня за искажение жизненной правды и тыкали пальцами в портреты классиков на стене аудитории. 
    Очень мучительно размышлял тогда, пытаясь разгадать «формулу таланта», как древние алхимики рецепт философского камня. В чём тайна гения Пушкина? Никого из известных мне авторов во всём мировом пространстве и исторических пластах не мог сопоставить с Пушкинской простотой и мудростью не принуждённо лёгкой. Разве что, на мой вкус, с Лесковым и Чеховым. Как отвратны мне были современные лауреаты различных премий и восхваленные властью авторы всяких там «Овсы цветут». Как отвратен был мне главный герой, преподносимый для воспитания советской молодёжи идеал – Павел Корчагин. Выгоден был для правящей в государстве властной верхушки подобный тип, готовый на жертвы, воспитанный лозунгами, которые призывали верить в миф и сказки о светлом будущем. Идола для пропаганды требовалось создавать в литературе, проповедовать неуклонную веру в неминуемость «светлого будущего».
     Не получалось у меня так. И в сомнениях мучился: а вдруг я сам не прав и не понимаю ту явную истину – как надо писать, о чём и зачем.
     Решил заняться «самотёком» - тем самым способом кустарным обозначиться в широком литературном пространстве. Литературный самотёк – он, как ручей, подчиняющийся в свободном течении лишь естественному закону земного тяготения, перетекающему через препятствия на своём пути в надежде достигнуть моря-океана, но с большой вероятностью закончить свой путь в овраге, приспособленном под городскую свалку. Разослал свои рассказы в разные толстые журналы.

            *  *  *
    В конце весны объявился шеф. Улыбающийся, радушный, пахнущий дорогим одеколоном. Предложил опять возглавить степную бригаду на прежнем размере оплаты за труды. И ждал моего ответа, уставившись напряжённым взглядом. Я сразу же замотал отрицающе головой. Он тут же в два раза повысил размер моего сезонного заработка, но я опять не согласился. Шеф хмыкнул, развернулся и ушёл, оставив в квартире стойкий запах одеколона.
     Опять в томительных ожиданиях ответов из журналов проходило время. Жена не одобрила моего отказа от командировки в дикие степи и принялась частенько упоминать, что на её туалетном столике совсем «не осталось пачек». Как выражался мудрый медвежонок Пух: деньги такой странный предмет, что если они есть – то их сразу нет. А эпизодические гонорары из местных газет, по сравнению со степными гонорарами, уже не производили достойного впечатления на жену, и она опять принялась  «ущемлять моё авторское самолюбие». «Пробьюсь, – говорил ей, - если жизнь свою решил положить на алтарь литературы, то и надо действовать целенаправленно, не распыляясь на второстепенное. А помнишь, как мы жили на одну мою зарплату молодого следователя?..»
    Решил охватить своими опусами и не очень важные журналы, всякие ведомственные издания, в которых существовали литературные страницы. Для перепечатки текстов даже нашёл машинистку через бюро «Добрых услуг». Пожилая женщина с внешностью дореволюционной интеллигентки, получая от меня деньги за машинописный труд, иногда сдержанно хвалила некоторые рассказы.
      В конце лета всё-таки пошёл устраиваться на очередную «настоящую» работу. В один НИИ нефтяной промышленности, инженером по снабжению. Интересный попался коллектив. Начальник отдела снабжения – Яков Абрамович, всегда в чёрном костюме, куривший сигареты через мундштук, двое коллег – разные по темпераменту: один чрезмерно шустрый и с перманентным фингалом под глазом  - то правым, то левым; другой – наоборот, флегматичный, как морская свинка, и Ленка – учётчица всего материально-технического, что привозили снабженцы.  Как говаривал часто Яков Абрамович: «Одни мы тут работаем, а остальные только стулья ломают, которые мы достаём».
     Когда меня посылали на задание, то всегда почему-то получалось, что у меня по факту  привезённого образовывалась недостача. Абрамыч ехидно хихикал: «Таланту нету. Другие умеют привести даже больше, чем по накладной выписано… Не боись, утрясём. С зарплаты не вычтут»
    За получением технического спирта для нужд института всегда самолично отправлялся начальник. Абрамыч умел создавать излишки, и кое-что из излишком мы употребляли в отделе, а большую часть начальник деспотично забирал домой, сколько не просили его мои коллеги оставить коллективу «ещё чуток, на два глотка». Однажды после такого оприходования излишков ехал домой на платформе грузового трамвая, восседая с грустным видом на куче песка и в обнимку с портфелем. Кто-то из знакомых моих родителей сумел распознать меня на той платформе, сообщили другим знакомым, а те уже позвонили моей матери с прискорбными выводами. Пришла телеграмма о срочном вызове на телефонный переговорный пункт. Мать с плачем умоляла меня бросить литературу, ведущей к алкоголизму, и вернуться к серьёзной жизни.
     В этой суетливой и очень меркантильной снабженческой работе совсем не оставалось времени на творческий процесс. Даже задуматься было некогда над чем-нибудь «творческом». Из журналов начали приходить ответы, вежливые отписки в две строчки и с обязательным пожеланием «творческих успехов». В одном ведомственном журнале, «Лесная новь», правда, опубликовали большой рассказ приключенческого направления о леснике, которого в тайге захватили два бандита для использования в качестве тягловой силы для переноски похищенного золота. Но героический лесник сумел избежать гибели и даже бандитов нейтрализовал. Прислали четыреста рублей гонорара и предложили продолжить сотрудничество. Но в пылу тогдашней снабженческой суеты надменно ответил редакции, что других рассказов «лесной тематики» у меня не имеется.
      Яков Абрамович, прознав, что у меня родители в Москве, взялся отправлять меня в московские командировки. Особенно после одной поездки в министерство нефтяной промышленности, из которой я привёз какой-то дефицитный прибор. Заместитель директора НИИ тогда, выдавая мне заявку на получение «фондов» от министерства, потыкал пальцем в перечень и сказал: «Вот это и это дадут. А про этот прибор и просить бесполезно, но всё равно заикнись, так для проформы…»      
    В министерском соответствующем кабинете тамошний снабженческий начальник отметил галочками позиции по разной мелочёвке в заявке: бумаге, карандашам, чернилам для самописцев, в остальных позициях отказал. Со смиренным видом сидел в коридоре напротив того кабинета, дожидаясь когда отпечатают накладную. В кабинет постоянно шмыгали разные шустрые типы, говорящие гортанным языком, и сам начальник часто пробегал с озабоченным видом мимо меня. Пару раз он поинтересовался, чего я сижу? Отвечал – жду, когда накладную отпечатают. В очередной раз, пробегая мимо меня, он кинул мне, чтобы я зашёл к нему в кабинет. Взял мою заявку и отметил галочкой тот прибор, про который я даже не заикался. Институтское начальство, когда я привёз в институт ту загадочную хреновину, изобразило большой восторг, а Яков Абрамович сильно удивился раскрывшемуся во мне таланту лихого снабженца.
       Своей писаниной занимался урывками – ну никак нельзя при суете погрузиться в «таинство творчества». Сам стал замечать, что на стандартные шаблоны, газетную лексику всё больше и больше скатываюсь в своих последних рассказах. И перепечатывая их с тетрадки на машинке, презирал сам себя. Но упорно гнал «листаж на гора», успокаиваясь тем, что и среди пустой породы иногда попадаются ценные самородки.

      *  *  *
      Вдруг внезапно объявился опять шеф. Опять весь такой радушный, улыбающийся, отрастивший бородку-эспаньолку. Прямо с порога квартиры объявил, что договорился об установке мне домашнего телефона и проплатил тройной тариф за установку в срочном порядке.          Потом шеф объяснил свою  такую неимоверную щедрость. Оказывается, в стране происходят большие перемены и принят закон о кооперативах. А я в своих мыслях, сконцентрированных главным образом на обдумывании сюжетов, и не замечал развитие большего сюжета в стране.
      Шеф в самых общих словах объяснил, что ему нужно «сделать кооператив, чтобы всё было по закону и чики-чики». И чтобы я этим занялся как юрист. Но были заметны и некоторые опасения в его решении «начать жить по закону». Опасался он своим звериным чутьём – а как бы это не очередная хитрость власти, чтобы выявлять подпольных миллионеров. Всё, что шеф делал до закона о кооперативах, называлось формулировкой из уголовного кодекса – частно-предпринимательская деятельность. Тюремный срок по той статье небольшой, но очень легко  можно было переквалифицировать на статью о хищении в особо крупном размере. А там и уже и конфискация незаконно нажитого имущества и реальная высшая мера наказания.
      «Бросай всякой хернёй заниматься, - заявил мне почти в приказном порядке шеф и посмотрел своим проницательным взглядом голодного удава. – Буду платить тебе за эту бумажную работу. Впереди большие дела… Если верить этим брехункам из телевизора…»  Будто зачарованный змеиным холодом глаз, пошёл на следующий день подавать заявление об увольнении. Заместитель директора института, лощёный мужик в коричневом костюме, жёлтой рубашке, с красным галстуком, из бывших инструктором райкома партии удивился моему заявлению. «А мы думали тебя начальником отдела снабжения поставить, - густым голосом сказал он. – А то, вишь, Абрамыч, хитрован такой, начал терять наше доверие…» Ответил ему заранее сочинённым враньём, что я заканчиваю заочную аспирантуру, пришло время защищать диссертацию и нужно много времени проводить в библиотеках. Замдиректора уважительно покивал головой, подписывая моё заявление. «Да, да, конечно, наука требует жертв. То ж, я и замечал в тебе постоянную задумчивость какую-то…»   
       Закрутилась жизнь в новом вираже. В начале лета опять отправил меня шеф бригадирствовать в степь. На полгода жизни в палатке, командуя таким контингентом, который когда-то набирали в команду пиратских кораблей. Опять степная экзотика и кардинальная перестройка характера. Не с качествами, которые присущи всяким там, который «про заик» - требовались качества волка на охоте и, одновременно, уходящего от погони. По возращению с сезона составлял финансовые отчёты в финансовые отделы, уменьшая прибыльную составляющую и увеличивая фантастически расходную часть. Шеф, скупой на похвалу, от моей финансовой фантазии приходил в восторг, точно поэтоман от талантливой стихотворной строчки. Бухгалтеров своего кооператива шеф менял чуть не через каждый отчётный квартал, выплатив солидные премии за работу. «А лучше бы их топить в прорубе, - хмыкал он. – Слишком много про наши цифры знают…»
      Три сезона так прошли, с переменным успехом от предпринимательской деятельности в рамках закона. На третьем сезоне, похоже, от перегрузок в экзотической жизни, отказала левая нога: не мог ни ходить, ни стоять, ни сидеть. Своей машиной при дальних рейсах управлял с гримасой боли на лице, нажимая на все педали одной только правой ногой. И не дождавшись завершения работ, шеф понаблюдав меня со стороны во время посещения бригады, самолично отвёз меня на вокзал. Еле вскарабкался на верхнюю полку купе. По приезду лёг в больницу. Назначили операцию на позвоночнике. После операции гарантировали пожизненную третью группу инвалидности. И это в мои тридцать три года цветущего возраста.  Укатали Сивку крутые  горки.
      А душа того, который «про заик», тянулась опять к сочинительскому ремеслу: переделывать жизненные реалии в письменные тексты с попыткой открыть формулу философского камня. В это время как раз решили обсудить в союзе писателей мою рукопись на предмет рекомендации её для издания книги. Обсудили благосклонно, рекомендовали в местное книжное издательство. И ответы из самотечного потока, не все, но некоторые, начали приходить тоже благожелательные, одобряющие. Из редакции «Сельской молодёжи» работающий там литературным консультантом Вячеслав Пьецух на каждую серию отправленных мною рассказов отвечал письмом на несколько страниц с симпатией и лёгкой критикой за слишком примитивно-простой слог изложения, однако ж настоятельно требовал «присылать ещё». Из газеты-еженедельника «Литературная Россия» от заведующего отделом прозы Юрия Гусинского приходили одобрительные письма, несколько раз он сообщал, что некоторые из моих рассказов представлены в редколлегию для одобрения на публикацию. Сообщал в приписке к письму Юрий Гусинский, что после публикации в таком авторитетном органе жизнь моя писательская изменится кардинальным образом. И письма с других журналов тоже имели фразу «присылать ещё». Только из многочисленных молодёжных редакций в системе издательства «Молодая гвардия» ответы содержали обвинение в негативе на окружающую жизнь и советы «открыть авторское сердце навстречу светлому будущему».   
       В стране не ощущалось приближения «к светлому будущему» - наоборот, чувствовалась дестабилизирующая привычное состояние застойного покоя вибрация. Правду, иногда шокирующую взялись, говорить по радио и в телепередачах, публиковать в газетах и журналах.  Шокирующую сознание правду в других средствах массовой пропаганды стали называть «чернухой», вражеской пропагандой. И всё это напоминало принудительное кормление больного через кишку. Народные массы вибрировали на уличных митингах и собраниях трудовых коллективов.
        Та вибрация обуяла и моих приятелей. Тот товарищ, который и свёл меня когда-то с шефом, теперь решил порвать с ним, организовав свой схожий по профилю бизнес – но не покидая своей должности в прокурорских структурах. Не захотел быть на посылках, а захотел заделаться полноправным хозяином, самому рулить делом и распределять прибыль. Для дележа будущей прибыли ещё нескольких друзей привлёк, с кем привык пропивать в ресторанах полученные от шефа подачки. Со мной состоялся конкретный разговор, чтобы я руководил в степи добычей, а группа друзей-советников искала сбыт продукции и способы обналички, поскольку действовали «по-чёрному», без всяких кооперативных структур. Обговорили условия: расценки для меня и моей бригады оставались такие же, как и у шефа, и в разделе окончательных прибылей я не участвую. Согласился, посчитав, что поступаю честно: кто меня привёл, тот меня и увёл. Властью шефа уже тяготился, чувствуя подавление собственной воли удавьей хваткой хозяина. Обговорили, что завтра же навещаю шефа и ставлю его перед фактом. Свою машину оставляю ему, а мне находим какую-нибудь машинёшку в аренду.
     Поставил шефа перед фактом: он тогда проводил профилактику своего здоровья в госпитале ветеранов войн. Буквально челюсть звякнула у шеф, и выпучились глаза. Выложил ему документы на машину, уже загруженную дефицитными продуктами для взяток начальству в степных краях, повернулся и ушёл, ощущая спиной горящий проклятием взгляд.
     Нашёл новые угодья чилиги, уже не в степях Казахстана, а на территории Оренбуржья, среди многочисленных ракетных точках, оцепленных колючей проволокой. Отгрузил несколько первых машин с продукцией, и вскоре финансирование бригады прекратилось. Ни на телеграммы, ни на телефонные звонки с междугородки не было ответов. Распродал всё пригодное на продажу, даже запасное колесо. Питьевая вода в этих краях была покупная из подъезжающего бойлера, так что приходилось употреблять воду из заброшенных ракетных шахт, пронизанных остаточной жёсткой радиацией. Продуктов оставалось в обрез. Бригада смотрела на меня, как фокусника-неудачника. А в добавок ко всему ещё и заразу непонятную подхватил с высокой температурой, поносом и рвотой. Валялся в раскалённой солнцем палатке облепленный мухами и комарами, до и дело выползая наружу для испражнения из разных отверстий и питаясь только кипячёной водой с марганцовкой и солью, которую подносила в кастрюльке бригадная повариха. Оклемавшись, рванул за восемьсот километров в Самару, разбираться с компаньонами. Но никого не нашёл. По слухам шумно погуляли приятели в ресторанах на первые деньги от прибыли.
    Назанимал денег, даже у жены, унижаясь, просил снять деньги с её сберегательной книжки, где она и хранила мои чилижные доходы. Но в таком находился взбешенном состоянии, что ничего не замечал вокруг. Не обратил внимания даже на две кровати в спальне, стоящие на подставках из книжных стопок.
    В следующий панически-нервный приезд обнаружил в спальне новый диван вместо кроватей со сломанными ножками. 
            
            Глава шестая

          И опять подтвердилась та закономерность – чего опасаешься в жизни, то и случается рано или поздно. Но не опасался и даже мысли не допускал со своим слишком сфокусированным на литературном алтарь взглядом на мир окружающий, что жена может наставить мне рога. Самым банальнейшим образом, как в анекдоте про мужа в командировке. Снюхалась за мои полугодовые отлучки с нашим общим бывшим однокурсником, субтильным красавчиком, служившим солдатом в кремлёвском полку, часовым у Мавзолея. А теперь ставшим референтом у первого секретаря обкома после должности начальника отдела в областной прокуратуре, и всё благодаря его удачной женитьбе на дочке влиятельного в области управляющего строительного треста. Высокий чин любовника сыграл определяющий момент в менталитете изменщицы.
        Не сразу догадался. Потом уже, задним умом и интуицией просчитал, что последние два сезона недаром жена мне письма в степь не писала – боялась в письменных выражениях обнаружить своё предательство, пока я здоровьем и жизнью рисковал, зарабатывая большие деньги для семейного комфорта. Всё высчитал-просчитал и был ошарашен открытием после проведённой засады в один вечер. Мелькнуло полосатое пальто вбегающего из моей квартиры хахаля. И не было даже слов оправдания у жены перед очевидностью факта. А потом уже слухи стали доходить до меня. Когда мне уже самому была известна правда, содержащаяся в слухах, похожих на грязную сплетню.
      Те слухи радовали моих приятелей-компаньонов, с которыми я теперь стал в остро враждебных отношениях, взаимно считая друг дружку предателями. Я тогда, устав ждать помощи, продал за треть цены одной конкурирующей фирме всю заготовленную за четыре месяца продукцию, расплатился со своими работягами, отдал конкурентам бригадное имущество и передал им в пользование разведанные мною чилижные угодья. Сам умчался домой решать семейные проблемы. Похоже, что возникающие вибрации в обществе и создавало некое общее настроение переоценки ценностей:  многие люди тогда принялись называть друг друга предателями.   
       Будто ошибка обнаружилась в таблице умножения – таким потрясением это было для меня. Развод через суд оформили сразу, в два дня через знакомство бывшей супруги в судебном сообществе. Мучила мысль – а где же мне жить теперь?
     В тот тяжкий период подружился с врачом спортивной медицины, который вылечил меня одним уколом лекарства «ледаза», когда я сбежал из больницы, отказавшись соглашаться на операцию. Этот врач в то время начала кооперативной эпохи занялся мануальной терапией и частной врачебной практикой. Лечил меня поначалу массажем, от которого я в болевом шоке терял сознание. Но потом мануальным методом нащупал у меня опухоль в тазобедренном суставе, которую рентгеном не могли обнаружить в больнице. И вылечил. И сам удивился эффективности своего метода. Подружились, он ещё звал меня организовать совместный медицинский кооператив по оказанию косметологических услуг широкого спектра. И меня по дружбе лечил иглоукалыванием в голову.
    Вот этот врач и убеждал меня, приводя в пример свой опыт развода, не оставлять бывшей супружнице квартиру. «Хоть угол в коммуналке потребуй – но не оставайся без своего угла. Намыкаешься,  до утери чувства собственного достоинства»
     Но не послушал того совета, не стал даже разменивать квартиру, опасаясь травмирующего шока у сына. Просто покидал в машину кое-что из своего имущества: печатную машинку, клетчатый плед и коробку с рукописями. И погнал вечером в сторону заходящего на западе солнца. К родителям, в Москву.
    Но только на третьем по счёту приезду отец согласился принять меня на жительство. Возмущался он тем, что я со своим литературным алтарём «просрал квартиру, из-за которой он получил в своё время партийный выговор и не получил впоследствии генеральского чина». Потом отец скумекал выгоду иметь для поездок на дачу в его родимую деревню личного водителя с машиной – и признал моё право на совместное с ним проживание непутёвого сына. А машина у меня была новая – «пятёрка-жигули», купленная  мною год назад по квоте тестя, являющегося номинально ветераном войны. Жена, уже оправившись от нервной ситуации с оформлением развода, категорически отказалась отдавать мне машину. Выложил ей из рюкзака с деньгами   сумму, равную полной цене за машину – и лишь после этого она дала разрешение бывшему тестю на переоформление по доверенности машины на меня.
     Мать, в конце концов, через ругань с отцом умерила его гнев каждодневный и нудный, от которого я в рьяном психозе уходил гулять до ночи по парку Сокольники. Податься мне было некуда, хотя и родни в Москве было полно по отцовской и материнской линии, но все они из того общественного сословия, называемого обыватели, что общаться с ними совсем не хотелось. На работу не устроишься, пока не получена московская прописка. Муторное до крайности настроение было у меня в то время.   
      И приходили в голову мысли о писательском проклятии в моей жизни. Нет, чтоб жить, как все обычные люди, не мнящие из себя, не ищущие в себе и в жизни вокруг некого открытия  тайны философского камня. И мать, наблюдая мои терзания, желая помочь, проповедовала прописные истины. «Вот, - говорила, - и Чехов был писателем, работал врачом, а в свободное время книжки  писал… Вот надо устроиться юристом – а в свободное время никто не запрещает писать…»
     Я в этот момент читал на кухне Мопассана из достаточно большой библиотеки подписных изданий в квартире родителей, с книгами которого был знаком ещё со школьных лет. Про женское коварство перечитывал роман. Ответил матери, что Мопассан тоже был юристом, но бросил карьеру – и не пожалел потом. «А откуда ты знаешь?.. А, может, пожалел, много раз?.. Вот надо было в своё время в Москву вместе с нами переезжать. Не было бы у тебя тех мотаний. По Северу, по степям в твоём кооперативе, о котором даже стыдно родственникам говорить. Связался с ворюгами ради бешеных денег, которые пшиком обернулись. И семью бы не потерял в своих скитаниях…»
     В такой обстановке, разумеется, невозможно было засесть за свою писанину: не в парке же на заснеженной скамейке сидеть со своей тетрадкой. И деньги лежали в рюкзаке, и ещё должны были большую сумму ребята, купившие у меня по дешёвке заготовленную чилигу. Но не видел в деньгах хоть мало-мальскую помощь от своей тоски.
     Решился наведаться в ЛитРоссию к знакомцу по самотёку, Гусинскому. Спросить у понимающего литературного специалиста: есть ли что-нибудь в моей писанине такое, ради чего стоит жертвовать обычным порядком жизни. Несколько дней настраивался на ту поездку – очень унизительно сам себя ощущая. Этакое явление к мудрецу, в том смысле: скажи мне, кудесник-любимец богов, что в жизни меня ожидает?
     Съездил, набравшись решимости, в редакцию на Цветной бульвар. Зашёл в кабинет и мямля, точно школьник, опоздавший на урок, принялся объяснять, кто я. Мужик солидного возраста, но несолидно лохматый, похожий в своей кучерявости на негра, не стриженного с рождения, закивал приветливо, сказал, что вспомнил мои рассказы из самотёка. «Несколько раз предлагал твои вирши редколлегии. Не пропускали, не в их вкусе, видишь ли. Но времена их вкусового пристрасти ныне уходят. Другие вкусы требует время… Ты, вроде бы, с Магадана?»
     Принялись вспоминать некоторых писателей с тех краёв, с которыми Гусинский был знаком. «А как Мифта пишет!.. Это ж проза – ручеёк хрустальный по камешкам струится. Но перебарщивает Альберт со спиртным, не бережёт себя, не бережёт…»
     Тут в кабинет заглянул какая-то девчушка и позвала на совещание. Торопливо, и опять мямля, выразил свой вопрос: есть ли у меня признаки какого-нибудь таланта? Заведующий отделом прозы замахал ладонью, вставая из-за стола: «Ты брось эту свою мерихлюндию. Пишешь – пиши. А там, куда кривая выведет. Никто не знает свой удел…». На том и распрощались.

     Через некоторое время решился съездить в редакцию «Сельской молодёжи», откуда тоже получал более-менее благосклонные отзывы на свои рассказы в самотёке. Опять презирал себя в образе попрошайки-побирушки, домогающегося с просьбами к пассажирам городской электрички. Еле нашёл редакцию по тому адресу. Даже таксисты удивлённо отвечали: «Дмитровские улицы – знаю. А Новодмитровскую – даже в справочнике не нашёл…»  Нашёл в конце концов, в самом конце Бутырского шоссе. На седьмом этаже здания-башни находилась та редакция. Оказывается, тоже из системы издательства «Молодая гвардия». Разыскал среди кабинетов помещение, в котором располагались литературные консультанты.
    Вячеслав Пьецух, мой почтовый визави, возрастом чуть старше меня, тоже усатый, в свитере-водолазке с растянутым воротом, чуть задумавшись, вспомнил о своих письмах мне. И заметил тут же с лёгкой улыбкой, всматриваясь в мою унылую физиономию: «А ты похож на свои рассказы. Все авторы похожи на свои творения, и скрыть этого нельзя…»
    Вячеслав, точно уставший от письменного общения с абстрактными авторами самотёка, заговорил устно, живо и с явным наслаждением. Я даже подосадовал на свой наивный идеализм, что не прихватил на такой случай бутылку коньяка.
    «Я тебе, кажется, писал, что у тебя попадаются блёстки, отдельные замечательные места в тексте… Но одних блёсток маловато будет для публикации в нашем журнале, считающийся литературно элитарным, не смотря на свой сельское название. Ты задумываешь лучше, чем исполняешь. Давишь читателя динамикой сюжета, но не прорабатываешь глубинную психологию героя. Вспомнил твой, очень глянувшийся мне рассказик, про вечеринку в каком-то зачуханном ресторане в каком-то северном посёлке…»
    «Ах, да, - кивнул я. – Весёлый вечер – назывался. Так я там просто изобразил как бы зарисовку, без всякого сюжета»
    «И без сюжетов бывает сюжет. В психологической разработке характеров и в их взаимодействии, противостоянии, конфликте. А характеры у тебя получаются бледные. И язык не играет, рисуя персонаж. Второстепенные персонажи тебе лучше удаются, чем главные герои… Вот посмотри, - Вячеслав достал с полки над ним журнал, протянул мне. – Последний номер. Напечатали первый рассказ этого автора в нашей стране. Он в Америке проживает. Эмигрант лет десять уже. Ты возьми себе журнал и вчитайся. Как он рисует своего героя от первого лица. Сергей Довлатов его зовут… Это – нечто!»
     Видимо, выговорившись, Вячеслав затих и зашуршал бумажками на столе. Тут бы как раз и пригодилась бутылка коньяка. Глупый был – идеализировал тогда литературных консультантов. Спросил, опять с мямлящей интонацией: чего, мол, мне в жизни своей ожидать, есть ли во мне признаки таланта?
     «Признаки-то есть, - улыбнулся Пьецух. – Много пишущих, с признаками. Вот у кого какой расклад на картах судьбы получится – вот тут жизненный покер получается. Как в него сыграешь сам… Пока существует потребность людей читать книжки, писатели должны рисковать, свою жизнь ставя ва-банк. Работай, пиши и бомби, бомби текстами печатные органы…»
      Умело завершая разговор, он привстал из-за стола, пожал руку, пожелал удачи и сообщил, что со следующего месяца уже в литературных консультантах не работает, уходит на свободные писательские хлеба, да, возможно, и журнал в ближайшее время прекратит своё существование. Рыночные отношения, наступающие в стране, делают приоритетом коммерческую прибыль, а не художественные достоинства в литературе. Засмеявшись, Вячеслав закончил: «Бравым гусарам в определённых обстоятельствах, знаешь, что главное?.. На шпоры себе не насрать…»
        На обратном пути зашёл в маленькую кафешку-стекляшку. За стоячим столиком в задумчивости и одиночестве, потягивая коньячок из рюмки, размышлял над словами опытного в литературе Пьецуха. Крепко размышлял и крепко выпил. Дома отец устроил мне «суд офицерской чести».

           *  *  *

     Пришло письмо от Анатолия Ардатова, которому я оставлял адрес, уезжая из Самары. Оказывается, меня обыскались из книжного издательства и нужно приехать, подписать договор на издание моей книги.
     Следующим утром, под осуждающие реплики родителей, прыгнул в машину и погнал навстречу восходящему солнцу. Слепяще блестел снег мартовским утром по обе стороны шоссе. Думалось, что с выходом книги что-то определённое обозначится на моей жизненной дороге. Уверенность появится в самом себе, не будет мотать из стороны в сторону, как сейчас машину по гололёду на асфальте.
     И негде, оказалось, было остановиться в городе, ставшим сосем чужим до враждебности. В гостинцах не было свободных места даже в дорогих люксовых номерах. Пару дней переночевал в общежитии у приятеля, мануального терапевта. Потом договорился в частном секторе о подходящем под ночёвку помещении. Спал в похожей на сарай пристройке к дому. Через щели в стене ночью снег залетал на лицо от разыгравшейся весенней вьюги.
    За эти дни встретился с сыном, перехватив его на пути из школы. Посидели в машине, пили лимонад и ели пирожные, а я пытался объяснить понятным для четвероклассника языком сложность жизни человеческой: что эта жизнь бывает посложнее, чем задачки по арифметике про бассейн, в который вода одновременно втекает и вытекает.
    В книжном издательстве старший редактор отдела прозы, Андрей - мой знакомый ещё по литобъединению поэт, которого особо выделял Ардатов, в туманных выражениях пытался объяснить мне реалии современного издательского процесса, когда кругом бушуют рыночные отношения и в любой сфере нынешней жизни для первого толчка к успеху требуется «первоначальный капитал». Рукопись моя получила одобрение в издательстве – так вкратце звучал смысл витиеватой речи Андрея – но в духе существующей реальности надо корректно и очень тактично вручить директору издательство сумму в тысячу рублей. Ответил так, вполне корректно и тактично, что платить деньги, хотя эта сумма для меня и не проблема, мне просто западло и жаба душит при мысли, таким подлым путём входить в литературу. «Ну-у-у, что ж,  -развёл руками Андрей, - будем надеяться на благоприятный исход при любых обстоятельствах. Будем надеяться…»  По интонациям поэта понял, что хренушки выйдет моя книга. Когда-то в Магаданском издательстве помешали идеологические соображения, теперь в Самарском издательстве – рыночные отношения. Тяжко живётся при любых обстоятельствах тем, кого, ухмыляясь, называют «про заик», ишь ты…
      Отыскал одного из тех ребят, которые должны были остаток суммы за предательство моих приятелей-компаньонов. Тот удивился, сказал, что потеряли меня, хотели, мол, вернуть остаток долга, когда были деньги – а теперь денег нет. Капитализм, сказал, теперь такой дикий, что ни у кого нет денег, и сбыта продукции нет, и людям зарплату нечем платить. Когда изменятся обстоятельства, перешлют мне деньги через проводника поездом. Смиряясь, но предупредив, чтобы не доводили меня до психа при дальнейших обстоятельствах, оставил свой московский адрес.
      В ночь тронулся обратно на Москву. Был страшенный гололёд, и дальнобойщики на трассе, матерясь исступлённо,  шлифовали колёсами своих фур любой, самый невзрачный бугорок.

              Глава седьмая

      Прочёл рассказ Сергея Довлатова, и что-то сместилось в моём литературном пристрастии. Это, правда – нечто, как сказал Пьецух. Мне показалось, что даже Пушкинской простой до пронзительности повеяло от стиля Довлатова в повествовании от первого лица. Весёлый главный персонаж, живёт весело и легко, а такая подспудная, глубинная печаль в душе героя, что заместо него повеситься хочется.
       И при таком таланте, на мой взгляд - он считался непризнанным. Горемыкой, бродягой, катившийся по жизненной дороге, точно окурок под ветром по тротуару. При какой власти признают таких писателей? При царской власти таких чуть-чуть признавали, но с большой опаской, таких как Андреев, Гаршин, Короленко, Грин и Куприн. Но царское самодержавие, нам  внушали на юридическом факультете, было тюрьмой народов, с жандармской мордой, душителем свободы мысли и красоты. Никогда, что ли, для тех талантливых, которые пронзительно «про заик» пишут, не будет «их времени»?..

      В конце апреля, наконец-то, передислоцировав двумя рейсами отца с матерью, при загрузке сопутствующего имущества,  в их деревню за пятьсот километров от Москвы, попытался снова заняться сочинительством. Год с лишним уже этим не занимался, и, похоже, заржавели те шестерёнки в «сочиняйкиной машинке». Туго давались первые строчки, которые и являются первым аккордом, в обозначенной мысленно художественной мелодии, с включённой туда философской идеей через психологию персонажей в сюжете. Понимал явно, что так писать, как пишет Довлатов, у меня никогда не получится: другой инструмент в руках. Не струны весело плачущей скрипки - клавиши простой гармошки, умеющей на переборах делать музыку, понятную для простых людей. Свою мелодию нужно подбирать под слова песни сочинённой. 
      В нескольких столичных журналах лежали мои рукописи, принесённые с надеждой на публикацию, или хотя бы услышать мнение сведущих людей. Нужно, там сказали,  через месяц прийти за ответом. А тут неожиданным образом, просиживая в коридоре одной из редакций в очереди таких же, которые «про заик» сочиняют, попалась на глаза какая-то газетка, в которой и бросилась в глаза заметка о молодых авторах, и что издательство «Московский рабочий» проводит конкурс на лучшую рукопись молодых литераторов с последующим изданием книги на гонорарной основе. Гонорарная основа меня тогда интересовала в последнюю очередь. Хотелось определиться  с собственным жизненным предназначением: есть талант – или просто так, иллюзия на фоне самомнения при первых похвальных отзывах.
      Для конкурса в «Московском рабочем» из коробки из-под банок с консервированными ананасами наобум, вытащил стопку машинописных текстов и, не перечитывая, вложил в папочку с тесёмочками. Напечатал тут же на машинке сопроводительный текст, и все тексты повёз в тот же день на метро «Кировская».
      Туго, с напрягом, давалось писание новых рассказов заржавевшим пером, хотя и «чернильница» с авторской энергетикой была наполнена до краёв. Аж выплёскивалась через край. Не сюжеты про амурные катастрофы приходили на ум после дырки на сердце на фоне развода. Какие-то другие болезненные ранки, словно от жгучих капелек соляной кислоты, ощущались в душе. Сочинял что-то резкое по-хулигански, без оглядки на метод социалистического реализма и возможные негативные отзывы старших товарищей по писательскому содружеству. Похожее на стиль Андрея Платонова сам замечал. Но не старался тому следовать, считая тогда Платонова ужасно корявым бунтующим формалистом, который даже не на гармошке играл, а бил в барабан и дудел в охотничий рожок. 

       *  *  *
     В наступившее лето, когда аллеи в парке Сокольники запахли липовым цветом, и прошаркивая по круглым аллеям парка в позе старика, уставшего от жизни, заметил сам за собой, что вдруг стал обращать внимание на линии женских фигур. И как-то слегка пьяненький и слегка лысенький мужичок, проходя мимо меня, курившего на скамейке, обронил мимоходом: «Молодой человек, не грусти. У тебя целая жизнь впереди. Пройдёт всё, пройдёт и это…» Вот, - подумал тогда, - в актёры мне надо было податься. Всё на моей роже рисуется, как воплощение сценарного замысла.

     Выждав положенный срок, обошёл те журналы, которые по совету Пьецуха подверг своей бомбардировке.  Ответы во всех резолюциях звучали «почти совсем» одинаково: слабо до наивности, не соответствует литературному формату современности, при отмеченном богатстве жизненного опыта автора отсутствует авторская чётко выраженная идейная позиция по изображаемым сюжетам…
     Вот и хрен тебе, сказал я сам себе…
     Общий фон тогдашней литературной реальности напоминал прорвавшийся из канализационной трубы мощный пенящийся поток, по поверхности которого кружились пустые бутылки, использованные презервативы, обрывки газет и разной ветоши. Книжный рынок завалили детективным зарубежным чтивом и подражательством на него отечественными авторами с филологическим образованием при полном отсутствии литературных способностей: по принципу «сойдёт и так», лишь бы деньги платили письменный текст, пригодный для чтения на пять трамвайных остановок. Грандиозную прибыль, похоже, принёс издателям и автору напечатанная буклетным форматом на газетной бумаге хрень  - «Похождения космической проститутки». Во всех всевозможных торговых точках  торговали «Проституткой» как истинным шедевром наступающей графоманской эпохи.

     Получил штамп в паспорте о прописке, и пошёл устраиваться на работу. Самому надоело в иллюзорности бытия обитать. Согласен был – хоть куда и хоть кем.
     Но в той совокупности случайностей, которые и определяют жизненную закономерность, занесло меня в управление юстиции Мосгорисполкома. В отделе кадров – той самой структуры любой системы, в которой я и она  сразу чувствовали взаимную антипатию – мне предложили должность судебного исполнителя, с возможностью в дальнейшем карьерного роста.       
       В Перовском районном суде на окраине города первый этаж занимали судебные исполнители, и напротив их окон, через дорогу улицы Кусковской, возвышался монумент из алебастра, изображавшего бегущего человека с каким-то свитком в руке. В нашем коллективе этот экспрессивный памятник называли «Алиментщик, убегающий с исполнительным листом».
      Охота за неплательщиками алиментов и прочими должниками разного рода - главная задача по этой работе, не требующей профильного образования. Скорее, требовалось хватка опера из уголовного розыска, но более психологически подготовленного: когда ты - один, и без пистолета. В этом убедился позднее, через некоторое время практики, будучи облит кипящим молоком, травленный собакой и прочими эксцессами с хитрыми людьми, скрывающимися от долгов. Коллектив состоял преимущественным количеством из девчонок чуть старше двадцати лет. Лишь начальница над нами была женщиной зрелых лет со взглядом, напоминающим мне бывшего шефа.
      В кабинетах все подходящие поверхности, даже на полу, были завалены исполнительными производствами. Бумагооборот по исполнению судебных решений никогда не терял своей интенсивности. Девчонки, коллеги, в основном занимались перекладыванием бумаг из конверта в конверт и надписывали новый почтовый адрес. Мне же более интересным в этой суете было рысканье по району на своей машине, чем сидеть с девчонками в тесном кабинете. Девчонки, для которых яркими событиями жизни являлось посещение только что открывшегося Макдональдса на Пушкинской, шушукались между собой и косились быстрыми взглядами в мою сторону: что-то, видимо, привлекательно-таинственное для них было во мне, взрослом мужике с насупленным, угрюмым видом, разъезжающим на собственных жигулях цвета «белая ночь», с в темень затонированными стёклами. Сам себя уже ощущал уставшим от жизни стариком тридцати шести лет.
      Вскоре раздражать меня начала эта работа: будто дырявым ведром воду из бочки вычерпываешь. К тому же распоряжением из управления юстиции обязали посещать судейские курсы, таскаться по вечерам на лекции, на которых после дневной нервотрёпки спать хотелось неимоверно. Бывали, конечно, интересные моменты из лекций судей Верховного суда, но в большинстве – прописные истины,  известные даже студентам, посещавшим лекции по теории цивилистики: о трёх правомочиях – владении, пользовании, распоряжении, составляющих священное для мировой цивилизации право собственности.
      В текучке будней забыл даже о сданной в издательство месяца три назад рукописи. Поехал забрать её, опасаясь, что утеряется, как многие рассказы, разосланные ранее по журналам, откуда «рукописи не возвращаются». Секретарша, посмотрев по журналу регистрации, удивилась моему желанию забрать рукопись. Сказала с удивлением во взгляде, что рукопись прошла конкурс на издание книги. Но моё намерение было капризно настойчиво. Секретарша с ещё большим удивлением достала из шкафа и вручила мне мою папочку с тесёмочками.
      На тот период жизни даже мысли о своих прошлых литературных потугах вызывали раздражения. Написанные с полгода назад «длинные» рассказы давно отослал Ардатову в Самару без всякого расчёта на их газетную публикацию. И даже не ждал ответа. Отвратно мне сделалась всё это, называемое «творческий процесс». Жизнь проходит в суете!
      Летом, в отсутствии родителей, повадился навещать подмосковный город Пушкино, где проживала дочка друзей моих родителей. С ней были знакомы с юных времён. И теперь она знакомила меня, периодически, с разными своими холостыми подружками. Так что теперь пошёл такой период жизни, что проезжая по улица того городка, чувствовал себя султаном, навестившим  гарем.  Физиология требовала проявлений мужского естества. На работе вокруг было полно девчонок, и судебных исполнителей, и судебных секретарей, часть из  которых уже были интимно оприходованы мужиками судьями. Но, во-первых, опытные волки около своей норы не охотятся, а, во-вторых, как-то попытался приударить за одной из них – Стелкой, бывшей стюардессой.  Даже на женский день духи французские ей, как будто, между прочим, преподнёс. А подвозя её однажды на своей машине, она вдруг поинтересовалась, сколько мне лет: оказалось, что разница в двенадцать лет у нас. И Стелка изобразила надменную гримаску.   
      А вскоре на работу в наш отдел устроилась Оксанка. Она держалась величаво, была смазлива, как кукла из магазина, блондинка с карими глазами, с достаточно крупноватой фигурой. На первый день работы она предложила коллективу обмыть её в трудоустройство – и человек пять-шесть загрузились в мою машину. Поехали ко мне на квартиру отмечать событие. Тем же вечером, когда все коллеги разошлись, Оксанка осталась у меня до утра.
       *  *  *
      Одним письмом из Магадана мне сообщили, что в Москве на высших литературных курсах  при Литературном институте сейчас приехали учиться два магаданских молодых таланта. Один из них был Витя Кузнецов, с которым познакомились пять лет назад на магаданском литературном семинаре  для молодых писателей. С бутылкой коньяка и обильной закуской поехал навестить бедных студентов-слушателей ВЛК. Бедные молодые таланты проживали в институтском общежитии на третьем этаже. У каждого была отдельная комната и стипендию они получали равную месячному окладу молодого инженера.
      Кузнецов обрадовался знакомому лицу, особенно когда я выложил на стол привезённое с собой. Не успели мы распить и треть бутылки, как в комнату потянулись и другие ребята с этого этажа. Через десять примерно минут я уже был отправлен за добавкой в соседнее  на улице здание, к торговцам из Вьетнама.
     Человек пять маститых, по сравнению со мной, но ровесники по возрасту слушатели курсов бурно дискутировали за столом, громко стуча стаканами об стол, о судьбах современной литературы и о собственной значимости в ближайшем будущем в литературном процессе. Внимал ребятам с полным пиететом к их категорическим суждениям. Завидовал их уверенности в собственной писательской судьбе. Несколько раз за тот вечер бегал за добавкой.   
       
      Оксанка стала одной из причин увольнения из службы судебных исполнителей. Она настолько прижилась у меня, как на собственной жилплощади, что даже изумила отца, внезапно вернувшегося из деревни, пробежав голой в ванную прямо у него под носом.
     Оксанка была замужем и у неё  была трёхлетняя дочка на круглосуточном садике санаторного типа. Как страшную тайну Оксанка поведала мне, что у неё несколько лет назад была обнаружена открытая форма туберкулёза – что являлось загадкой для врачей, потому что у них вполне благополучная семья: папа главный технолог, мама директором магазина, что она совершенно не заразна со своей болезнью и под постоянным наблюдением врачей.
    Муж, узнав от коварной Стелки мой номер телефона, названивал мне периодически с угрозой спалить мою машину. Оксанка при таких разговорах выхватывала у меня трубку и резко, с другими угрозами, разговаривала с мужем, без всякого стыда за свою демонстративную измену. 
    Работать вместе на одной работе, конечно, было уже невозможно. Как-то на утренней оперативке наша начальница перехватила мой взгляд на Оксанку и заявила мне со знанием человеческой психологии: «Ничего у тебя с ней не получится, Жень. Оксана - не наши девки, на всё согласные. Она из семьи строго воспитания» А я ляпнул в ответ: «А глубоко ошибаетесь, Галина Андреевна…» И кукольное личико моей подруги покраснело, как опущенное в кипяток. А лицо других присутствующих коллежек приобрели выражение старых дев при виде невесты.
     Второй причиной увольнения было предложение, перебравшегося в Москву старшего редактора самарского книжного издательства, поэта Андрея. Он теперь работал в пресс-службе какой-то нефтяной компании и, будучи вхож в столичные издательские круги, предложил мне организовать издательскую фирму для коллектива одной из многочисленных редакций в системе «Молодой гвардии». «Сам будешь себя издавать и меня, при случае, не забудешь, - вкрадчиво и поэтически певуче уговаривал меня Андрей. – Опять же деньги этим можно сейчас зарабатывать. Наверно, слышал, как ребята, издавшие «Космическую проститутку», какими миллионами теперь крутят?..»
      Третьей причиной стало, так называемый «привет от Системы». Система, оказывается, долго помнит измену ей.
      Экзамены на судейских курсах сдал почти успешно. Принимали экзамен не по билетам, классически, а отвечая на вопросы в свободной беседе. Судья Верховного суда экзаменовал меня  по гражданскому праву, и мои ответы ему понравились. Экзамены по уголовному праву принимала председатель мосгорсуда, та спрашивала, как специально, из той сферы уголовно-процессуальных отношений, в которой я слабо разбирался. Она оценила их на «тройку».   Следующим этапом, чуть погодя, было заседание судейской мандатной комиссии, принимавшей решение о зачислении в судейский корпус. На той комиссии меня из коридора пригласили первым, и вся заседающие за большим столом уставились на меня, как на своего клиента на скамье подсудимых. Председательствующая суровым тоном объявила, что мою кандидатуру они пока рассматривать не будут, и я могу быть свободным.
      Ну, я и пошёл на свободу, с чистой совестью, привет Системе, следящей бдительно за чистотой своих рядов!

          *  *  *

    Оксанка была довольна, что я уволился. Приходила ко мне теперь чуть ли не каждый день, готовила, убирала в квартире, рассказывала новости из жизни суда. Стелка ей подлянку устроила: утащила из её сумочки чековую книжку, по которой приходовались денежные суммы, документ строгой отчётности и спрятала в моём бывшем столе. А я сразу подсказал, в каком месте ту чековую книжку надо искать. Про меня в суде говорили, что меня будто пригласили в какую-то иностранную фирму, и я – большой бизнесмен и даже кто-то видел меня за рулём чёрного мерседеса. «Как бы скоро меня не увидели за решёткой черного воронка» - хмыкнул в ответ.

    Через официанта вагон-ресторана получил остаток долга из Самары. Даже не пересчитывал сумму. Всё вложил в уставной капитал учреждённой в статусе товарищества с ограниченной ответственностью  «редакционно-издательской фирмы РИФ-РОЙ». По уставным документам значилось пять компаньонов, включая меня. Две пожилые женщины из опытных редакторов «Молодой гвардии» и два литературных консультанта, долго проработавших в том же издательстве в качестве внештатников. Лев Николаевич, консультировавший прозаиков и сам писавший масштабные романы, и поэт Толик с характерной поэтической наружностью, то есть с затуманенным взором, консультировавший по линии поэзии. У меня по учредительному договору значилось шесть долей в уставном капитале, и по одной доле – остальным компаньонам.
      Компаньоны из московской художественной интеллигенции горели рьяным желанием окунуться в бушующий океан рыночных отношений. Чтобы быстрей почувствовать вкус больших денег после долгого периода жизни с не выплачиваемой зарплатой. Каждое утро регулярно собирались в кабинете одной из редакций на улице Сущевской – и «планировали деятельность». Насколько это позволял первоначальный капитал из моего рюкзака.
     Оксанка потребовала, чтобы я свозил её в деревню и познакомил с родителями. С отцом она уже познакомилась – сказал я ей – мельком и в абсолютно голом виде. Оксанка собралась за меня замуж как только оформит развод с мужем. Мотал головой, топал ногами, дубасил кулаком по столу – что никогда я на ней не женюсь, что это за глупости выдумала, когда она моложе меня на шестнадцать лет… И вообще я имею в жизнь строгую цель, и для той цели мне необходимо оставаться холостым и одиноким, чтобы семейная суета не мешала творческому процессу, потому что я стремлюсь стать писателем.
     «Каким, к чертям собачьим, писателем!..» – кричала в ответ Оксанка, со злобой драя кухонную  плиту.  Кричал ей, что прозаик я, и уже давно. «Какой-такой прозаик!.. Про каких, на хрен, заик?..»
     Уходила, в сердцах, так хлопнув дверью, что падал кусок штукатурки с дверного проёма. Через час примерно возвращалась обратно, с бутылкой водки в сумочке. Накрывала ужин, хлюпая носом. В процессе ужина, чуть успокоившись, она вкрадчивым голосом, будто невзначай, представляла вслух сцену знакомства меня со своими родителями. «Женщины всегда влюбляются в тех мужчин, которые похожи на их отцов… А ты похож на моего папу…» Опять срывался на крик, поперхнувшись котлетой: «Скоро я буду похож на твоего дедушку!.. Мне уже тридцать семь лет!.. С чего это такой категоризм собственного мнения?..» Оксанка молча уходила с кухни, разбирала постель и ложилась, выставив из-под одеяла фрагмент голой попы. 
               *   *   *
        Дела в издательской фирмочке тянулись на шатко, ни валко. Утром собирались компаньоны и вопрошали у меня: «Какой у нас план действий?» Как будто я их усыновил, будучи избран директором, и теперь обязан заботиться. Капитализм у нас – или не капитализм, где деньги, где прибыль от рыночных отношений? – читалась претензия в их взглядах и интонациях.
      Устно и письменно уже несколько месяцев распространялась реклама, что наша фирма желает предоставлять все желающим «редакционно-издательские услуги». Приходили некоторые, из бывших авторов, несколько залётных, по рекламной заманухе: что в нынешние времена каждый сочинитель может издать свою книжку – только денежку заплати. Обычно с авторами велись витиеватые разговоры за чайным столиком с электрическим самоваром о судьбах нынешней литературы, постепенно перетекающие в политический момент. В большинстве такие разговоры пустыми разговорами и заканчивались. Редко появлялся клиент для конкретного заказа, с деньгами в кармане: какой-нибудь «начинающий», вымоливший у родителей под страхом суицида нужные сумму для оплаты книжки своих стихов. Потом объявился литературный агент Эдика Лимонова, с конкретными деньгами для издания первых книг своего патрона в России. А чуть позже, принятая на работу к нам бухгалтером, преподавательница Плехановского института, втянула наш коллектив в авантюру, предложив издать брошюру на злободневную тему «Как платить налоги?». Убедила компаньонов, что тут такая злободневная тема для населения, желающего заняться предпринимательством и личным бизнесом – прибыль потечёт рекой, как от «Приключений космической проститутки». Компаньоны в восторге разразились бурными и продолжительными аплодисментами. Только я с хмурым видом заявил о закончившемся уже первоначальном капитале в моём рюкзаке. «Ничего, - сказала наша бухгалтер, - я договорюсь о ссуде в одном месте, под щадящий процент, и о минимальном размере гонораров для авторов той книжки». Компаньоны опять зааплодировали.
      Производственные мощности мощного издательского комплекса «Молодая гвардия простаивали в виду полного отсутствия плановых заданий. Денег от государства не поступало, бумага в государстве вдруг куда-то исчезла, и таёжные леса пошли в буйный рост, а население дичало по всей территории страны. Моя главная задача и была добывать бумагу и доставлять её на склад типографии. Рыскал в свободном поиске, как когда-то судебным исполнителем в розыске должников. Мотался по всяким промышленным зонам, по бывшим фабричным территориям за кольцевой дорогой, разыскивал склады, с которых шла распродажа всего, что угодно. На таких складах, как в деревенском сельпо, был разнообразный ассортимент. Среди бочек с солёной селёдкой, мешков цемента, ящиков с оружейными патронами россыпью можно было найти и бумажные роли бумаги нужного стандарта. Только ухо надо было держать востро, передавая наличные деньги. Уже загрузив товар в грузовик, встав на ступеньку кабины, оглянувшись вокруг, отдаёшь деньги продавцу.
    Полученный кредит в два месяца разошёлся на себестоимость налоговой брошюрки, выплату гонорарной составляющей коллегам по институту нашей бухгалтерши, а также на зарплату компаньонам, жаждущим испытать поскорее прелести капиталистической свободы по распределению денежных сумм. Почти мгновенно столичная интеллигенция восприняла своим сознанием идеи рыночных отношений, будто до революции ещё были рождены. От кредитной суммы остался пшик – и ежемесячные проценты на ту сумму. Поговорку про тюрьму и сумму мои литературно эрудированные компаньоны почему-то не вспоминали.

       Осенью вернулись родители с дачи, отметив по деревенским обычаям окончание дачных забот на праздник Покрова Богородицы. С Оксанкой теперь встречались изредка, в старинном кинотеатре  у метро «Семёновская». Оксанка с мужем развелась, но проживали в одной квартире, и я сурово выговаривал ей, чтобы не вздумала заявиться для знакомства с моими родителями – а то мой казарменный режим существования в военном гарнизоне превратится в ещё более жёсткий режим. Под мельканье кинокадров на экране Оксанка хлюпала носом и лезла целоваться.
       Жизнь моя опять была погружена в заботы коммерческого плана – теперь, по прокорму кукушат-компаньонов. Некогда было даже уйти в область умозрительных, философско-лирических размышлений о мироздании, поговорить с кем-нибудь на похожие темы. Сам с собой перестал разговаривать, потому что давно уже ничего не писал.
       Съездил опять в общежитие Литинститута, к Вите Кузнецову – пообщаться с приближенными к литературному процессу творческими личностями. И опять, только забулькала в стакане водка, в комнату Виктора потянулись его соседи по этажу, точно владеющие обострённым слухом летучие мыши. Пришлось привычно бежать по знакомому адресу за добавкой в соседнее общежитие вьетнамских рыночных торговцев. А денег в кармане у меня к тому времени – совсем-совсем почти не имелось.
     По всем параметрам профессиональные писатели, признанные «яркими талантами» за свои публикации на страницах знаменитых столичных журналов, некоторые имеющие даже лауреатство разных степеней, сталкивали в подобности колокольному звону гранёные стаканы и горестно размышляли о судьбе России, сочувствовали какому-то обществу «Память», обсуждали в критически профессиональных выражениях выскочку Володьку Высоцкого. И жалели какого-то Юрку, который на днях разгромил общую кухню на этаже, расшвырял  кастрюли, побил тарелки и всё кричал, что он - гений, и он всех вон там видел, показывая на свою ширинку. Жалели того Юрку – творческий кризис, говорили. И вздыхали долго, смотря в пустые стаканы. «А ты, что не бежишь к узкоглазым за добавкой? – спрашивали меня. – Всё окончилось уже. Так не заметишь, как и жизнь окончится…»
     Мои ровесники, но куда мне до них, признанных. Если и вставлял моментом редким своё мнение с противоречием к общему за столом настроению, то на меня смотрели, как на дворника дядю Васю, случайно оказавшегося на обсуждении оперной премьеры. «Это – мой бывший земляк, - объяснял небрежно Витя Кузнецов. – Его там у нас как-то немножко похвалили, он и возомнил из себя…»      
    Уезжал из литинститутовской общаги изрядно пьяненьким, заняв у Виктора пятак на метро.
    А дома ждала очередная «политинформация» от отца, внушающего, что я по плоскости качусь и очередной раз связался с какими-то бандитами. Это он намекал на моих компаньонов, взявших за привычку регулярно и поочерёдно звонить  мне вечерами на домашний телефон и выяснять, «какие у нас планы на завтра?».
    Не понимали народную поговорку «финансы поют романсы» мои компаньоны из профессиональных редакторов и внештатных литературных консультантов. Калашный ряд был чужд реалиям из бытия суконных рыл. Как это так, что уже второй месяц не было денег для проплаты аренды за наш кабинет на Сущёвке, и не было возможности оснастить чайный столик у самовара набором конфет и печений. «Нас просто не поймут интеллигентные люди, - вздыхал  с прикрытыми глазами бывший литконсультант поэт Толик. – Как же так, до чего мы докатились. Как нам общаться с солидарным нам литературным сообществом?.. А бухгалтер наш, при этом же разговоре, пугала всех присутствующих санкциями по кредитному договору, предполагающему пени за просрочку платежа. И все смотрели на меня упрекающими взглядами кукушат с жёлтыми клювиками, которым не хватило червячка.
     Рванул на добычу «червячков», сообразив один манёвр по книготорговле «с колеса», так прямо выражаясь. По двум-трём московским книжным издательствам пробежался предварительно, зная, что затоварены их склады неликвидом. Предложил вариант – брать книжный товар на реализацию, под залог учредительных документов моей фирмы и нотариально заверенную копию моего паспорта. Директора тех издательств, сознавая, что других альтернатив им никто не предложит, согласились. Одним маршрутом по улицам столицы загрузил арендованный у автоколонны Камаз около тысячи экземпляров книжек разного жанра, формата, ценовой доступности – и рванул в несколько областей по ближней окружности. В две недели всё разошлось через сеть местных книжных магазинов, директора которых и не подозревали в окружающем дефиците, что такие редкие книги могут доставляться без всякой предварительной заявки и прочей бюрократии.
     Цену товара назначал сам, только собственной интуицией руководствуясь. Общая наценка была в процентов триста. А цену книг Игоря Кона с цветными иллюстрациями и сборник частушек Старшинова заламывал под десятикратный размер от отпускной цены издательства. Играли роль для наведения мостов доверия с директорами книжных магазинов, конечно, и мои накладные с символикой известной в стране государственной издательской корпорации при ЦК ВЛКСМ. А те бланки в коридоре у нашего кабинета валялись тогда целыми типографскими упаковками, чтобы обувь после мокрых улиц можно было обтереть. Отдавал товар, по желанию, и по перечислению на расчётный счёт, и наличкой, по приходному ордеру. Мои компаньоны, разложив на столе в шесть пар рук привезённые суммы, потом зааплодировали в четыре пары рук.
      Через месяц, отдохнув от суеты и роли коробейника на Камазе, решился на второй подобный манёвр. В бухгалтериях уже сдружившихся издательств меня встречали с радостью и полным доверием, уже имея на своих счетах оговорённые соглашением перечисления.  Другие издательства, прямо выражаясь, завербовал. Издательства «Академкнига», «Искусство», «Художественная литература», «Секрет-сервис»  и прочие всучивали мне в накладные такое количество, от которых упрямо приходилось отказываться. Если бы у меня была целая отлаженная система книготорговли – тогда, другое дело. Но я был один. И у меня в гнезде сидели кукошата. А я хотел сам писать книги.
       Удачным получился и второй заезд  «коробейника» с двумя тысячами экземпляров на продажу. Компаньоны, распаковывая уже две сумки с привезённой наличкой, уже привычно хлопали в ладоши.
       Потом была суета с полученным тиражом того налогового пособия, с инициативой нашей бухгалтерши. Мухлевали с обозначенной документально тиражностью и фактически выпущенной, укрываясь от налогообложения. Много чего приходилось изобретать, чего раньше, без рыночной экономики, и голову не приходило человеку, рождённому при застойном процветании. Мне просто по жизни, ещё при социализме довелось изведать капитализма, благодаря моему незабвенному шефу, подпольному миллионеру. Был получен опыт естественной жизни, и шок от столкновения с возникшей реальности,  воспринимался менее болезненно. Как повторный укус кобры. Если выжил после первого.

          Глава  восьмая

     Снял комнату в коммуналке, на улице Матросская Тишина, рядом со знаменитой, одноименной тюрьмой. Невозможно совсем сделалось существовать на одном пространстве с родителями, которые считают своего единственного сына главной ошибкой своей жизни.
    Окна моей комнаты выходили на забор того следственного изолятора. Сосед по коммуналке, тихий, одинокий пенсионер, из старожилов в Сокольниках, всегда бывал рад, когда я приглашал его на совместный ужин с магазинными пельменями и бутылкой спирта «Роял».
     Думал тогда я наивно, что в такой атмосфере уединённости, найденной среди общей народной нервозности после объявления всех денежных изъятий, галопирующей инфляции и прочей воинствующей демократизации, как при штурмовом выполнении планов очередной пятилетки, смогу, наконец-то, взяв тетрадку и авторучку, что-нибудь изобразить письменно. Чтобы от души отлегло намеренно хранимое в памяти сердца. А не выписанное письменно то, хранимое, не позволяло впускать в это же пространство другое, запоминаемое сердцем. А этот  конфликт сердечной памяти мешал жить практическим разумом для текущего момента.
       На днях пригласил к себе сам генеральный директор всего комплекса «Молодая гвардия», недавно назначенный из высшей номенклатурной комсомольской верхушки вместо «старого большевика» бывшего гендиректора. Новый - этакий вальяжный, в духе современности, под европейский стандарт внешне выглядевший, прямиком заявил, по-комсомольски выражаясь на «ты»: «Ну, что ты связался со старыми тётками, которые только ходят и трындят, как они богато при тебе стали жить. На что уж идейная тётка, главред «Пионерской правды», и та на тебя большие виды возлагает. Да, и я так считаю, к мнению специалистов нужно прислушиваться… Ты это, вот что – давай ко мне в заместители, по коммерческой линии. Соглашайся, а? Дела закрутим, а?…»
      Тогда я никакого ответа не дал. Покивал головой, пошаркал ножкой, изображая почтение перед высокой должностью. Сам думая, что опять у кого-то в «шестёрках» суетиться. Не моё!
       
      Размышлял усиленно в той коммуналке, в комнате-пенале, с деревянной кроватью и чёрно-белым телевизором, строя «стратегию» своей будущей жизни – для чего живу, когда уже сороковник возраста подступает. И такие мысли, как лозунги, всё более утверждались в сознании: отринь прошлое – осознай реальность.  Надо отвергнуть из реальности иллюзии, рождённые временами существования в свинокомплексе, когда комбикорм на транспортёре всем особям подавался равномерно, равными порциями и в определённый период суток . Наступило время индивидуальной конкретности, время поступков, время «ва-банк». Все пешки на шахматной доске получили возможность выбиться в ферзи, совершая поступки шаг за шагом, клетка на клетку шагая. Так и пошагали, удачливые по нынешнему времени, уверенные в своей креативности люди.
     И про каких, на хрен, про заик – тут время сочинять. Время конкретных поступков. Ныне!
     Собрался рвануть целым книжным караваном в отдалённые от Москвы края. На восток куда-нибудь. Там завоёвывать территорию, себя на той территории обозначая своей харизмой и владея уяснённой для самого себя собственной креативной нишей – своим пространством на шахматной доске жизни.      
          Никому не говорил о своих планах. Ни компаньонам, ни родителям, ни Оксанке. Составлял на многих отдельных листках план-схему дальнейших мероприятий. Но с соседом, дядей Витей, попрощался, как навсегда, и дядя Витя заплакал на моём плече у распахнутых на лестничную клетку дверей коммуналки.
        Три грузовых  Камаза-контейнера загрузил книжной продукцией – не поверху, конечно, по уровню борта, чтобы тяжёлый товар из сконцентрированной мировой мудрости не нарушил физический закон об устойчивой точке центра тяжести. Общим объёмом в двадцать тысяч экземпляров, присовокупив туда и пять тысяч, только что изданной налоговой брошюрки в сорок тысяч экземпляров, ввергшей фирму в кредитный коллапс.
      В начале зимы повёл караван на Самару. С собой прихватил чемодан со всем своим имуществом, печатную машинку, коробку из-под консервированных ананасов с рукописями.
    И как обычно: излишек собственного самомнения обернулся медленным процессом осознанием, что не суйся в бизнесмены тот, кто «про заик» лишь и может из себя изобразить.

        Дикая,  сумбурная, прямо-таки неуправляемая рациональностью жизнь началась в этот период. Арендовал два складских помещения под книжный товар. Себе нашёл квартирку съёмную на окраине города, у старого городского кладбища, где по ночам выли то ли волки, то ли вурдалаки. С утра до вечера объезжал книжные магазины и просто торговок с лотка, загрузив книгами в ассортименте свою машину. Торговля шла с большим напрягом: народ в провинции совсем не желал читать книжечки. Такими темпами распродавать мне этот объём всю оставшуюся жизнь. Исхудал телом, упал духом, питался бульонными кубиками или одними бутербродами. И не было никакой личной жизни, никакого отвлечения для души. Все, добываемые от эпизодических продаж деньги уходили на оплату аренды. Звонил своим «кукушатам», объяснял сложившуюся остановку – те ахали, охали, а в конце разговора вопрошали «когда пойдут деньги?»   
        Месяца через три вдруг заявились две директрисы книжных магазинов, и самолично отобрав ассортимент, купили значительную партию книг, примерно треть объёма моего товара. Но с условием, что безналичным перечислением. Был согласен и на этот вариант. Позвонил компаньонам, строго настрого потребовал полученный платёж перечислить сразу же книжным издательствам, у которых были взяты книги на реализацию – долг перед ними больше всего мучал мою совесть.
         Чтобы иметь хоть какой прожиточный минимум, занялся частным извозом. Но машинёшка моя уже начала часто ломаться, и рентабельности в том деле не просматривалось никакой. Пристроился к грузчицкой работе на товарной станции, поскольку местной прописки не имел, и найти что-нибудь более конкретное не светило. На товарной станции платили за отработанный день. Разгружал вагоны, загружал вагоны, для множества вертящихся тут мелких бизнесменов оформлял транспортные документы, договаривался с железнодорожным начальством о выделении вагонов, иногда этим бизнесменам на своей печатной машинке составлял акты приёмки или даже сочинял рекламации. Прослыл на товарной площадке этаким ушлым писарчуком, специалистом «грузооборота».
         Как-то случайным образом столкнулся на товарной станции с бывшим знакомцем, ещё с времён работы на шефа, Сашкой Зубаревичем. Он у шефа был сопровождающим машин, которые приезжали ко мне в степь под загрузку. Часто он обращался ко мне за помощью, чтобы навести дисциплину среди своевольных шоферов арендованного транспорта. Устраивал тем лихим водилам пикник на степном озере с нажаренной кусками сайгачиной и прочей степной дичи, с большим количеством водки. После такого отдыха шофера более-менее начинали подчиняться командам Сашки. В настоящее время Зубаревич уже был директором небольшого мясного магазинчика и приехал за получением из вагона-рефрижератора партии мяса для магазина. Я кликнул нескольких местных бомжей, и мы быстро загрузили Сашкину машину тушами мороженной говядины.
      Зубаревич посматривал на меня  каким-то презрительно-сочувствующим взглядом, как бы удивляясь, до чего я докатился. И предложил мне стать у него заместителем в магазине. И даже позвал жить с ним в его двухкомнатной холостяцкой квартире. Когда-то он,  сильно очарованный одной девчонкой, для привлечения её внимания, просил у меня машину на несколько дней, а возвращал машину чисто вымытой самолично и с полным баком бензина.
      В пустой склад магазина я постепенно переместил и свой нераспроданный книжный объём, пообещав Зубаревичу по мере распродажи книг платить за аренду. Торгующему мясом Сашке книги смотрелись несерьёзным товаром. Но, наверно, ему была симпатична проявившая во мне торговая жилка. В магазине он появлялся только для снятия дневной выручки, а в остальное время за порядком следить доверялось мне. В своей квартире он выделил мне меньшую комнату в полное распоряжение, но и возложил на меня обязанность готовить ужин к его приходу.   
       При относительном улучшении бытовой стороны в душе всё равно было пакостно, как при невыплаченном долге. Сделал Сашке доверенность на машину, и он теперь пользовался ею больше, чем я сам. А я развозил образцы книг для возможных покупателей в сумке. Брали в основном мелкими партиями. Набрав кой-какую сумму, отправлял деньги в Москву через проводников поезда. Компаньоны, чувствовалось по интонациям в телефонной трубке, находились в панике, словно давно не кормленные червячками желторотые кукушата.
       Вечером, сготовив ужин, в ожидании хозяина, перечитывал найденный в квартире «Хождение по мукам». Пронзительный роман: как тогда - точно, как сейчас.
      
        *  *  *
     Решил навестить Анатолия Ардатова, который, может быть, считает, что я всё ещё обитаю в столице.
    Дверь в квартире открыла его жена и очень мне удивилась. Сам Ардатов сидел в зале большой квартиры, когда-то выделенной ему городским начальством за литературные заслуги в масштабе страны, на кровати, в скомканного в кучу постельного белья, с одутловатым лицом и курил вонючую сигарету. Рядом с кроватью стояли искорябанные костыли, а из потолка свисала петелька, как над больничным ложем для неходячих пациентов.
     Мне он тоже удивился. Когда я выставил бутылку водки – обрадовался с живостью в движениях. Сказал, что уже с год из квартиры не выходит. Пьёт и курит всякую гадость. Сам потерялся интерес к жизни. С горечью, скороговоркой говорил, что ушло безвозвратно время для понимания истинной поэзии, наступило время шлягеров, и сам сейчас сочиняет для местных газет детективы с нескончаемым продолжением на каждый газетный номер. «Вот возьму как-нибудь и повешусь», - он кивнул на петельку над кроватью. Порассказал некоторые новости из местной писательской жизни, о которой и сам узнаёт изредка от редко навещающих его собратьев по перу. Потом что-то вспомнив, Ардатов позвал жену и попросил найти папку в шкафу. Из той папки достал газету, протянул мне. «Ты, наверное, не видел свой рассказ. Год назад напечатали. Я в Москву тебе экземпляр отправлял или нет, уже не помню…»
           Взял газету «Волжский комсомолец» – там на последней странице на целую полосу нонпарелью был мой рассказ в жанре хоррор «Вероятный вариант», один из последних мной написанных лет пять назад. Про фанатичного, из номенклатурной верхушки коммуниста, решившего запустить стратегическую ракету из законсервированной ракетной шахты с проклятием наступившим в стране переменам.
         «Год уговаривал главного редактора на публикацию, - пояснял повеселевшим голосом Ардатов. – Опубликовали, сам видишь, в июне. А в августе совершилось это самое гэкачэпэ… Ох, как тут он громко проклинал и себя, и меня, и тебя. По коридору бегал с проклятиями… А когда хряпнулся тот переворот в стране, то тут же главред сменил позу и выражения. Перед новой властью гоголем, грудь вперёд явился…»
         Мне самому вспомнился тот трёхдневный шухер на улицах Москвы. Сам в трагическом предчувствии попёрся тогда на площадь перед Моссоветом. Слушал выступления с балкона лидеров общественного мнения, горячие призывы противостоять недобитому дракону. И этот свой фантастический рассказ-катастрофу вспоминал: какой случится вероятный вариант. Но, когда, развернув огромное полотнище российского триколора, возбуждённые энтузиасты отправились защищать парламент, с ними не пошёл. Не поверилось что-то мне ни в ту, старую, ни в новую правду, вернулся домой. Вечером, смотря по телевизору короткие репортажи о событиях в городе, чувствуя всё же угрызения гражданской совести, порывался рвануть к защитникам Белого дома. «Лежи уж, не рыпайся, там вон какой дождь льёт…», - одёргивала меня лежащая рядом под одеялом Оксанка. Через два дня тогда, как-то символически, закончился дождь, и выглянуло солнце. Перед парламентом на бронетранспортёр, как Ленин на броневик, взгромоздился Ельцин. Изображая из себя победителя дракона. И тогда мне особенно было стыдно. Исчез стыд, лишь когда по приказу Ельцина танки принялись размеренно стрелять по стенам того парламента. Правильное у меня, по интуиции, предчувствовалось недоверие.   
      «Ты заходи в союз писателей, общайся с ребятами. Я же понимаю, как без творческого общения, в собственном соку вариться тяжко», - сказал на прощание Ардатов.

        В очередном вираже крутануло меня на жизненной дороге, а всё по случайности, что попался в руки журнал «Вокруг света», в котором была статья о целебной силе экстракта из сайгачьих рогов. Якобы тот экстракт по своей эффективности считается в восточной медицине на втором месте после женьшеня.
        Из своих степных приключений помнил множество выброшенных лично после охоты рогатых голов. Много попадалось белых черепов с рогами и в зарослях, и у обочин дорог. Самолично оставлял такие знаки на развилках степных просёлков в качестве ориентира, чтобы не заплутать. Загорелось в душе желание заняться промыслом по сбору такого ценного лекарственного сырья. Такая работа как раз по мне: сам себе на риске, без компаньонов, без начальников, без подчинённых. Однако ж обдумав некоторое время предполагаемый план действий, понял, что требуется первоначальный капитал.
         На ужин, для делового разговора с Зубаревичем, приготовил бефстроганов с жареной картошкой под горчичным соусом.
           Хозяин квартиры заявился поздно вечером, голодный, озабоченный какими-то своими мясо-торговыми делами. Начал разговор издалека, что, мол, доллары буквально на земле валяются, но не все понимают, в каком именно месте их искать, места надо знать.
           В то авантюрное время много легенд ходило в народе о сверхбыстрых способах «стать миллионером», кто-то на томатной пасте капитал сделал, кто-то на яблочном уксусе, кто – на красной ртути.
           Зубаревич, услышав слово «доллар», перестал жевать. Тут я прямо обозначил «цену вопроса»: килограмм рогов сайгака стоит на международном рынке тысяча шестьсот долларов за килограмм. «И чо-о?» – спросил Сашка в тоне нашего бывшего шефа. «А сколько этих рогов по степи валяются, по которой я четыре года колесил, а?», - небрежно, без нажима, между прочим, произнёс я, предполагая, что он сам сделает вывод. «Картошка сырая, недожаренная», - сказал с гримасой  Зубаревич и отложил вилку.
            На следующий день обговорили конкретно, первым делом разделили будущую прибыль – напополам. Моя часть работы – добывать рога, а Сашкина – искать сбыт на сырьё или возможность фармацевтического производства ценнейшего лекарства.
           На своей машине, на командировочные из кармана Зубаревича, запасшись индийским чаем и другими товарами для обмена с аборигенами, рванул в Казахстан. И первым впечатлением, ещё с границы, ставшего суверенным государством, и в дальнейших мотаниях по дикой степи, по чабанским стойбищам, по кишлакам – продолжало присутствовать впечатление, что люди, посчитавшие себя «освобождённым», первым делом возомнили себя начальниками разных рангов и принялись придумывать названия своей должности. Выберешься из дебрей на берегу речки Орь, а у твоей машины стоит кто-нибудь из местных на корявенькой лошадёнке и объявляет: «Я тут инспектор  природы… А ты кто, зачем тут приехал?..»
          Поначалу наведался по местам прежних лагерных стоянок своих сезонных бригад, вспоминая степные дороги. Обходил, напрягая память, куда зашвыривал при разделке туш рогатые головы сайгаков. Но не находил ничего. Конечно, степные хищники разных пород растащили давно ту добычу по закоулкам. У чабанов интересовался, в посёлки заезжал к старым знакомцам из местных совхозов. Дарил пачки чая, пачки оружейных патронов, создавая таким образом сеть клиентов-добытчиков. Ночевал в голой степи, обед готовил на костре – и за две недели таких поисков набрал всего лишь около десяти килограммов рогов. И куда, непонятно, сами сайгачьи стада подевались, совсем редко попадались группки в пять-десять особей, среди которых лишь один-два самца-рогача.
          Наступило разочарование, и чертовски измученный буксованием по размокшей под дождями степи, поехал восвояси.
         Зубаревичу по возвращению, правда, оптимистическим голосом заявил, что, если в среднем за две недели собирать по десять килограммов ценного сырья, то это примерно пятнадцать тысяч долларов. А если расширить зону поиска, а если навербовать побольше добытчиков – то эффект будет значительней эффектней. Но надо искать сбыт. И ради поисков сбыта на, остатки командировочных, направился в Москву.
         В купе проходящего через Самару поезда «Алма-Ата – Москва» со мной оказался молодой парень, узбек из города Джамбул. Он обратил внимание на сайгачий рог, который я рассматривал, пытаясь угадать процесс переработки  сырья в лекарство, немного уже осведомлённый, что тут применяется процесс вытяжки через вакуумное вываривание. Сосед по купе заявил, что такого добра у них в Джамбуле на отвалах мясокомбината целые тонны гниют. Я буквально опешил и ошалел.
     Джемал оказался по образованию инженером-металлургом, но сейчас занимался бизнесом по сбыту полудрагоценных минералов. Он оставил  мне свой адрес в Джамбуле, договорились о цене, и он обещал к моему приезду приготовить килограмм двадцать рогов в первую партию. Расстались на Казанском вокзале в полном удовлетворении друг другом и надеждой на благотворное сотрудничество. 
      Вечером позвонил Оксанке. Та протараторила со своей характерной картавинкой в голосе, от которой я уже отвык, что хватает такси и мчится ко мне. Оксанка примчалась быстрее, чем передвигаются такси, будто на метле ведьмы. Преподнёс ей в качестве подарка бутылку натурального янтарного барсучьего жира, купленного из первых рук у чабана-чечена – первейшего лекарства для лечения её хвори. Рассказывал ей о своих грандиозных планах относительно сайгачьих рогов, которые меня сделают миллионером. Оксанка усердно тёрла кухонную плиту, рассказывала последние сплетни из суда и упомянула потом, чуть с придыханием, что при последнем контроле в туберкулёзном диспансере у неё обнаружили положительный процесс, то есть исчезли препятствия для нашего брака. Опять разругались – но потом легли спать.
        Утром, проводив Оксанку, взялся обзванивать своих компаньонов по редакционно-издательской фирме. Компаньоны сообщение о моём возвращении после более чем полугодовом отсутствии и созыве общего собрания дольщиков фирмы восприняли с нескрываемым восторгом. Кукушата обрадовались, что червячков папа-кукух им в клюве принёс.
        Они уже сидели в ожидании, когда я вошёл в кабинет. По их лицам сразу заметил разочарование – не обнаружили они у меня в руках большой сумки. Эко, московская художественная интеллигенция быстро вырабатывает у себя болезненную тягу к наличности.
        Первым делом я поинтересовался,  о проплате по договорам издательствам, у которых брали книги на реализацию. По этому вопросы компаньоны были не в курсе, и уставились на меня напряжённо. Потом объяснил им с печалью в голосе о результатах продаж, зачитал с записной книжки цифры, расходы-приходы и прочую «отчётность». Далее объявил твёрдым голосом, что после окончательной распродажи книг отправлю им полагающуюся сумму, а сам я выхожу из учредителей и снимаюсь добровольно сдиректорского поста, оставляю свою долю в распоряжение общего собрания, согласно устава, то есть. «Вот! – закончил я свою речь. – Так сложились объективные обстоятельства».
         Компаньоны загомонили все разом. С негодованием загомонили, а поэт Толик, как из густого тумана, томным голосом произнёс, как ему, наверно, самому показалось, пламенный спич: «Это предательство, предательство по всем человеческим меркам. Это, как бросать людей в  минуту опасности…»
         Присел на стул, махнул на компаньонов нервно рукой. Сказал, точно признаваясь в преступлении, что я вообще-то писатель и никакой не коммерсант. И жизнь свою положил на алтарь литературы, но объективные обстоятельства – сказал с пафосом – принудили, жизнь такая пошла у нас всех, а сейчас нашёл золотую жилу, большие деньги светят и, если кто хочет поучаствовать за определённый процент в том деле, то нужно искать сбыт на сайгачьи рога. Далее сообщил подробную информацию о чудодейственных свойствах снадобий из рогов древних животных, ровесни ков мамонтов, которые выжили после ледникового периода, проявив чудо выживания, которое и заключается в лекарствах из их рогов.
     Компаньоны сначала притихли одновременно, а потом опять загомонили одновременно.  Кто-то ахнул, что я – писатель, а совсем не похоже; другой спрашивал, по какому принципу делить будут мои доли в уставном капитале. Поэт Толик томным голосом поинтересовался размером процентов в «золотой жиле».   
    
      Будто сняв груз обузы в заботе о своих компаньонах, полностью отдался рысканью по Москве с несколькими штуками сайгачьих рогов в кармане, в качестве товарных образцов. В Лужники на стадион ездил, как на работу, потея там под раскалённым стеклянным куполом, обходя торговые ряды и тыча под нос торговцам, похожих на китайцев, товарные образцы. Часто китайцев путал с нашими казахами, монголами. А одну японскую супружескую пару однажды даже напугал чрезвычайно, подбежав к ним на дорожке и сунув им под нос два сайгачьих рога: файв хандрит долларс – сказал. С одним молодым парнем-китайцем, хорошо говорившим по-русски, как-то долго проговорили о товарной перспективе моего товара в Китае. Мама у того парня когда-то училась в Москве, и он вполне сносно для понимания со мной общался. Кивал согласно, что в Китае мой товар действительно ценится у понимающих людей, на тамошнем базаре один рог идёт по цене сто долларов. «Ну давай, - говорил ему, - бизнес делать…» Он мотал отрицающе головой: кастомс, - говорил, -аэрофлот ноу. На прощание подарил ему один рог и предал привет его маме. С ещё одним деловым китайцем состыковался – тот, долго всматривался в мою физиономию, потом вдруг сразу заявил, что возьмёт пятьдесят килограмм за пять тысяч долларов. Над этим предложением размышлял весь последующий день, но в назначенный день не пошёл на встречу, почуяв явное кидалово.
        Одним вечером мне домой позвонил поэт Толик, своим томным голосом сообщил информацию, что в комиссионном магазине на Новобасманной скупают рога. И спросил, сколько ему за сообщённую информацию полагается процентов. «От суммы сделки десять процентов», - ответил я категорическим тоном. «Что-то маловато, - промямлил Толик, - я рассчитывал процентов на пятьдесят…». Съездил в тот магазин, сам сомневаясь, что в комиссионке интересуются лекарственными снадобьями. И точно, оказалось – они покупают рога как предметы мебели.
       Решил возвращаться в Самару. А то, наверное, Сашка Зубаревич тоже подозревает меня в чём-то нехорошем.
      Оксанка с грустным видом провожала меня на вокзал. И как всегда, чёрт возьми, когда с нею по улице идёшь, пристают ней мужики, заигрывают с идиотскими вопросами, воспринимая меня при ней как пустое место.

         *  *  *
        Зубаревич нисколько не обрадовался обнаруженным мною в городе Джамбул залежам валютного товара. «Сбыт нашёл? – первым делом поинтересовался он. А потом сказал с кривой ухмылкой: - Бросай всю эту лажу с рогами. Сейчас такая работа на полном серьёзе намечается. С одним простым деревенским татарином скорешевался. Он парень простой, но связи у него через его родню – охренительные. Фирму вместе с ним торгово-оптовую замастрячить хотим…»
        Понятие «простой» для Сашки, насколько я его знал, означало, что тот человек не обдурит, не перехитрит при дележе прибыли и торгового навара. А его самого, при случае, можно. «Пролетарьят, что ли?» – спросил я. «Не-е, - с уважением протянул Зубаревич, - родня у него в больших авторитетах по городу, я про ту родню давно слышал…»
      «Пролетарьят» - таким понятием покойная Сашкина бабушка определяла весь народ, воспитанный советской властью. Знавал я Сашкину бабушку, проживавшую в старом деревянном доме в историческом центре Самары. Заходили с Сашкой к ней в гости лет пять назад. Колоритная  и критически мыслящая была бабушка: то ли из среды провинциального дворянства, то ли – из купцов какой-то там гильдии.   
       Как и ожидалось, Зубаревич с кислым видом воспринял мою просьбу – дать в долг шестьдесят тысяч рублей под залог моей автомашины, передаваемой в его полное пользование, и остатков книжного товара на складе в его магазине. Доказывал ему, что книги в товарной ценности ещё выгоднее, чем мясо: не тухнут, из моды не выходят и только со временем в цене повышаются. В добавок к приведённым аргументам ещё обещал, что всё равно остаёмся на равных при дележе прибыли в случае удачного сбыта.
       Зубаревич, заметно было, колебался. А потом обозначил дополнительное условие предоставления мне той суммы в долг: чтобы я сначала фирму организовал «на две персоны».
       Встретился со вторым соучредителем для уточнения всех пожеланий в уставные документы. Парень лет двадцати пяти возраста, с короткой причёской, с умным лицом, назвался доброжелательно – Наиль. Он закончил военное училище по интендантскому профилю, пару лет прослужил лейтенантом, а теперь захотел в свободные бизнесмены.
       Оформил фирму за месяц, предоставил полный пакет регистрационных документов, дал кое-какие советы бывалого коммерсанта – и отправил телеграмму Джемалу в Джамбул о своём скором приезде. Съездили с сыном, уже перешедшим в последний класс школы. Привезли два мешка рогов, около семидесяти килограмм весом, но, правда, плохого внешнего вида: в трещинках все и пахнущие плесенью.
      Думал наивно, что сейчас как продам эти рога, да как засяду за свою сочинительскую писанину, не впадая больше ни в какую суету. Наивно думал… Тот, который «про заик» сочинять собрался. Хотя перевалило ему уже за сороковник вовзраста.
               
        Глава  девятая
      …Сдерживаю себя, стараясь удержаться в объявленном формате «короткая повесть». Без всяких сочинительских полётов фантазии. Попроще и покороче. Убирая излишнюю подробность, живописностность, психологизм некоторых острых моментов опасности и прочую атрибутику нарочитой литературности.  В сублимированном, в сконцентрированном изложении изображается вспоминаемая жизненная дорога. Умышленно, точно молотом по наковальне, плющишь возникающие подробности и детали, не давая превратиться заложенной в текст идеи в банальный, скучный «мемуар». Оставляя в письменной форме «короткая повесть» лишь отдельные моменты всей совокупности пережитых жизненных обстоятельств. Наверно для того, чтобы понять, из чего формируется писательское мировоззрение, когда по совету Максима Горького хлебаешь «свинцовые мерзости жизни» большой ложкой.

        *  *  *

       «Да брось ты этой хернёй заниматься, - заявил нервно Зубаревич,  я когда приволок в его квартиру два мешка рогов, – тут такие дела начались, такие деньги пошли…  Вагонами отгружаем на армию… Наиль совсем зашился с бумагами…»
     Кабинет директора фирмы «Годен групп» - такое название пожелали сами учредители – находился в магазине Зубаревича. Множество бумаг, действительно, грудой возвышались на двух канцелярских столах, на большом железном сейфе, на подоконнике. Многостраничные тексты договоров, спецификации, транспортные накладные, платёжные поручения, выписки из банка и много чего другого бумажно-документального.
     Наиль жестом показал на всё это хозяйство, вздохнул и сказал: разберись.
    «Бухгалтера надо…», - ответил я советом чукчи. В коллективе предприятия уже крутились разные ребята, умеющие доставать, грузить-отгружать, ставить пломбы на вагонах. Стал подыскивать бухгалтерского специалиста. По ходу всех других дел занимаясь и приватизацией Сашкиного магазина.  Сам Зубаревич имел функцию «работы с банком», за наличкой ездил.
    Вскоре он вернул мне мою машинёшку, изрядно потрёпанную. Когда пригнал её на ремонт, то из поддона картера при замене масла вылилось остатков моторного масла чуть больше стакана. Проверил свои книжные остатки, и было заметно, что книжный объём заметно уменьшился. Но, как сказано в сказке, ничего не промолвила Золотая рыбка, будучи при большом денежном долге. И когда с долгами расплатится – в голубом тумане.
     В день обмывания купленных Сашкой и Наилем, за счёт полученной предоплаты,  новых машин  одновременно и Раю приняли на работу в должности главного бухгалтера. Рая сразу всем понравилась, хотя по образованию была какой-то инженер и только на днях закончила трёхмесячные бухгалтерские курсы. Но у неё были длинные ноги, и была уверенная в себе, весёлая, остроумная. Через небольшое время приняли на работу в помощь Рае Галю – та тоже была весёлая, уверенная в себе стройная брюнеточка, из того типа, которых классифицируют – женщина-вамп.
     Закрутилась коммерция на больших оборотах. Благодаря связям родни Наиля в интендантских кругах министерства обороны суммы предоплаты, даже с отминусованной суммой отката, обеспечивали выполнение договорных обязательств. Закупали, грузили, отправляли. За короткий срок Зубаревич купил себе квартирку в центре в городе, и я оставался проживать в его старой квартире уже на всем пространстве жилплощади. Заявлялся с работы измотанный поздно вечером, книжек никаких не читал, телевизор не смотрел, выпьешь полбутылки водки – и спать. Должность у меня была неконкретная какая-то – всё делал, куда пошлют. Один раз  даже в заложниках очутился у отправителей нам двух вагонов масла. До получения платежа от нашей фирмы. Всякое-разное бывало.
      Как-то после празднования на работе дня рождения – то ли Раи, то ли Гали – забрали в ментовское КПЗ, по подозрение в краже из квартиры бывшей супруги. Бывшей моей квартиры, ставшей уже не моей. О случившейся краже узнал из сообщения о криминальных новостях в городе, но вскоре ту новость убрали из радиоэфира. И вот я, заметно пьяненький заявляюсь домой, то есть в квартиру Зубаревича – и тут же, следом за мной входят два щупленьких сержантика. Требуют проехать с ними. Хрен вам – сказала им золотая рыбка. И пошло махалово. Но потом, уразумев, что тут в комнате кругом хрустали и фарфоры, решил сдаться этим щупленьким. «Давай, - говорит один из них, - мы тебе наручники наденем для формальности…»
      Щёлкнули мне браслеты на руки, вывели из квартиры, не дав даже ботинки надеть и квартиру на ключ закрыть. В лифт завели и начали мутузить, мстя за моё им сопротивление.    
      Лёжа потом на шконке со своими сокамерниками, размышлял о возможной версии «раскрытия» этой кражи из квартиры судьи, которая, как следовало из радиорепортажа, находилась на внимательном контроле у милицейского начальства. Квартира Сашкина осталась не закрытой, и сейчас легко что-нибудь подкинуть туда –  улики налицо. Запросто сработает такая схема. Судя по тому, как быстро вычислили моё местопроживания – за дело взялись на самом деле серьёзно.
      Ночью забили камеру до упора собранной по улицам всякой шоблотой. Место на шконке хватало только авторитетным сидельцам, а остальные спали на бетонном полу, кашляя туберкулёзно и корячась эпилептических припадках. Утром повели на суд, и меня одного из всей братвы конвоировали два стажёра с резиновыми дубинками. Седая судья в чёрной мантии, только входившей тогда в атрибут правосудия, зачитала мне обвинение: будто я пьяным на улицах города выражался нецензурно, чем нарушал общественный порядок. Выдала мне судья трое суток ареста. И я произнёс гневную речь, стоя гордо в носках, в шёлковых брюках цвета парижской зелени, в зелёном джемпере с оторванным рукавом, с синяками на лице от ментовских кулаков. Обещал и судье, что ей не поздоровиться за неправосудное решение.
      Трое суток тянулось мучительно долго. И я уже замышлял побег, присматриваясь к хилой решётке на окне камеры. С братвой на шконке, ожидающих перевода в следственный изолятор, были в полных симпатиях, и я выдавал им советы по их составам преступлений. Одной крови – и мне тюряга светит.
       За несколько часов до окончания трёх суток вызвали меня к заместителю местного РОВД. Кстати сказать, и сам начальник этого районного отдела был из бывших моих сослуживцев, когда я был молодым следователем до отъезда на Север, этот начальник служил старшим опером в угрозыске нашего общего РОВД. Под конвоем опять ввели меня в кабинет, и я с порога принялся выражать гневный протест, показывая на свои, уже разодранные носки. Обещал дойти до самых высоких инстанций. Замначальника замахал на меня рукой, успокаивал, выдал мне свои запасные туфли и объявил, что могу идти домой и жаловаться – попросил – не надо: просто те сержантики не поняли свою задачу, обычные служаки-торпеды.
    По возвращению, первым делом запихал в помойное ведро пропахшую тюрьмой одежду. Потом принял ванную с густой шампунью и поехал на новую квартиру к Зубаревичу – занять денег, чтобы, купив водки, снять стресс. Оказывается, Наиль все трое суток искал меня через свои связи, а Рае с Галей объявил, что выгонит их с треском, если со мной что-нибудь смертельное случится.
    Кража быстро раскрылась: обворовал сосед, ранее судимый и мне знакомый тип ханыжной наружности, который знал способ через окно кухни пробираться в квартиру на первом этаже. Были похищены только женские вещи, а фирменная обливная шубейка и норковая шапка, которые я дарил сыну, остались нетронутыми. Поэтому выезжавший на вызов дежурный следователь и сделал примитивный вывод, что кража совершена бывшим мужем. Через некоторое время жене предоставили другую, более презентабельную квартиру в доме повышенной этажности для судейской безопасности. Как оказалось, верно утверждение: что бог ни делает – всё к лучшему.
      
             *  *  *

      Шесть лет в той фирме, что для моей неусидчивой натуры – огромный срок. Терпел. В силу долга перед Зубаревичем, с которым никак не получалось расплатиться. Распродал все остатки книжной продукции, и деньги по мере продаж отдавал Сашке. Съехал с его квартиры, поскольку моё проживание там тоже считалось благотворительностью в мою пользу, изображаемой перед Наилем в денежном эквиваленте. У Наиля Сашка занял положение «серого кардинала», то есть первого советчика и равного пользователя прибылью в делах.
       А дела у фирмы, торгующей оптом по государственным заказам, которую мне пришлось переименовать, чтобы не раздражать заказчика «иностранным названием», шли всё хуже и хуже. Посылали меня и в качестве «миротворца», когда поступали страшные рекламации от военных складов за некачественный товар. Приходилось и перед губернаторским инвестиционным комитетом отстаивать финансовые проекты, а уж сколько кредитных комитетов всех банков по городу обошёл, дуря тех специалистов придуманными мною бизнес-проектами в интересах фирмы  Наиля и Сашки. Для конкурентной борьбы было приказано моими хозяевами организовать «группу компаний», которые на тендерных торгах, якобы конкурируют друг с другом.
      Много чего авантюрного приходилось изображать. Но денег огромных мне не платили – Зубаревич внушал Наилю мысль, что я ещё с ним не расплатился по авантюре с сайгачьими рогами. А рога хранились у меня на антресолях родителей в Москве. Дожидаясь сбыта. Зарплата выплачивалась эпизодически – иногда по нескольку месяцев даже на бензин денег не выдавали. Приходилось самому по вечерам «бомбить» по городу на машине чтобы заработать себе на оплату очередной арендованной квартиры, опять же – на бензин, на ужин-завтрак, сигареты. Нервы стали – ни к чёрту. И возвращаясь вечером на холостяцкую жилплощадь, задыхаясь в атмосфере насыщенной густо чувством одиночества и бесцельности жизни, хотелось напиться и забыться.
     Без поллитры на холостяцком ужине в одиночку не представлял уже своего вечернего существования: чтобы было с кем поговорить, сам с собой - то есть.
     Мысленно, в разговоре сам с собой, рассуждал: нужна ли для «настоящего» писателя такая жизнь, в сплошной суете?  Настоящие, наверное, писатели существуют  в глубине некой мистической хрустальной сферы, в постоянном творческом озарении, в собственном кабинете, за столом – предпочтительно старинного дизайна и, не отрываясь от клавиш своей оргтехники, строчат произведения, полные глубоких философских откровений… Пропал, кажется, мой жизненный ориентир на писательскую стезю. Заела суета, погоня за деньгами, которыми и обозначается степень творческой свободы.
    Свою бы, хоть какую конуру – и деньжат на минимум пропитания – вот тогда бы я и окунулся в сочинительство. По самую макушку – и жизнь свою считал бы состоявшейся. 

      Денег – да, катастрофический был их дефицит. Но, правда, машины мне хозяева бизнеса меняли каждые полтора-два года. Без машины – сами понимали – как бы я успевал делать то, что в сказках называлось: иди туда – не зная куда, и сделай то – не знаю что. Вот такие, по тому эпизоду жизни, мне ставились задачи.   
     И психанул, долго сдерживаясь, как-то раз. Когда меня послали «считать зелёный горошек».
     Прислали на железнодорожную станцию вагоны с консервированными овощами от нашего молдавского поставщика. Надо было принимать товар. Поздняя осень – и снег с дождём с чёрного неба на платформе у вагонов. Посчитал ящики с зелёным горошком. Приехал поздно вечером в офис, чтобы сдать накладные и акты приёмки. Ноги промокли в летних туфлях, и зуб на зуб не попадал. И злость, в первую очередь, на самого себя была неимоверная. Отчасти по причине, что кончились сигареты, но не было денег в кармане на их покупку. В офисе, несмотря на позднее время, находились Рая и Галя: якобы готовились к квартальному отчёту. А щёчки алели розовыми цветами у обеих, и пахло от них коньяком. Предложили мне коньячку на донышке стакана – и кто бы тут устоял, в том моём состоянии.
      Развезло меня – согревшись. И от женского общества, и от коньяка со всего лишь плиткой шоколада на закуску. Жалиться принялся на свою одинокую жизнь, на бесцельно проходящие годы, что я, вообще-то, писатель… А годы летят стремительно, как стая диких напильников к местам сезонного размножения… Кажется, даже слезу пустил под то настроение.
     Спросила Галя язвительно: какой-такой ты писатель, поэт или прозаик? Уверенно отвечал, что я – прозаик, про суровую правду жизни пишу… Захихикала Галя, как ведьма из гоголевских сказочных рассказов. Про каких-таких, спрашивает, заик, про беленьких или чёрненьких, или про тех, которые в пятнышках разнообразных?..
     Душу открывал, раскрывал свою душу нараспашку я тогда. Как раскупоренная бутылка шампанского, долго хранимая у себя же за пазухой…
     «Уеду, - говорил, - всё хватит, надоело всё. Душа горит, а сердце – плачет…Не той жизнью живу, не своей…»
     Рая с Галей с пониманием восприняли мой порыв души и посоветовали тут же звонить Наилю и объявить о своём решении. Категорически, без всяких соплей, объявить. Сами набрали номер телефона, сунули трубку мне под губы. «Говори, - сказали, - своё решение».
    Хозяин фирмы - сам, похоже, в изрядном подпитии, попросил подождать с отъездом до завтрашнего дня.
     Но, демонстрируя перед Раей и Галей решительность, первым утренним поездом на Москву, с чемоданом и коробкой из-под консервированных ананасов  я отбыл в столицу нашей родины. Родины-уродины, быстро превращающейся в родину для активных уродов, маргиналов, почуявших звериным чутьём свой климат для ускоренного процесса происхождения из обезьян.      

          Глава  десятая 
     Со злостью на весь мир окружающий тянулись дни. Искал хоть какую-нибудь работу: рыскал по разным газетным объявлениям, проходил собеседования, заполнял анкеты, устраивался на какие-то сомнительные курсы, обещавшиеся трудоустройство по их окончании. Сплошное шарлатанство и кидалово,  сетевые маркетинговые схемы, торговля воздухом: обдурили тебя – обдури другого. Суетой до явной агрессии, нервозностью до истерики пропитана атмосфера.
     Не возникало даже мысли позвонить Оксанке. А зачем – чтобы вылить на неё своё раздражение. И мать с отцом наблюдали с тревожностью за моим угрюмым молчанием. Мать, судя по её телефонными беседами с многочисленной роднёй и кругом знакомых, решили, что у меня что-то вроде сексуальной абстиненции после восьми лет холостяцкой жизни и принялась подыскивать кандидатку в жёны.
    Закончились остатки накоплений, и даже на сигареты приходилось просить у родителей. Износились ботинки, куртка и единственный костюм. Наконец-то в службе занятости мне предложили должность юриста в муниципалитете по Северному Измайлово, и хоть зарплата там была размера несоизмеримо мизерна по моим запросам, согласился.
    Так и пошла жизнь размеренно унылая: на двух троллейбусах утром до работы, на двух троллейбусах вечером домой. На работе поначалу определили должность ведущего специалиста и выделили уголок кабинета в кабинете главного инженера. Через месяц повысили до «главного специалиста», очень к месту, оказалось, пришлись мои приобретённые при капитализме навыки в условиях жесточайшей бюрократии Лужковского правления – в частности, выжимания долгов с нерадивых арендаторов недвижимости и оформление в муниципальную собственность квартир, осташихся без хозяина. А когда по просьбе начальства удалось придумать «хитрый договор» о коммерческом использовании объектов гражданской обороны, находящихся на балансе районной администрации и требующих постоянных вложений, присвоили статус начальника правового отдела,  выделили большой кабинет с компьютером, приняли на работу мне в подчинённые молодого паренька. Зарплата всё равно оставалась мизерной, что даже для покупки себе более- менее приличных ботинок требовалось двухмесячной зарплаты. Начальник, чувствуя, видимо, моё настроение,  на торжественном собрании, подводя итоги работы по случаю Дня победы, заявил с трибуны, что «работаем плохо, не можем даже обеспечить достойным окладом по должности такого монстра как наш юрист». Под «монстром» бывший строительный прораб, как некоторые  присутствующие догадались, подразумевал «мэтра».
    В майские дни с распустившимися листочками тополей ещё острее, чем в прошедшие слякотные месяцы, ощущалась пустота настоящего времени и беспросветность в жизни будущей.

     В воскресный день мать предупредила, чтобы я приоделся поприличней, так мне представят невесту на смотрины. Оказалось, наладили контакт с бывшими сослуживцами, с которыми в когда-то проживали в одном бараке на заводской окраине Саратова. Мне тогда было лет десять, а нынешней кандидатке в невесты – лет пять. Помнил про это смутно. Её отец тогда был в старших лейтенантах, мой – в капитанах. А теперь тот «дядя Коля» в генерал-лейтенантах и недавно они переведены из Киева в Москву и им предоставили на семью две квартиры. Намёк был понят, и я, к случаю, даже сходил в парикмахерскую. Вроде бы как согласился жениться.
     При застольной беседе присматривался к потенциальной тёще, которую помнил из детской памяти красивой женщиной. Теперь же она выглядела типичной генеральшей, с характером сформировавшейся гарнизонной жизнью. Сама невеста держалась скромно, общим видом выглядела симпатичной, уже была в разводе с майором, которому её папа делал карьеру с момента брака и до развода. На следующие выходные был приглашён в гости в генеральскую квартиру, расположенную за театром Советской Армии. Рассматривали альбомы с фотографиями прошлых лет и, одновременно, друг  друга.
     Опасался ляпнуть чего-нибудь «бестактного». Как со мной однажды случилось, когда мои тётеньки из издательской фирмы решили познакомить меня с внучкой Егора Исаева, какого-то там поэта и лауреата. Встреча была на даче. Дачный участок находился в сосновом лесу, без всяких там банальных грядок и клумб. Прогуливаясь с внучкой по территории под разговоры о литературе,  предложил в шутку переработать все сосны на участке в пиломатериалы, чтоб добро не пропадало. Та внучка заявила потом возмущённо моим свахам, чтобы больше нас не знакомили: видите ли – а если бы тут был вишнёвый сад, и вишнёвый сад распилить на доски.
     В разговорах с генеральской дочкой меня всё так и подмывало «раскрыть душу» - что жизнь моя во мраке, и я вообще-то – писатель, только пока не реализовавшийся, ждущий своего проникновенного момента, и что жизнь со мной будет сплошной каторгой для чистюли-мещаночки, ещё хуже, чем с майором, бывшим мужем. 

         *  *  *
      
       А когда по московским улицами полетел пух с тополей, и я полетел опять в свободном полёте, по воле ветра и души. Начальству наврал с три короба, что ради большого заработка ухожу в бригаду юристов, занимающихся рейдерством – а как подзаработаю немного деньжат, вернусь обратно. Начальство поверило и даже отпуск приказом разрешили за свой счёт.
      Поехал опять в Самару. А денег было всего на билет в общем вагоне. Родители, как всегда, были против и смотрели на меня как на беспутного, непутёвого.
      Сразу же с вокзала направился в офис к Наилю, которого я предупредил ещё звонком из Москвы. Офис по-прежнему находился в магазине Зубаревича. Наиль встретил с искренней радостью, без всякого такого: что набегался, довыпендривался? Выложил передо мной кучу первостепенных задач. Как было понятно, дела у фирмы обстояли не очень стабильно, хотя самое плохое, возможно, мне не открыли. Первым делом требовалось заняться оформлением кредитных заявок в банки, для чего у местной бухгалтерии не хватало творческой фантазии в составлении правдоподобных бизнес-планов. Затем на очереди в задачах стояло очередное выступление перед губернаторской комиссией с просьбой о выделении инвестиционных беспроцентных сумм на развитие предприятия. Короче, было понятно, что образовался дефицит оборотных средств и уже не хватало тех каналов по банковской обналички для смазывания колёсиков в механизме получения государственных заказов. Размер откатов при распилах из предоплаты превысил расчётную прибыль.
    Обнаглев, но и представив сложность предстоящей «творческой работы», попросил хозяина выдать мне «подъёмные» для обоснования на новом жизненном пространстве. Наиль спросил – сколько? Я назвал объективную сумму в самом минимальном размере, чтобы хватило на аренду скромной квартирки и покупки элементарных вещей по домашнему хозяйству. Выложили ту сумму тут же из кармана хозяина, даже не открывая сейф.
    Началась опять коммерческая возня, схожая по тем временам с цирковой пляской на канате.
    Через месяц работы и по результатам той работы Наиль выдал мне денег на покупку новой «восьмёрки», моднючей тогда расцветки «металлик-грин».  Не великие деньги, как я уже понимал, в общих оборотах фирмы. Квартиру снял вполне приемлемую, но совершенно пустую, за исключением старого дивана и старого холодильника на кухне. Встретился с сыном, посидели с ним на берегу Волги, поговорили о жизни. Его мамаша через свои связи договорилась о поступлении сына на юрфак местного университета по целевому направлению от прокуратуры, а сын не хотел: его тянуло  на исторический факультет. При том же разговоре сын сообщил, что его мамаша предлагает и меня устроить в адвокатуру – но если я уговорю его учиться на юриста. «Ишь, ты, - подумал я, - хитро придумано и, похоже, в качестве знака компенсации за мои трое суток отбытого ареста год назад…»
     На новоселье ко мне в пустую квартиру напросились настырным образом Рая с Галей. Преподнесли в подарок кое-что из кухонной утвари и даже швабру с половой тряпкой. До них, кажется, дошло, что без меня им было плоховато, хотя думали, что избавившись от меня в окружении хозяина фирмы, будут чувствовать себя более вольготно. Из разговора с ними, под водочку с селёдочкой, вырисовывалась подноготная сущность в деятельности фирмы, как Сашка Зубаревич тут прибарахлился не хило, по Европе рассекает с Наилем и чувствует себя главным распорядителем наподобие мажордома при нём. Понятно становилось, что воруют из хозяйского кармана все и каждый, насколько его должность позволяет и в полной осознании своей правоты при общей схеме воровства из государственного кармана. А Раю с Галей даже используют в роли гейш при дружеских посиделках с полковниками из интендантской службы.
           *  *  *
     По вечерам, вернувшись в свой угол, хотя и в чужой квартире, находило благостное чувство одиночества, которого не ощущалось последний прожитый год. Этакое погружение во «внутреннее мировоззрение», разговор самим с собой. Особенно, если, сготовив кое-какой ужин, сам с собой за ужином выпиваешь, сам с собой разговариваешь, сам с собой собственными мыслями делишься. Может быть, думалось, скоро и на писательство опять потянет.
     Съездил в гости к Анатолию Ардатову. Тот выглядел совершенно опустившимся, точно человек настроенный на медленный суицид. Сидел на постели с прожжённым ватным одеялом, за спинкой кровати на полу валялись несколько аптечных фанфуриков.
     В гостях у него был, и сидел с грустным видом за журнальным столиком у кровати, Евгений Чепурных, чьи стихи я слышал по местному телевидению ещё в свои студенческие времена. И тогда признал в нём поэтическую самобытность. А позднее, во времена моей жизни на Колыме, в журнале «Юность» с большой радостью прочёл подборку его стихов на целый журнальный разворот, со вступительным, очень восторженным отзывом Булата Окуджавы.
    «Опять, что ли, с Москвы сбежал? – спросил с усмешечкой Ардатов. – Никак тебе столица не очарует своими возможностями. Другие туда из кожи вон рвутся, считают, что только через Москву пробиться в жизни можно… А ты опять к волжским берегам возвращаешься…»
     Ответил, доставая из сумки поллитру и кое-какие консервы, что моё питерское детство никак не даёт мне, видать, очароваться московскими привычками бытия.
     «И Миша Анищенко тоже с Москвы вернулся, - заметил с грустью Чепурных, смотря на пепельницу, полную окурков и колбасных очисток, сосредоточенным взглядом. – Евтушенко его туда заманил. Но Миша порыпался-порыпался там – и плюнул на все свои фантазии и мечты. Сидит сейчас на той стороне Волги в деревне Шалехметь… Пьянствет по-чёрному, будто жить больше не хочет…». Чепурных при этом намеренно отвёл свои глаза от Ардатова на кровати. «Кстати, - добавил Чепурных, - Мишка сейчас роман написал. В прозу решил уйти. Мне говорил, что он желал бы, чтобы ты его роман почитал. Он твоё мнение ценит, ещё с тех времён, когда тебя печатали в «Комсомольце», а он в то время там журналюгой работал…» 
     Ардатов покивал тяжёлой головой, подтверждая слова Чепурных, и заговорили потом о жизненных перипетиях Мишки Анищенко. Поработал тот на денежной работе одно время при политических баталиях в выборных кампаниях. Платили хорошо, но требовалось при тех делах душой своей торговать – и что-то надломилось у Мишки после той работы, стихи пошли публицистическими циклами, как на подбор – с истерической злостью, в ущерб поэтичности. Точно в оправдание за службу у дьявола.
     Слишком быстро опьянев, Ардатов выронил из губ сигарету и завалился головой на подушку. Пришла с кухни его жена, принялась убирать со стола, а мы с Женькой с виноватым видом направились к выходу.
     На улице стояла слякотная сырость, и мы нырнули в рядом расположенную забегаловку. Ещё поговорили там за столику в табачном дыму, заведясь на тему о злосчастной судьбе всех талантливых и честных писателей в России. Особенно – если талантливый и честный. Чепурных в ходе разговора удивился, что я не в курсе о принятии меня в члены союза писателей России. Оказывается, комиссия приёмная заезжала с Москвы, когда, наверное, я сам находился в Москве: ну, и приняли по представленному на их рассмотрение одному рассказику. «Ты зайди в союз, получи членский билет. Может, в жизни и пригодится, в ресторан цедээловский, например, пускать будут…А-а, хотя – херня всё это! Сейчас уже не стреляют талантами как в праздничные салюты. В наши времена талантам надо, как лазутчикам по вражеской территории пробираться. Кругом – сплошь литераторы с филологическими дипломами…» - икнув, закончил Женька.

      После тех разговоров потянуло на сочинительство. Но ничего не получалось. Был и придуманный сюжет, и мыслительно обозначенная идея была – но не получалось даже первую строчку письменно сформулировать. Как зерно в почве, чуя благоприятную погоду, как не силилось, никак не могло проклюнуть из себя росток. Сидел на кухне над раскрытой тетрадкой, смотрел на авторучку в пальцах, для стимула мозгового импульса выпивал рюмку. Закуривал –ждал. Но не возникало импульса, даже выпив половину бутылки. Так и засыпал на кухне над тетрадкой.
     А утром, в тягостной усталости, толком не выспавшийся, умывшись и побрившись, обильно опрыскавшись парфюмом, пытался вернуть себя в реалии жизненной суеты.

    Нельзя обмануть таблицу умножения – и поэтому закономерным образом вся коммерция нашей фирмы приближалась к нулю. Если сварить суп, своровав все полагающиеся для супа ингредиенты, включая даже соль, то и получится простая кипячёная водичка. Защищать наши бизнес-планы во всех городских банках перед кредитными комитетами с их перекрёстными допросами требовалось уже мастерство большого артиста.
     Опять начались периоды без зарплаты. Наиль и Сашка Зубаревич всё реже появлялись перед глазами коллектива, а в  глазах самого коллектива явно ощущалась неуверенность в завтрашнем дне.  И мною было принято «уйти в адвокаты».
    Подал заявление в коллегию, сдал квалификационные экзамены. По мере свободного времени от дел в фирме Наиля окунался в процесс «осуществления правосудия». В процессе этого процесса пришлось встречаться с бывшими приятелями-однокурсниками. При первых встречах в их взглядах читалось изумление, похожее на лёгкий испуг, точно от встречи с давно знакомым приведением. Приятели в большинстве своём уже имели звания, чины, должности  - а у меня, кроме «лады» цвета «грин» и двух мешков сайгачьих рогов, ничего за душой не имелось.

         Глава  одиннадцатая

     Умер Анатолий Ардатов. Последний раз, навещая его при жизни, выслушал жалобы его жены, тихой женщины с печальными глазами. «Как водка заканчивается, так швыряет окурки во все места комнаты… Сколько раз чуть пожар не случался…»
     На поминках, устроенных за счёт объединённых средств двух главных областных газет, в областном Доме печати, жена покойного и его две дочери в чёрных платьях, с которыми сидел за одним столом, были похожи на крепостных крестьянок, получивших вольную – испуганных и опешивших перед новым порядком в их жизни.
     Наведывался иногда в местное отделение Союза писателей России. В той структуре сменилось руководство: новый председатель, избранный единогласно, молодой активный, из бывшей комсомольской номенклатуры районного масштаба, взялся рьяно исполнять указания, поступающие из центрального органа. Что подразумевало наращивание членских рядов в связи с деструктивными процессами, выразившимися в почковании писательского сообщества на разные альтернативные: российские, международные, интернациональные, профессиональные и прочие союзы, размножившиеся, наподобие определённых природных организмов при благоприятной погоде. Времена наступившей всеобщей компьютерной грамотности в первую очередь повлияли на количество возросших в разы литературной безграмотности, но возомнившей себя, благодаря клавишной кибернетике, вполне достойными стандарта мировой литературной классике.
     Воспитанный в рядах комсомола, Александр Громов – достойный продолжатель литературной дисциплины в духе девственного социалистического реализма с уклоном на кондовое православие – первым делом предпринял борьбу с неформальным общением писательских членов через старинный шкаф-бар в его кабинете. Постепенно старинный особняк писательского клуба превратился в унылый «райком».
    Популяция, рвущаяся в писатели, желало иметь «документальное подтверждение» своей значимости, и новый председатель с комсомольским энтузиазмом регулировал эти желания. Привлекая действующих членов для оформления рекомендации кандидатов в ряды писателей, достаточно тактично намекал, что «обещан банкет». Старинный шкаф-бар с весьма скромным ассортиментом спиртного и закуски к нему для свободных духом писателей сменился халявным, гастрономически богатым общим столом на средства очередного графомана.

      Ещё более одиозным, чем писательское сообщество, представилось мне за время общения с ним адвокатская профессиональная корпоративность. Если писатели в своём профессиональном ремесле торгуют написанным ими словом, то профессиональные адвокаты торгуют законом и совестью, исполняя свой «социальный заказ». С давних времён - и Рабле, и Свифт, и Мольер излагали о нём своё мнение. Моё личное мнение с теми мнениями полностью солидарно. И не сделаешь никакого открытия, а просто ещё раз подтвердишь – и растеребишь – болячку в вечно существующей человеческой драме с уклоном в трагикомедию.
    Коллеги по той адвокатской конторе, в которую я был определён, встретили меня настороженно. Понятно стало: по своему извращённому правосознанию мои нынешние коллеги так посчитали, что бывшая супруга элементарно вводит в работу схему: через, якобы бывшего мужа, иметь для судьи доверенный канал получения взятки. На судейской должности то и является самым рискованным моментом при осуществлении правосудия. Ушлый адвокат представляет судье, рассматривающему конкретное дело, свой проект приговора-решения и называет сумму за судейскую печать на том судебном акте. Лучшего ничего не придумано, но и на том алгоритме  случалась проруха. Но редко. Когда чересчур сообщники наглели, или клиент обдуривал с расчётом, или даже шёл с доносом в особо компетентные конторы.
    Коллеги из нашей адвокатской компании и стали подходить ко мне с предложением «решить вопрос» на условиях взаимной выгоды. Всегда смеясь, так им отвечал, что если попрошу, то результат получится обратный. Убедились коллеги со временем, что я не фиктивно разведённый – а фактический холостяк, натуральный.  Тут пошёл, так сказать, другой сюжет: одинокие адвокатессы-грандессы провинциального масштаба предприняли попытки приманить бесприютного мужичка, как мышонка на кусочек сыра в мышеловке.

            *  *  *

    А что была моя личная жизнь в те года безквартирные, по чужим углам мотаясь с чемоданом и коробкой рукописей. Своего угла хотелось, чтобы сесть и задуматься, устремив свой взор в стенку и будучи уверенным, что это твой по жизни причал. И заняться осознание того, в чём твой алтарь, куда нужно приносить жертвы для получения ответа о смысле жизни и для чего все твои кувыркания по жизненной дорог. Не мог сформулировать  никак, чтобы  одной мудрой строчкой, получилось то, что хочу я сам от себя…
    Ничего не читал, ничего сам не писал, не имея свободного когнитивного пространства в мозговых полушариях, занятых элементарными жизненными потребностями. Время такое было: какой идиот в такое время писателем себя возомнит?.. Только тот, кто согласен жить  на помойке и питаться отбросами. Такие, вот, тоже так себя в жертву на алтарь литературы приносят. Жертвы, блин – достойные презрения за собственное бессилие, уронившие ниже возможной «ватерлинии» собственную личность, а потом глагольствующие гордо, что отбросами на помойке питался, но в результате конечном добился признания великим российским писателем. «Тьфу» - одним междометием выражаясь - на таких писателей и на их литературный алтарь. 
        Подобную мысль я обнаружил давно у Льва Толстого в его дневниках: «Призвание можно распознать и доказать только жертвой, которую приносит ученый или художник своему покою и благосостоянию».  Запомнил – но воспринимал таким образом, что нельзя ниже той «ватерлинии», после которой личность становится зомби-утопленником,  возвращённым потом к нормальному существованию путём предоставления этому горемыке места у государственной кормушки взамен свободы пользования помойкой на пространстве  пяти дворов.
      Аллегорическое понятие «помойка» почему-то так глубоко вонзилось в мой тогдашний словарный запас, что, даже формулируя различные по адвокатской практике процессуальные тексты, у меня, чуть ли не в каждой бумаге, применялось это словечко. А тут ещё по случайному стечению обстоятельств Александр Громов предложил издать сборник моих рассказов по губернаторской квоте – то есть на взаимно безвозмездной основе: никто никому денег не платит. Я согласился – и назвал тот сборник – «Помойка». Потом, правда, заставили переделать название, и в окончательном варианте утвердилось название сборника - «Биндюжка». Там про те времена, когда кругом, вплоть до лозунгов на заборах, продвигался такой слоган: «Ельцин – наш президент!»  Сплошная аллегория звучала в повести о портовых грузчиках, давшей название всему сборнику: как проводили на демократических принципах выборы бригадиры, и что из того получилось.

      *  *  *
    Нервная жизнь не способствует творчеству. Настоящие, в натуральном писательском образе существующие авторы, круглосуточно отдают себя творчеству. Восседают в собственном кабинете, за солидным письменным столом, какой-нибудь домашний котик об его ноги в тапочках трётся, мурлыкая. И все другие домочадцы вокруг автора живут, затаив дыхание. Вот в такой примерно обстановке и должен протекать творческий процесс.
    А какой-такой «творческий процесс», когда каждый месяц  проживаешь в опасении, что в грядущем месяце не окажется нужной суммы для оплаты квартиры. А вдруг случится какая-нибудь катастрофическая случайность – машина вдруг потребует дорогого ремонта или ногу сломаешь, или серьёзной болезнью заболеешь… И выкинут тебя с чемоданом и коробкой с рукописями вон из квартиры. И подыхай под забором. Что и предрекали мне мои родители и бывшая супруга.
    Те, кто «про заиками» себя возомнил, тем такая участь вполне светит. Живут такие, как оловянные солдатики на шахматной доске, не понимая правил строгой игры.

    В ту фирму, которую сам и создавал уже восемь лет тому назад, наведывался редко. Хозяин там  не появлялся несколько месяцев. В самом помещении, где располагался при офисе и продуктовый магазин, работали только две продавщицы, распродавая по дешёвке продовольственный товар с просроченным сроком годности. По слухам Наиль крепко забухал и прятался неизвестно где, скрываясь от многочисленных кредиторов. Мне там нужно было лишь получать извещения из суда об очередном назначенном заседании по взысканию очередного долга. Денег по тем арбитражным тяжбам мне не платили. Но бросить всё на волю рока – это означало вполне возможный вариант, что разгневанные кредиторы захотят перевести свои неудовлетворённые претензии из сферы гражданских правоотношений в область уголовного права. И светит моему хозяину тогда объявление в федеральный розыск за мошенничество в особо крупном размере.
    Сам не подозревал вдруг обнаружившийся размер не оплаченных по договорам задолженности. Поставщики от Калининграда до Владивостока выставляли иски на бешеные суммы, понасчитав штрафные санкции за каждый день просрочки в астрономические цифры. Дисциплинированно присутствовал в судебных заседаниях, выслушивал гневные монологи, соглашался – но спорил только с размерами штрафных процентов,  ссылаясь  нудным голосом на соответствующую статью гражданского кодекса. Все процессы и проходили однообразно нудно, по одному сценарию. Напоминало это шоу под названием «правосудие» гастроли бродячего цирка Шапито на деревенской площади. Невозможно найти черную кошку в тёмной комнате, если кошки там и нет. А вся ответственность фирмы-ответчика в размере его уставного фонда, равного размеру зарплаты уборщицы при магазине.

         По другим адвокатским делам аналогично происходила мышиная возня в формате клоунады. Будто роли исполняли все участники процесса по «осуществлению правосудия» под скрежетание шестерёнок проржавевшего механизма. У всех участников равнодушие и скука на лицах. Азарт возникал, когда на чашку весов в руках богини Фемиды вкидывались обеими сторонами процесса солидные деньги. В ход тогда шли дружественные связи, вербовка союзников, и возникал ажиотаж, как за карточным столом. Но крупными делами занимались коллеги из категории «удавов», которые заглотив кролика или даже кабанчика, потом долго переваривали добычу. А большинство, таких как сам, из категории «лягушек», вынуждены были прыгать ежедневно за мошками и козявками. На пахнущем сероводородом болоте правосудия.
     Одним вечером за мной заехал водитель Наиля и отвёз на одну из загородных дач хозяина. Наиль встретил возбуждённым, даже не мог усидеть на месте и всё кружил вокруг кухонного стола. Велел завтра же отправляться в какой-то сельский банк, в котором у него будто железная договорённость о выдаче кредита. И мне надо до завтра подготовить бизнес-план.
    Какой, ко всем чертям, бизнес-план! Это уже была явная клиника… С таким объёмом долга не спасёт положение ни один кредит. Тем паче, что нет никаких документов для более менее аргументированного, даже на уровне фикции, пакета документов под заявку в банк.
     Наиль выложил передо мной свёрток в газетной бумаге. «На, - сказал он нервно, и чуть дёргая головой, - это тебе на скромненькую квартиру. Ты заслужил. Только никому не говори, что со мной виделся…»
      Как и следовало ожидать – ни о каком кредите не могло быть и речи, даже слова вымолвить не дали, только изрядную дозу насмешек вытерпел с понурым видом. Доложил Наилю, и тот такую весть воспринял уже с полным равнодушием. Точно, явная клиника замечалась в его маниакально-депрессивном поведении. Плохо бедному человеку без денег, но и богатым людям тоже не позавидуешь.
               
         Подобрал себе однокомнатную квартирку в давно облюбованном месте, о котором мог мечтать в той же мечтательной плоскости, как и о своей писательской будущности. Из окна открывался вид на лес и на сверкающий полумесяц Волги, а за рекой огромный массив Жигулёвского заповедника. Географически – окраина города, но административно – один из центральных городских районов. Все деньги ушли на покупку квартиры, но теперь уже знал, что не умру под забором.  Но ещё хотелось заделать ремонт на элементарном уровне и мебель кое-какую подкупить. И можно будет уйти от суеты, проживать на минимуме от адвокатского приработка, погрузившись  по самую макушку в сочинительство

              Глава  двенадцатая

      В темени за окном покачивался уличный фонарь под порывами вьюги. Через лесной массив вокруг не просматривается ни одного городского огня. На большом кухонном столе, купленном в магазине подержанной мебели, настольная лампа. За спиной недовольно урчит пустой холодильник, опустошённый вчера завалившейся в гости компашкой корешей со студенческой молодости, а теперь - прокуроры, следователи, судьи. А позавчера отмечалось новоселье с коллегами из адвокатской конторы. Вот и сегодня  - никуда не поехал по делам, а с утра взялся за похмельную процедуру. Оставались ещё в миске кильки собственноручно сделанной пряного посола и наварил кастрюльку картошки в мундире.
    К вечеру, на определённом уровне достигнутого равновесия в мыслях, вдруг показалось, что возникла мелодия нового рассказа – совсем новая мелодия, совсем не в том стиле, что сочинялось когда-то давно.   
    Выкинутые на помойку рассказы нисколько не жалел, как напрасный труд девяти лет писательского дела. Правильно, уверен был, сделал. По другой манере писать надо: не подражая, не подстраиваясь, не угождая ни чьему вкусу.
    Знавал одного начинающего прозаика, который намеренно книжек не читал, считая, что чужим стилем свой стиль испортит. Другого типаж встречал, который поймал на слух мелодию и тему знаменитого автора – и пошёл строчить обильно: может под Дюма-отца, про мушкетёров; может и про казаков в революцию, под Шолохова. Свой стиль, свой слог и новая суть, никем ранее не увиденная – вот неимоверная сложность в громадной разнообразности мировой литературы. А нарочитая литературность с финтифлюшками – так над этим ещё древнеримские литераторы, включая императора Августа, насмехались.
       Не знал, мучаясь – как надо. И ничего своего, нового, даже не пытался изобразить письменно. Ждал чего-то: то ли внутреннего толчка эзотерической природы, то ли абсолютной отрешённости от мирской суеты, как у пещерного отшельника. Жизненного материала накопилось за пазухой, что сюжет любого жанра, хоть в миноре, хоть в мажоре, скомбинировать можно – но суть-идея с новизной авторского фокуса взгляда на обыденную жизнь, с пронзительностью открытия – вот этого никак не получалось. Будто ждал, что однажды ночью вдруг проснёшься, озарённый, точно Моцарт – и тогда попрут тексты в тетрадке с собственным авторским клеймом. 
     В теоретических размышлениях пытался отыскать формулу-методику – как надо писать: не буквами, не словами, не банальной филологией пишется литература. Все эти графические закорючки есть просто элементы символа, иероглифа,  придуманного автором, пытающимся выразить глубоко вложенный и художественно выраженный смысл. От определённого сочетания этих черточек-штрихов, по мере авторских способностей, и появляется литературное произведение. Производится на свет,  рождается - новый, не похожий на других - «иероглиф». Из простого слова «гвоздь», присовокупив к нему другие части речи, может появиться «литературное открытие», но может и остаться многословно и многостранично сформулированная банальщина.
     Музыка состоит из звуков – так и литература состоит из слов. Но не каждый звук считается музыкой, и не каждый письменный текст можно назвать литературой. Совокупность черточек-штрихов в иероглифе, их достаточность без излишеств, точь в точь как ноты, составленные в идеально гармоничном сочетании, порождают шедевр, про который, будто публика у виртуозного иллюзиониста, не способная объяснить загадку фокуса, называет произведённый эффект – волшебством. Нет объяснений волшебству, и называют такую способность к гармонии – талантом. Талант – и всё! Явление, не объяснимое никакими «алгебрами» и литературоведческими дефинициями…
        Расшвырял по кухонному столу листки, вырванные из общей тетрадки. Начальные страницы, на которых пытался изобразить первую строчку нового рассказа. Дальше одного длинного, многословного предложения не следовало продолжения. Чувствовалось – ложная нота, не соответствующая задуманной интонации. От злости выпивал ещё рюмку, закусывал килечкой.
     Раздался звонок в дверь. Подумалось, что, видимо, кто-то из местных уличных знакомых алкашей решил скрасить своё и моё одиночество в метельный вечер.
      На пороге квартиры стояла пожилая хрупкая женщина в шубе, припорошенной снегом и вычурной шапочке. « Я – Женичкина мама», - уверенно сказала она, переступая через порог. Она села на кухне за стол, не снимая шубы, посмотрела, как осмотрела, в упор на меня. «Даже не представляла – хм, такую разницу в возрасте… А Женечка плачет уже вторую неделю…»
    Она развернула несколько валявшихся на столе скомканных тетрадных страниц, пробежала глазами мои рукописные каракули и заявила, покачивая вычурной шапочкой с помпончиком: «Это вы письмо для Женички сочиняете? Проняло, значит, совесть?»

     Конопатую, светло-рыжую, длинноногую медсестру Женьку, чтобы не путать по имени с самим собой, называл просто «Рыжая». Она откликалась. Встречался с ней почти полгода. Ночевать она не оставалась, но бывало, что целый день, не выходя из квартиры, занимались разными глупостями. Ещё Рыжая была нужна в качестве скорой помощи – ставить капельницы для впавших в очередной запой корешей-приятелей: ловко она манипулировала всякими флакончиками, трубочками, шприцами. Корешей моих ждала ответственная работа, и им нельзя было особо расслабляться в периодических медитациях по русскому рецепту. Вваливаясь ко мне ранним утром, хрипел периодически кто-нибудь один из них: «Рыжую свою… вызывай, ох…»
       Рыжая умела молчать, бывало, что за целый день два-три слова промолвит, а вот мамаша её оказалась говорливой, как радио на средней волне. «Ты, то есть – вы, сильно пьёте? – кивнула она на почти пустую поллитру у настольной лампы на столе. Принялся что-то бормотать в ответ про свой сложный жизненный путь, про непонимание никем моей творческой устремлённости, про тоску-одиночество. Уже засыпая, склонив голову на столешницу, предложил невнятным языком остаться ночевать у меня, так как в такую пору из наших дебрей в город не выбраться никак. Мамаша Рыжей без особых возражений согласилась. Сама отыскала в шкафу что-то подходящее под постель, забрала мою подушку с дивана, разместилась на кухне.
       Утром, покряхтывая от похмельной томительности, очистил машину, засыпанную снегом и отвёз маму домой. Весь путь мне внушали, что лучшей жены, чем её дочь, мне не сыскать. На прощание она пригласила заходить в гости – знакомиться.
      С похмелья за рулём очень напрягательно, при сверх обострённом чувстве опасности. За каждым сугробом мерещился затаившийся гаишник, а все машины, двоясь в глазах – на встречной полосе. Бутылка водки на ночь – это, разумеется, чересчур.   
      Весь день провёл в ругани со следователем, никак не желавшим изменять вопросы, обращённые к судебно-медицинской экспертизе. Но уговорил уже после полудня. Это хирургам пьяным быть нельзя на работе – для твёрдости руки. А адвокатам – даже необходимо: для гибкости языка.
     Вечером по пути домой наконец-то похмелился у ближайшего к дому магазинчика с местным маргинальным народом. Местный люд меня уважал, потому что выпивали на мои, и я народу бесплатно выдавал адвокатские советы по разным коллизиям в их нескладной жизни.

           *  *  *
     Долго потом не открывал тетрадку с первой строчкой начатого рассказа. Рыжая ко мне перебралась жить со всем комплектом туалетных и косметических принадлежностей. Мамаша ей разрешала после того как я наведался в гости с коньяком и банкой красной икры. На встрече с родителями Рыжей присутствовала только мама. Папа категорически отказался знакомиться и принципиально удалился в гараж. Мама была из продвинутых ближе к современной ментальности: работала художником-модельером, часто, будучи в командировках по работе, вращалась в богемных кругах московского Дома моделей. И опять мама, распивая коньяк, внушала мне, прямо-таки с гипнотическим посылом, что лучшей жены, чем её дочь, мне не сыскать.
    Однако ж углубиться с головой в сочинительство было невозможно, когда с тобой в однокомнатной квартире находится кто-то ещё – интимность творческого процесса нарушается. Без интимности никак нельзя – недаром же настоящие писатели имеют отдельные кабинеты или дачи в Переделкино. Если бы не уехал в своё время с Колымских краёв, то, вполне возможно,  уже это бы и имел, когда по тому законодательству полагались настоящему писателю сверхнормативные двадцать квадратных метров жилплощади.
     Злость на самого себя порой находила: что ж это за бремя такое, как проклятие какой-то ведьмой наложенное - тяга к сочинительству. Нормальные человеческие стремления – это на карман миллионы, генеральские погоны или чтоб по телевизору почаще показывали… А тут тратишь свою жизнь на вымученные формулировки о сакральном смысле бытия. Как будто до тебя и без тебя те смыслы не были выражены. И живёшь, точно на машине без тормозов несёшься по бездорожью…

     Со временем всё больше раздражать стала Рыжая: в ней, думалось, причина в неспособности моей к вразумительной письменной речи. И – в раз одним утром объявил ей, чтобы уезжала к своей маме - я один жить хочу.
    Тихонько всхлипывая, собрала она свои вещи и с покорным видом уехала. Опять пошла одинокая жизнь с конфликтами сплошными на адвокатском поприще и с вечерними, либо по выходным дням, посиделками у магазина с местной алкашнёй. Но зато мог и сидеть погружённым в мысли перед раскрытой тетрадкой на собственной кухне.
     В кромешной злобе на весь мир окружающий и на самого себя проходили дни. Всё кругом – лицемерие, ложь уровня наглой брехни, и даже  современная литература, читаемая от случая к случаю, представляла из себя сплошное «чтиво для чтения в трамвае». В квартире перестал убираться, вся используемая в быту повседневности посуда состояла из одной тарелки и одной кружки. Когда наведывались приятели с эскортом из бригады девчонок с городской окраины, активисток свободного сексуального труда,  тех девчонок, оплаченных уже моими приятелями, организовывал первым делом на субботник по уборке моей жилплощади. На адвокатских корпоративчиках дамы-коллеги сообща  выражали своё мнение, что я «опускаюсь, теряю лоск и квалификацию» и что надо «мне жениться на серьёзной женщине».
    И самого себя создавалось ощущение, что всё больше и больше заносит куда-то на обочину жизни, на дорогу сплошного бездорожья: кругом рытвины, кочки и лужи.
   В конце дня, намотавшись по разным городским учреждениям, встречаясь со множеством людей, и все встречи в большинстве своём на конфликтной основе, приезжал на дикий берег Волги. Сидел, попивая пиво из горлышка, смотрел на ледоход, на медленно плывущие льдины вычурных конфигураций. Промёрзнув на мартовском солнышке, заводил машину, ехал домой, в попутном магазинчике купив бутылку водки.
   Сковородка с яичницей на кухонном столе, а за кухонным окном тяжёлые капли дождя ближе к ночи сменились лёгким полётом снежинок. Авитаминозная тоска ранней весны и, как смена сезона в своей регулярности, сходящее похмелье прошедшего дня заменялось восходящим похмельем дня грядущего. Сам понимал, что неправильная жизнь у меня и к гибели такой образ жизни ведёт. Вообще-то настоящие писатели долго живут… Если не спиваются и в конфликт с собственной совестью не входят, выражая свою «писательскую философию».
   Утро привычно встречало похмельем и, выпив по таблетке аспирина и дибазола, чтоб морда особо помидорной не смотрелась, отправился по делам. Опротивела уже до невозможности адвокатская суета со всеми полагающимися по той работе атрибутами и с постоянным чувством участия в спектакле на сцене сельской самодеятельности. После полудня – в резком порыве внезапно пришедшего в голову решения поехал на работу к Рыжей. У окон инфекционного отделения долго посигналил из машины. Потом вылез из машины и смотрел на второй этаж корпуса. Выглянула Рыжая, крикнул ей: «Паспорт с собой?! Поехали жениться!..» 

Глава  тринадцатая

       Ровно десять лет жизни прошли в холостяцком статусе. На втором заходе в брак, как не просил в загсе, чтобы без всяких церемоний, всё равно при той процедуре слащаво пиликала скрипка и вторила ей толстая тётка на арфе. Другая тётка, проводившая регистрацию, сверив паспорта, смотрела на меня жалостливо – то ли от разницы возраста «брачующихся», то ли делая  логический вывод о причине брака при моей московской прописке. Застолье свадебное провели на квартире невесты.
      Папаша Рыжей, впервые меня воочию лицезрел. К середине застолья, когда мы с ним нашли общие темы про степи Казахстана, куда он по своей отрасли часто летал в командировку на Байконур, а я азартно живоописывал, как гонял по степи на своей машине в охоте на сайгаков, папаша уже обнимал меня совсем по-родственному и громче всех вопил «горько!». Признался мне, похлопывая по спине, что считал меня «почему-то» толстым лысым пузатым очкастым адвокатом, совершенно не разбирающимся в «конкретной жизни».   
     Бытийное существование после свадьбы пошло в стандарте обывательского идеала. На праздники навещали родственников, а они делали ответные визиты к нам в однокомнатную квартиру. В летний сезон на двух машинах выезжали на их дачу, копали огород и жарили шашлыки. Тёща с тестем были в полном удовлетворении от семейного благополучия их дочери.
     Усилием воли гнал из своих мыслей желания что-нибудь сочинить из вдруг возникавших сюжетов. Внушал себе, что дача, огород, шашлыки, визиты родственников – вот мой теперь удел: кур завёл и в нём сидел. Хватит жить… на алтарь.
     Постепенно перестали навещать приятели. Рыжая доброжелательно, но упорно продемонстрировала им смену моих жизненных приоритетов. Даже их подружек, активисток сексуального труда, по старой памяти позвонивших в мою квартиру и предложивших свои услуги по уборке квартиры, уже недоброжелательно спустила с лестничной площадки. В адвокатской конторе изменения в моей жизни восприняли  с негативной оценкой. Женщины хмыкали, прищурив левый глаз, что, мол, молодого тела захотелось, устроит тебе молодая подруга жизни  сюрприз: родит вскоре, если не дура, ребёночка. А мужики не понимали принесённой в жертву холостяцкой свободы.
            *  *  *
      В конце лета погнал на машине в Москву – вывести урожай из родительской деревни. Они в это лето часто болели, и дачу теперь навещал лишь отец, как солдат на последнем рубеже обороны. Мать была довольна моей женитьбой и на фотографии Рыжая ей понравилась, определила по женской мудрости: «Хорошая, добрая по лицу девушка. Она тебя до смерти доведёт…» Мать и сообщила, что звонила какая-то моя знакомая, с лёгкой картавостью в разговоре, интересовалась моей жизнью. Когда узнала, что я женился, вздохнула очень сильно. Понятно, это была Оксанка. Ну и ладно, счастья ей в дальнейшей жизни. «Она спросила, - уточнила мать, - а сколько лет твоей жене. Я сказала, что моложе на двадцать лет… Она сказала – вот дурак…»
     Случайно в Москве в это время оказался Стас Рыжов – тот мой крестный папа по литературе, который и обратил внимание на мои первые рассказы в Магаданской периодике. Он был в разводе с женой, которая когда-то проходила практику после окончания журфака МГУ в газете, где Стас и работал. Прожили вместе всего год, и вот Стас приехал навестить дочку. Встретились со Стасом в кафешке в парке Сокольники. Удивился произошедшим в нём переменам: обликом своим ранее боевой журналист комсомольской газеты теперь напоминал инока-послушника какого-нибудь отдалённого монастыре: сильно похудел, облысел, мешки под глазами. И в разговоре Стас частенько упоминал про «волю божью». Эко ж его тот развод с молоденькой журналисточкой из Москвы подкосил. Он думал – это любовь на всю жизнь, а для неё - это была практика…
     Интересовался Стас, когда я последний раз ходил на причастие и осуждающе кивал головой на мои ответы с долей иронии. Вспомнили про Витю Кузнецова. Кузнецов, оказывается, после окончания ВЛК в магаданские края не вернулся. По почте оформил развод с женой, живёт в подмосковье, тоже женат на молоденькой журналисточке, выпускнице МГУ, а детям своим от первого брака в пригороде Магадана высылает нерегулярные платежи из своих нерегулярных литературных гонораров.
    Поговорили со Стасом о времени нашем смутном, когда литературное дело стало уделом не совсем адекватных личностей, желающих исступлённо сочинять письменные тексты, но не имеющих к тому творческих задатков. Стас горестно, как на литургии начинающий клирик, произнёс нечто похожее на проповедь о блуждающей по стране воле дьявола, и что слово дьявола по всему пространству публикуемой литературы заменило в русской литературе слово божье.
     Спросил у Стаса: а стоит ли мне и дальше свою судьбу приносить на тот самый алтарь, про который Лев Толстой имел в виду, когда намекал, что без жертв на алтарь искусства или науки никакого открытия не получится?
    Стас заявил уверенно, что коль меня до сего момента не признали в литературном пространстве, то, значит, ложен мой путь, уйти надо с того пути – в церковь надо ходить на причастие и советоваться о своём пути в жизни со своим духовным отцом. «Под сводами церкви святой плохого совета не последует», - так Стас закончил нашу встречу в кафешке, на прощание подарив мне серебряный крестик на шёлковом шнурочке. Мой крестный отец в литературе.
     Мамка моя тоже обрадовалась, что забросил я своё стремление к сочинительству. «А то ж, - сказала она, покивав головой, - перед роднёй стыдно. Если сказать им, что ты хочешь стать писателем и не хочешь быть адвокатом. У нас, в Москве, адвокат уважаемая работа. Все родственники так говорят…Стыдно говорить им, что ты писателем был…»
         *  *  *
     Через несколько дней после возращения в Самару – точно как по словам Стаса, какой-то дьявол или какая другая нечисть мне дорогу перебежала. То-то думал, а что это Рыжая глаза прячет, в сторону отводит и тошнит её по непонятным причинам, когда она перед работой по утрам, макияж наводя перед зеркальцем, вдруг к унитазу убегает. Подруга одна её, случайно встреченная на улице и когда на машине ту подругу подвозил, сообщила такую радостную новость,  что бременна на втором месяце Рыжая.
     Вернувшись домой, с порога квартиры выдал Рыжей устно вся свою неимоверную «радость от новости». Потом швырнул с плиты закипающую кастрюлю с борщом, и пока Рыжая тряпкой, оправдываясь в своей конспирации, подмывала с пола борщ, я успел сбегать в ближний магазин за бутылкой водки. Пил водку на балконе, без закуски. Выкуривая сигарету за сигаретой – понимая, что свершившееся жизненное обстоятельство уже категорически превращает меня в полного обывателя, а ведь теплилось где-то в глубинах души надежда, что наступит такой момент в моей жизни, когда вдруг смогу при идеально совпавших условиях превратиться из ремесленника маляра в художника-философа. В том, именно собственном понимании – из письменного текста в филологическом шаблоне делать открытие на литературном пространстве. Не устранялась у меня, при всей той внешней отречённости от сочинительства надежда – что когда-нибудь я это смогу.
    А тут, вот – такая новость.
   Рыжая всю ночь скулила виновато-оправдывающе за пространствами балкона  и уверяла, что согласна сделать аборт. Кричал ей с балкона с горечью в голосе: «Это предательство! Предательство с твоей стороны. Я же предупреждал… Но рожай. От ребёнка не отказываюсь, буду деньги присылать. А то вдруг, уже не родишь никогда после аборта…»
    Уехала к родителям Рыжая. Загулял сильно, по нескольку дней лишь мотаясь по маршруту магазин-квартира… Звонила мама Рыжей, умоляла навестить её дочку в роддоме. Звонили подружки Рыжей – тоже уговаривали меня, чтобы «чисто по-человечески» встретил дочку на пороге роддома. Отвечал жестко категорически – нет. Зажал, озлобившись, все чувства сентиментальные в своей душе.
   Отправлял несколько раз деньги по почте. Почтовый перевод возвращался обратно. Навещали друзья-приятели, язвительно выражали сочувствие, хихикали. Сам себе становился противным, сознавая в глубине души сам себя явной сволочью: и чего возомнил, вбил в голову о своём литературном предназначении шизофреническую блажь. Если бы принимали отправляемые деньги на содержание дочери, то было бы легче.   
      Несколько дней переболев в похмелье, поехал отвозить всю оставшуюся после пьянки сумму наличных на квартиру родителей Рыжей. Тёща и сама Рыжая встретили доброжелательно, без высказываний гневных и упрёков. Прямо у порога сунули мне руки кулёк кружевной, пищащий жалобно и, как показалось, возмущённо. Сказал тут же, не сходя от порога: «Поехали. Возвращайтесь. Другую жизнь начнём. Хрен с ней, с литературой. Выкину с головы ту блажь свою…»

     Ушёл с головой в адвокатскую суету. Жадным сделался к гонорарам, и если раньше соглашался на пропорции сто рублей при общей ставке рублей в тысячу, то теперь научился торговаться с клиентурой, придумывая ранее противные мне разные адвокатские заморочки. С дочкой в коляске выходил гулять, кивая мужикам у магазина: привет, алкаши, у меня вот теперь какие заботы. Родители мои были очень довольны такому раскладу в моей судьбе: одумался, похоже, под старость лет их сынок непутёвый. Мамка слабым голосом просила привести ей внучку посмотреть – но, так и не дождавшись моего свободного времени при суетливом крутеже в адвокатской непредсказуемости, тихо умерла. Вскоре и отец, глубоко затосковавший по умершей жене, от которой вся жизнь гулял налево, скончался от резкого инсульта.
    Московскую квартиру продал быстро, хотя и дёшево. В Самаре на эти деньги купил двухкомнатную, в том же доме, где и была другая квартира. Обустроил для дочки её детский уголок с таким пейзажем из окна, что точно должно способствовать её художественному формированию. Вид из окна, как говорят мудрые люди,  важнее всех других квартирных преимуществ.
    На ночь дочке книжки читал – и как-то решил один из своих давнишних рассказов ей прочесть. Дочка, дослушав рассказ про седую медведицу до конца, разразилась громким возмущённым рёвом. «Почему плохие дядьки убили медведицу-маму?.. Ведь у неё плохой дядька убил её медвежат… Ой, какой плохой писатель такое написал!.. Ты мне больше таких писателей не читай…»
    Но в тот момент мне понравилась реакция моей дочки на рассказ в давно изданной книжке, и мельком просмотрел ещё один рассказ в том сборнике – про одного аспиранта, необычайного оптимиста. Мельком пробежав глазами тот текст,  сам несколько раз  прыснул смешливым междометием. Весёленький, выходит, получился рассказ, раз сам автор над приключениями сюжетного героя засмеялся.
     И будто опять какая-то  заразная болезнь проникла в организм: через несколько дней достал тетрадку с антресолей, сидел с авторучкой в руке над чистой страницей. Чего-то ждал, напрягая мозговые извилины, но пустой шум крутился в тех извилинах, как в радио, не настроенного на волну.
     По адвокатской работе был погружен тогда в арбитражные дела с их изощрённой казуистикой в сфере цивилистики, и действительно с головной болью приходилось переключать своё сознание от абстракции юриспруденции к  абстракциям в области сочинительских фантазий. Отвергало одно другое, никак не совмещалось в одной голове. Огромные суммы исковых требований, поставленные на кон в судебных спорах, требовали полного погружения в поиски победных аргументов – но возбуждённая опять сочинительством душа металась в поисках художественных словосочетаний, способных превратить придуманного персонажа в живого человека.

     *  *  *
       Точно кто-то направлял, помимо собственных желаний, твою жизнь. Думаешь, что сам выбираешь свою дорогу - а задумавшись, порой над всякими случайностями, произошедшими в твоей жизни, наблюдаешь некую закономерность: это дорога выбирает тебя.
     В начале зимы, упав, сломал два ребра, меняя на машине зимние колёса. Но обмотавшись туго простынёй, продолжал крутиться в адвокатской суете, так как адвокатам по больничному листу не платят, а семью надо обеспечивать. В конце той же зимы на тротуарных ступеньках сломал лодыжку и долго корячился на растаявшем газоне, пытаясь встать, пока сердобольная, проходившая мимо старушка не вызвала мне скорую помощь. В больнице провалялся с месяц, нервируя своих клиентов собственной невозможностью передвигаться. К тому ж ещё и повторно ломали неправильно сросшийся сустав.
    По рекомендациям старых клиентов объявился ещё один клиент, похожий на карточного шулера, который обещал мне «один процент» от выигрышной суммы. Не дожидаясь моей выписки из больницы, приволок мне в палату несколько мешков бухгалтерской документации по его строительному бизнесу и постоянно нудил, чтобы я быстрее выздоравливал. Так прикидывал в своём оптимистическом расчёте – если получится тот «один процент», тогда смогу и семью обеспечить и сочинительством заняться без всякой суеты.
      Выписали из больницы, сказав: «Ничего уже не сделаешь – сложный перелом. Ходи, хромай…»
      Но не захромал, хотя первое время ковылял на костылях  по коридорам судебных инстанций. Обещанный «один процент» не получил – хотя и дело удачно «замурыжил» по адвокатским хитростям – умер тот клиент скоропостижно от цирроза печени, а его наследники даже побоялись вступать в наследство, обременённое долгами, превышающими наследственную массу. Интересовались его наследники: а где найти такого адвоката, который бы решил такую проблему? Отвечал, что есть такой, только ехать далеко. В город Изумрудный, там живёт адвокат Гудвин…

       Разрывалась душа в противоречивых, одновременных стремлениях: к деньгам и к сочинительству, воспринимаемому порою как родовое проклятие, наложенное ведьмой с литературным образованием.   
      В таких настроениях возникала душевная пустота, называемая кризисом в осознании бессмысленности смысла в собственной жизни. Старался домой появляться пореже, да и дома – сядешь на кухне с бутылкой и сам с собой мысленно ведёшь беседу. Посматривая на стопку информационных бюллетеней по судебной практике – с одной стороны стола, да на раскрытую тетрадку с чистыми страницами – по другую сторону. И рюмка водки посередине.
     А тут ещё и тестя, отца Рыжей, похоронили, умершего после второго инфаркта по пути с работы. Сам ездил с тёщей метельной ночью труп его подбирать с тротуара и оформлять услуги похоронного агента. А вечером накануне покурили у него дома на балконе тайком от тёщи, и он говорил, что родней, чем его сын, я для него.
     Заботы по тёщиной даче теперь переложились целиком на меня. Но эта забота в обывательской возне раздражала не меньше, чем колготня в системе юриспруденции. Возни-суеты вокруг много – а жизнь проходит впустую. Так выпьем – и снова нальём…
     Рыжая психанула и уехала к маме. Кроме дочки забрала всё своё имущество, даже банки солений-варений, заготовленных осенью. И дочку перевела в другую школу. Объявила категорически, что дура была, связав свою жизнь с идиотским писателем.
    Ну да – настоящий писатель должен жить один. Дорога твоя истинная сама тебя выбирает.
   
          *  *  *
    Как-то зимним утром, накануне Нового года, заехали два старинных приятеля, теперь совсем непьющих давно, закодированных «на смерть» от пьянства. Осматривали мою грустную физиономию с презрительной жалостью. Предложили протрезвить меня в бане. Говорил же им, трезвым, сам будучи уже в похмелённом состоянии, что пьяным в баню нельзя. Не послушали, поволокли в банный отдельный номер в своей дурацкой заботе. На обратном пути, не удержав моё расслабленное парилкой тело, уронили на железные ступеньки крутой лестницы. Оказался сильнейший перелом ключицы, который следующим днём сказался острой болью до резкого повышения температуры. От невозможности терпеть боль, вызвал скорую помощь на дом. Свозили в травмпункт, сделали рентген, привязали руку к туловищу, вкололи анальгетик и отправили домой.
    В новогоднюю ночь сидел один на кухне, абсолютно трезвым, в абсолютной тишине, даже при выключенном телевизоре и молчащем радио. За окном хлопали салюты, а я с рукой не перевязи из чёрного шарфа сидел и смотрел в стенку кухни. Полная беспомощность при неработающей правой руке, что даже плиту зажечь не мог, чтобы вскипятить чайник.
    А те приятели даже не позвонили ни разу, решив, что добросовестно выполнили свой товарищеский долг. Со временем приноровился даже ложку держать в левой руке. Пробовал и писать левой рукой – нужно же было хоть что-то зарабатывать адвокатским ремеслом, выбирая дела, не требующие большого времени и особого ума.
    И тут как-то ночью заявился один знакомый, из писательского сообщества – Николай Валерьянович, уважаемый как редактор в тех кругах, побывавший в заместителях главных редакторов всех областных газет.
    Оказалось, его выгнал из дома младший сын. Старший сын Николая много лет назад покончил с собой, выкинувшись с верхнего этажа нового высотного здания перед сдачей школьных выпускных экзаменов, собираясь, окончив школу, поступать в военное училище. После того горя и вдобавок пережив вскоре смерть жены, Николай Валерьянович очень быстро превратился в тихого пьяницу, хотя и не потерял свой авторитет как редактора высокого профессионализма. А теперь вот просился пожить у меня: сын со снохой из дома выгоняют самым откровенным образом.
      Жили с Николаем Валерьяновичем душа в душа. Он по хозяйству крутился, а с рукой на перевязи отправлялся на заработки, к вечеру привозил кое-какие продукты и бутылку для товарища. Он выпивал потихоньку небольшими дозами, а у меня самого как рукой отрезало тягу к спиртному после той новогодней ночи в полном одиночестве, будто тоже кто-то закодировал.
     В феврале месяце на день рождения Рыжей поехал к ней на работу в больницу. Повёз торт с букетом цветов и денег на содержание дочери. Рыжая в надменной позе взяла подарки и деньги и сказала, чтобы я реже встречался в её жизни, у неё, мол, уже есть другой спутник жизни – нормальный непьющий инженер. В тот день, вернувшись домой, мы с Николаем Валерьяновичем выпивали совместно и даже вечером бегали за добавкой. Пытался при разговоре убедить товарища, что для меня такой вариант очень даже выгоден и не от обиды вовсе вдруг решил сейчас напиться. «Настоящий писатель должен жить один – так?». Собеседник мой полностью со мной соглашался.
     По ходу разговора Николай анализировал моё, так сказать, творчество, по тем текстам, с которыми он был знаком. Хвалил и признавал мой особый стиль, похожий по сочетаниям определённых аллитераций в строчке на пушкинский ритмичный слог, будто пытался он несколько раз писать обо мне некое эссе с критическим анализом, но всё времени у него не было подходящего. Просил не считать его  похвальные слова пьяной болтовнёй. Он многим местным поэтам и прозаикам путёвку в писательство дал – а в этом деле он собаку съел и отличает филологические изыски от художественного потенциала.
     Мало что понимал в профессиональных терминах Николая Валерьяновича, но приятно было, что кто-то оценивает серьёзно мою писанину, совсем отвык от «литературных разговоров». «Не пишу я давно уже ничего, - печально поддакивал я. – Тоже всё времени не хватает, да и не хочу писать в том стиле прежнем…Хочется, чтобы как-то по-другому получалось…А как – сам понять не могу…Знаю – о чём писать, куча сюжетов в голове. Знаю – зачем, чтобы людям сказать: какие они сволочи. Но не знаю – как это стилистически выразить…» В литературных разговорах, точно комнатный цветок, завядший в горшке на подоконнике, оживало то ощущение, что ещё сможешь «распустить цветок из своего поникшего стебля». Выговориться устно для писателя – это как гной на ране очистить. Загнило, вправду, давно больное место на душе. В этой суетливой погоне за деньгами. Всё казалось, что вот-вот заработаешь нужную сумму, и не нужно будет параллелить, разрывать свою душу на противоположных жизненных векторах.
   Николай Валерьянович в тот период как дорожный указатель мне службу сослужил, указал на нужную дорогу направление, и когда он вернулся к себе, помирившись с сыном, я от своего одиночества совсем скорешевался с братвой у местного магазинчика.
    Та братва из соседних домов, состоявшая в основном из инвалидов и пенсионеров, и составляла преимущественно мой круг общения. Братва, у одних из которых хватало на бутылку по чётным дням,  у других – по дням нечётным, существовала в полной гармонии, точно древнегреческие мудрецы, осознавшие тщету жизненной суеты. Вспоминали по ходу беседы разные случаи из собственной жизни, и главным достоинством у рассказчика считалось – чтобы не упрекнули в слишком уж завиральной брехне.
    По тёплой погоде сидели за трухлявым столом, врытым в землю на склоне заросшего лесом оврага, спускающегося к Волге. Под ногами скакали зелёные лягушки и шуршали в траве разные ползучие твари. Для настоящего писателя такое общение с народом всё благотворнее, чем общество коллег-адвокатов, которые на фуршетах в своих смокингах, насосавшись халявного вискаря, такую брехню выдают о количествах выигранных ими судебных процессах… Не забывая при этом напускать на лицо умное выражение и грассировать в интонационных переливах голоса.   
    Появился в нашей компании один новенький, Виктор Сергеевич. Сергеич был из бывших военных, прапорщик в отставке, когда-то закончившего службу в должности заместителя начальника солдатской школы поваров. Выглядел интеллигентно, с налётом меланхолии на лице. У него в семье три взрослых дочери и все безмужние. Старшая, Ленка, была замужем, но недавно развелась, вернулась к родителям. Понятно, что Сергеича беспокоил возникший дефицит квадратных метров жилой площади… И он закидывал удочку: как бы его Ленку со мной познакомить: знал, что я в этой местности владелец двух квартир, имею большую машину хоть и старую, но иностранной марки и живу одиноко. «Ленка у меня весёлая, готовит хорошо. Работает воспитательницей в детском саду, но закончила исторический факультет в педагогическом…»
      Внезапно и совершенно неожиданно Сергеич притащил Ленку для знакомства в мою квартиру. Я в это время психовал у кухонной раковины, пытаясь одной рукой откинуть на дуршлаг из кастрюли кипящие макароны. Гости выставили на стол бутылку дешёвого коньяка и бутылку дешёвого портвейна. Ленка оказалась сноровистой девушкой,  сразу же справилась с макаронами, заправила их всеми специями, что нашла на кухне. И действительно – весёлой, постоянно балагурила. Сергеич сам ничего не говорил, считая, видимо, что и без слов понятна цель визита. Молча периодически разливал коньяк по стаканам – мужчинам, а дочке – портвейн в рюмку. Ленка по внешности выглядела смазливой худенькой брюнеточкой с озорным взглядом быстрых глаз из-под чёлки. Я, похоже, истомлённый своим одиночеством, тут же распустил павлиний хвост. Привстав над кухонным столом, с рукой на чёрной перевязи, принялся наизусть читать «Руслан и Людмила» - доказать, что не совсем такой занудный адвокат по жизни.
     Ленка жестами и мимикой выражала восхищение, её папаша сидел тихо, свесив сизый нос над стаканом. После строчки из поэмы – «на кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних» - Сергеич хмыкнул, допил остатки в стакане и отправился к дверям на выход. Посчитал, похоже, что сватовство состоялось. Ленка спросила, чем стелить диван и пошла готовить кровать слоновой кости.
     Уснул тогда за столом, свесив вниз травмированную руку и опрокинув тарелку с недоеденными макаронами.
         *  *  *
   Ленка повыкидывала с кухонных полок все вазочки, статуэточки, остававшиеся от Рыжей, но притащила из дома тяжелейшую сковородку для жарки цыплят-табака. Под жареных цыплят и ужинали каждый вечер с обязательно бутылкой водки. А когда и за второй бутылкой бежал в ночной магазин. В кулинарной сфере Ленка была волшебницей: хошь пирожное, хошь мороженное… А по ночам, прижавшись и мурлыча по-кошачьи, она всё пыталась определить перспективу в совместной жизни дальше. Подводила к мысли, что нужно официально оформить развод с Рыжей. Для большей убедительности собственных серьёзных намерений поселила в моей квартире и свою десятилетнюю дочку.
     Также Ленку волновало, что забросил я адвокатскую работу последнее время, а сидел дома и что-то размышлял над открытой тетрадкой. Раздумьям над тетрадкой постоянно мешал Сергеич, взявший за привычку чуть ли не ежедневно наведываться с чем-нибудь спиртным и дешёвым. «Понимаю, что ты человек интеллигентный, не выгонишь», - выражался заискивающе Ленкин папа. После его ухода пытался выразить в тетрадке некоторые приходящие в нетрезвую голову словосочетании – но на следующий день, перечитав накануне написанное, напоминающее азбуку Морзе  - вырывал страницы из тетрадки.
     На несколько моих обращений по телефону на предмета оформления развода Рыжая отвечала категорическим отказом. «А как же инженер?» - спрашивал я. «А это маневр от злости, бросай пить или иди лечиться…», - отвечала она.
     Ленка начинала проявлять нервность и упоминала то обстоятельство, что живём большей частью бюджета из её зарплаты. Предложила продать мою квартиру в соседнем подъезде. Согласился с этим вариантом. Ленка нашла квартирного маклера. Маклер-риелтор, прожжённого вида женщина лет сорока, по моей виду похмельной весёлой наружности поняла лёгкую наживу и быстро подыскала покупателя. Заявилась как-то делегация из адвокатской конторы: обеспокоенные моим отсутствием в делах и совместных корпоративчиках. Обсмотрели меня в разных ракурсах и предложили подыскать квалифицированного специалиста-нарколога.
   Ну да, тряслись у меня заметно руки, и тетрадка раскрытая лежала на столе.
   Квартиру продалась быстро, но дёшево. Для отмазки совести часть суммы отвёз сыну, часть  -Рыжей в качестве алиментов на будущий неопределённый период. Дал кое-какие суммы Ленке и её дочке на покупку нарядов. Старый внедорожник поменял на совсем новый «ланцер» цвета серебристый «металлик». Остатки денег положил в шкаф под стопку с постельным бельём.
   Ленка в полном умиротворении в наступившем моменте жарила пирожки и стряпала разнообразные паштеты и форшмаки.  Теперь, думал наивно, смогу чего-нибудь внятного письменно изобразить.
   Но опять, похоже, та сила, что создаёт жизненную программу для каждого родившегося младенца, проявила инициативу – и погнала меня, уже грубыми пинками, на предназначавшуюся мне по той программе дорогу.
    Так размышлял, лёжа с перебинтованной головой, с загипсованной от пятки до пупка правой ногой на койке в больничной палате.   

     Глава четырнадцатая
    
    В тот день был совершенно трезвый. Решил съездить в баню, отпариться так, чтоб прямо до слюней, до седьмого поты из кожи, до потери сознания и осознания нового порядка жизни. Но, видимо, тот – программист моей жизненной программы – не поверил в мои благие намерения.
   Баня в тот день не работала. Психанув, сел за руль, развернулся лихо, поехал обратно, вдавив сильно педаль газа… Был бы пьяным в тот день - аварии, точно бы, не случилось.
    Когда очнулся  -  увидел стоящие напротив: машина МЧС, пожарная, ГАИ, «скорая помощь». На губах почувствовалось что-то волосатое. Зеркальце на лобовом стекле отсутствовало, оно валялось на правом коврике, наполненном кровью. Из впереди стоящих машин наконец-то вышел гаишник и направился к моей машине. Потом быстро подбежали двое в белых халатах из «скорой помощи». Врачи совали под нос нашатырь, а гаишник задавал вопросы.
    Перед аппаратом, уже в больнице, с пристроенным на своё место оторванным куском кожи с головы, подвезённый к аппарату на каталке, дышал в трубку, и гаишник говорил медсестре – «ещё разок». Медсестра отвечала – «ноль-ноль». И подумалось тогда, что полный «ноль-ноль алкоголя» в организме не бывает: как ни как профессионал в этом деле, разбираюсь в экспертизах.
   Потом зашивали голову двумя швами, затем резали джинсы и везли на рентген. После рентгена брили ногу и накладывали горячий гипс. Очутившись в общей палате, от большой потери крови мучила страшная жажда. Пытался представить – сколько же времени прошло пока не съехались к месту аварии все четыре машины спецслужб, сколько крови ушло. Припомнил, что, кажется, до их прибытия кто-то из прохожих мне голову перемотал наскоро бинтом из аптечки. И врезался я своей машиной в старую «Волгу», оказавшуюся странным образом на моей полосе движения. А если бы не этот Газ-24, то дальше следовал крутой поворот дороги и неизвестно, в какой предмет влетел бы я на полной скорости, что если даже стоявшую на тормозе тяжёлую «Волгу» своим лёгким «ланцером» отбросил метров на десять. Явно, при всём своём атеизме поверишь в нечто трансцендентное в жизни тех, которые про заик сочиняют…
    В палате коек штук десять, но было для меня унизительно попросить у соседей воды. Мозги плохо соображали. Под гипсом ужасно чесалась нога. На тумбочке рядом лежали пачка сигарет и зажигалка. Контуженными мозгами решил зажигалкой прижечь торчащий из-под гипса клок ваты, и когда он расплющится – почесать зудящее место. Но вата оказалась не синтетической, а натуральной, а натуральный хлопок, как известно, горит и без кислорода. И вата под гипсом занялась огнём.
    Обколотый анальгетиками я лежал без всяких ощущений. Только, удивляясь, увидел, что к моей кровати бегут однопалатники и поливают меня из баклажек с минеральной водой. Тут я почувствовал запах горелого мяса. Помню, что всё-таки попросил у них – «пить…». И опять потерял сознание.   
   Очнувшись, обнаружил, что лежу в коридоре, привязанный по ногам и рукам тряпками к каркасу кровати. Гипс был снят и нога уже в бинтах. Принялся метаться и хрипеть, как в песне Высоцкого: «Развяжите!- кричал. – Всех засужу. Я адвокат и член союза писателей!..» Подошёл мужик надменного вида в белом халате. «Ясно, белая горячка. Сейчас психбригаду вызываем…» Потом подошёл ещё один в белом халате, с виду похожий на демона с картины Врубеля. Назвался больничным психологом. «Что ж они, - кричал я ему, - врачи хреновы! Не понимаю, что ли, травматический шок у меня… Развяжите!..»
    Позвали врача с неврологического отделения. Развязали, повезли на каталке под аппарат. Просмотрели под аппаратом череп, обнаружили сильное сотрясение. Больше привязывать не стали. Лежал смирно в коридоре. Страшно хотелось пить, курить и на унитаз. Травмированное колено буквально на глазах принялось опухать, сделалось синюшного цвета. Опять подошёл тот надменный мужик, оказавший заведующим травматологического отделения. Осмотрел колено, которое стало уже величиной с голову ребёнка, сказал, что если к утру опухоль не спадёт – ампутация будет без всяких-яких. «Родственники имеются?.. Вызывай. Требуется их согласие»
    Пить уже хотелось неимоверно. Лежащие в коридоре мужики мочились в баклажки и, наполнив их, матерясь, звали санитарок. А не дождавшись – швыряли те баклажки накатом по полу коридора.
     К вечеру объявилась перепуганная Ленка. Принесла соков и воды. Наконец-то утолил страшную жажду. Мою разбитую машину уже, оказывается, перетащили во двор дома. Ленка чуть чувств не лишилась, по её словам, заглянув в залитый кровью салон. Велел Ленке договориться о выделении отдельной платной палаты. Ослабленный потерей крови организм слабо сопротивлялся воспалительному процессу, и к ночи резко скакнула температура. Лежал и смотрел на раздувающееся колено. Проходивший мимо дежурный врач пожилого возраста спросил у Ленки: «Вы – дочь? Совет вам – купите дешёвой водки, смешайте с фурацилином и беспрестанно прикладывайте компресс. Если к утру опухоль не спадёт – будут резать однозначно…»
     «Я – жена», - гордо обозначила себя Ленка. Она для меня в пустой баклажке от минералки вырезала отверстие, вспоминая по памяти подходящий размер.   

       *  *  *
    «Ты ночью какую-то Оксану всё звал»,- сказала утром Ленка в отдельной двухместной палате, арендованной для меня одного. Ленка всю ночь, не давая высохнуть, накладывала мне компрессы на колено. Она уже обзвонила по телефонам моих родственников, оповещая об операции. Приехал сын с заплаканными глазами и, позднее Рыжая, со злым взглядом в сторону Ленки.
     После врачебного обхода заведующий отделением про операцию уже не упоминал, да и опухоль на колене заметно спала. Но он что-то велел моему лечащему врачу, показывая на область ожогов. Молодой лечащий врач покорно кивал головой, а позднее сказал мне, что на ожогах четвёртой степени будут делать пересадку кожи, а то уже с ожогов начнётся заражение крови. Он же уговорил меня поставить на колено фиксирующую конструкцию, так как коленный сустав сильно раздроблен и нормального выздоровления не предвидится. Под общим наркозом он насверлил мне шесть дырок в костях, и очнулся я уже с блестящей никелированной конструкцией на ноге.
     Заведующий отделением привёл для консилиума двух хирургов из ожогового отделения. Осмотрели меня те хирурги и в очень вежливом тоне, видимо предупреждённые о моём стремлении в посттравматическом шоке всех засудить, порекомендовали согласиться на пересадку кожи.
    Все два месяца, что лежал в своей отдельной оплаченной палате, категорически отказывался от перемещения в ожоговое отделение. Терпел пыточные процедуры по обработке ожогов, после которых просил Ленку налить мне для успокоения нервов из той бутылки, где смесь дешёвой водки и фурацилина. Мой лечащий врач больше заботился о своей конструкции на моей коленке и как-то посоветовал мне вообще незаметно слинять домой. «По-дружески советую, - шёпотом сказал он. – Заведующий найдёт способ всё-таки отправить вас в ожоговое отделение. Я вам сейчас сделаю двойную дозу обезболивающего… Берите такси и уезжайте домой… Через месяц придёте снимать аппарат…»
        Еле доковылял, цепляясь за перила, в свою квартиру на пятом этаже. Выпили, естественно, с Ленкой уже без всякой конспирации. Осмотрел из окна свою машину во дворе. У моего серебристого «ланцера» был раскурочен капот: спёрли местные дворовые наркоши новый японский аккумулятор.
        А Ленка капитально забухала, удалившись в дальнюю комнату. Только было слышно, как дверью хлопнет, отправляясь в магазин за очередной бутылкой. Ясно, что остатки денег от продажи квартиры лежат в шкафу под стопкой белья. А я лежу бревно бревном. Иногда принесёт кастрюльку с какой-нибудь кашей. Нечёсаная, с размазанной по лицу косметикой, опухшая – вылитая ведьма из сказки. И ведро уже полное, чтобы вылить его в унитаз пора подошла, жажда мучает. Кричишь ей в другую комнату  - не реагирует. Кидаешь в стену, что под руку попадётся – тишина в квартире. Ноутбуком её, что под руку попался, в стену запустил – тишина. «Пить! – кричу ей. – Пить хочу!..»
      Пришёл Сергеич навестить. Долго качал головой. Высказал ему с истерическими нотками в голосе, чтобы забирал свою дочку от меня, не нужна мне такая подруга жизни. Сергеич мне сготовил яичницу из, уже заметно подвонявших яиц, поставил рядом с моим диваном трёхлитровую банку с водой из-под крана. И они с Ленкой ушли.
      Несколько раз навестил сын. С недовольным выражением лица притаскивал коробки со всякими пакетиками быстрого приготовления. Как-то объявилась и Ленка, трезвая. Принесла кастрюльку супа-харчо. И потребовала денежной компенсации за её мучения со мной больнице и за разбитый об стенку её ноутбук. Сказал ей, что может взять в шкафу денег, сколько считает нужным. 
      Ещё в больничной палате, приспособившись первый раз побриться перед настольным зеркальцем, обнаружил себя наполовину седым и в стариковских пигментных пятнах с правой стороны лица. Теперь, иногда бреясь, всё больше замечал седины в отросшей шевелюре. Пигментные пятна исчезли – может мозги восстанавливаться начали после мозгового контузия. Использовать анальгетики для снятия болевых приступов мне участковый терапевт запретил: терпи, сказал, перекололи тебя чересчур в больнице, что даже анализ крови показал в семь раз превышенный процент каких-то тромбоцитов – «кулаки кусай, водку пей – но анальгетики уже нельзя категорически…» Терпел – вот и сединой пробило.       

     Хорошо, что старые костыли не выкинул. Теперь пригодились. И до кухни, до ванной, до туалета добираться без костылей никак не получалось. В ванную заползал по-червячьи и также выползал обратно. Эта ещё блестящая конструкция на колене ужасно мешала. Через назначенный врачом месячный срок, вызвав такси, как альпинист на рекорд, потащился в больницу снимать ту блестящую конструкцию. На той конструкции уже открутились несколько гаек и расшатались спицы. В ординаторской собралось несколько врачей, пришёл и заведующий отделением. Почему-то первым делом их интересовали мои ожоги на ноге, затянувшиеся тонкой кожицей. Как это зажило? – удивлялись. Чем лечил? – спрашивали. При одной смекалке и природном иммунитете, отвечал, стрептоцидом посыпал. В степи казахстанской когда-то все болезни лечил солью, йодом и марганцовкой. Сняли тот аппарат надоевший, а про колено всё равно заметили, что нужен будет эндопротез на сустав. Заведующий, видимо, обиженный за свой не подтвердившийся диагноз по ожогам, заметил мстительно: вот узнаешь на перемену погоду, как у тебя переломы дадут себя знать.

      Надо было думать о том, как дальше таскаться по врачам для оформления пенсии по инвалидности – ведь денег «почти совсем» не оставалось. Продал через знакомых автомобильных маклеров аварийную машину и последнее время жил на эти деньги. Из Палаты адвокатов пришло извещение об исключении из адвокатского сообщества за регулярную неуплату взносов на содержание той бюрократии. А как добираться до поликлиники, проходить все обследования, необходимые для комиссии, назначающую инвалидность – это была огромаднейшая проблема, если даже в квартире своей, упав с костылей, не мог подняться самостоятельно, пока не вызывал Рыжую по телефону.
       Рыжая приезжала покорно. В полном молчании прибиралась в квартире, готовила обед и опять уезжала к маме. Я тоже в молчании в такие моменты лежал на диване и читал книжки. Только и оставалось горемыке-инвалиду из всех жизненных удовольствий это чтение.
     Все из прочитанных-перечитанных книжек перечитывал опять. Трудно было книжки переносить из домашней библиотеки в дальней комнате: для этого приходилось складывать в пакет и в зубах его нести. За год лежачей жизни перечитал всё, что имелось в книжном шкафу. От нечего делать, как никогда раньше,  читал внимательно, вдумчиво, от предисловия до послесловия, и научный аппарат прилагаемый просматривал. Видимо, в самом деле, сильную мозговую контузию пережил: изменился взгляд на литературу, на собственные пристрастия в ней. Перечитывал целыми днями в лежачем положении все те полные собрания сочинения подписных изданий, перевезённых из московской квартиры. К некоторым авторам прямо-таки презрением воспылал. Какая слащавость до приторности у Стендаля, например. У Ромена Роллана – нудная тягомотина, будто он работал на листаж по договору с издателем. Максима Горького, с его потугой на тонкого интеллигента, вышедшего из босяков бродяжьих, совсем возненавидел, особенно, читая «Клима Самгина». Обожаемый мною Джек Лондон тоже упал в моих глазах при внимательном перечтении его творческого наследия, включая публицистику и литературоведческие статьи: в последних – был согласен с выводом, что кончилась эпоха крупных романов при ускорении жизни вокруг, надо писать динамичней, концентрирую суть, и покороче насколько позволяет раскрытие сюжета. Шукшина всего перечитал – и тоже сделал неуважительный для Василия Макаровича вывод: не художественная литература тут, так – заготовки для киносценариев.
     Но совершенно случайно наткнулся на военные повести Василя Быкова, изданных в библиотеке «Дружбы народов». Считал раньше, зная ассортимент, публикуемой там «красной агитки», что именно очередной пафосный патриотизм в тех повестях. А прочитав – мне стало стыдно, что раньше не знал я такого великолепного писателя. Какие портреты выписывает он скупыми фразами без финтифлюшек, без шаблона времён суконного соцреализма. Какой нерв звучит в военных повестях, когда описывается атака и чувства людей под миномётном обстреле. Недаром в послесловии к тем повестям защищающий Быкова от нападок критиков, обвинявших автора в «притчеобразности», Юрий Бондарев воскликнул гневно: «Да, это стиль героической баллады».
    Ещё сильней зауважал Астафьева, Абрамова, Трифонова, Золя, Грэма Грина, Моэма. И правильно заметил Грэм Грин, что болезнь изменяет эмоции. Страдания, да – объективно производят изменяют фокус зрения на всё окружающее. И Декарт писал на ту же тему, размышляя о загадках в мыслительной сфере: надо по жизни, мол, поблуждать- накувыркаться, настрадаться, познать горе и радость, с разных позиций ту жизнь наблюдать – и лишь после этого имеешь право своё мнение публике выражать.
    И пришёл к собственному мнению за почти годовой период углублённого чтения. Такому мнению относительно писательской карьеры, что лучшие произведения пишутся до момента признания, а с приходом славы все классики мировых литератур начинают гнать халтуру. Истратив весь багаж жизненных впечатлений, расслабившись в комфорте быта, начинают пенять они, классики, на потерю какого-то, хрен поймёшь, вдохновения. А просто-напросто не желают уже классики приносить в жертву на алтарь своего дела своё приобретённое благополучие.
       *  *  *
    Возникали мысли, что всё уже – и закрылся жизненный шлагбаум. Куда податься инвалиду-горемыке со второй группой инвалидности, не способному пройти и ста метров без гримасы боли на физиономии. Много странных мыслей возникало тогда в контуженных мозгах. От мыслей в прямо-таки мечтательной эйфории до осознания полного мрака в ближайшем будущем. И одиночество полнейшее вокруг – вот она идиллия для сочинительства, а на что-нибудь другое ты уже и не способен. Как специально кто-то, за твоей судьбой наблюдающий, принудительным путём подсунул такой вариант, что ничего другого не остаётся, как заняться тем делом, к которому всегда и стремился, но параллелил с другими делами, отговорки разные находил, на вынужденную жизненную суету ссылаясь.
   Как спортсмен, идущий на рекорд, несколько дней подготавливался психологически. Сначала  отыскал толстую тетрадку, положил на подоконник, рядом авторучку с тонким почерком – и вертелся в голове уже один сюжет исторически-приключенческого жанра. Даже на целую повесть, чуть ли не на роман просматривалось развитие сюжета про Григория Распутина. Взялся за писание, отторгаясь от поиска авторского стиля. Наверно, от прочитанного за год сложился в голове чей-то подхваченный, как вирус, чужой стиль. Имелись даже в домашней библиотечки первоисточники для той приключенческой истории – мемуарные записки Юсупова, Вырубовой, иеромонаха Илидора. И повествование якобы велось от лица придуманного персонажа – репортёра криминальной хроники одной из питерских газет, ученика Гиляровского, написавшего первый очерк для своей газеты о неизвестном ещё тобольском крестьянине, владеющем таинствами хлыстовской ереси. В гости к Распутину съездил, несколько дней гуляли в бане по деревенским обычаям. И тот очерк в газете, присланной потом из столицы в деревню, понравился Распутину и стали они с репортёром душевные приятели. По ходу движения сюжета репортёр, общаясь со своим персонажем на пути его восхождения к славе, пытается разгадать мистическую тайну, заключающуюся в судьбе исторического авантюриста. Присутствовала, несомненно, какая-то загадка в натуре «святого старца», что и приезжавший на гастроли Гарри Гудини заметил в Распутине метафизические способности. Распутин и сам  признавался как-то, нахлебавшись изрядно любимой  им мадеры, что нахлынула на него такая страсть, как благодать, когда в хлыстовском ските по молодости лет лечили его старцы от греховного блуда, вбив ему в детородный отросток щепки елового дерева. Множество истин он тогда осознал, муки принимая, но зато потом способен сделался райское блаженство бабскому сословию доставлять, как ангел, явившийся с седьмого неба.
     Полгода писал по ежедневному распорядку, уйдя в сюжет с головой. Подбирал из подходящей справочной литературы необходимые сведения для достоверных деталей в том историческом антураже. Получалась объёмная повесть размером, что и на целый роман достаточно будет.
    Как-то даже и не заметил, что Рыжая с дочкой заселились в квартиру: ну контуженный – что с него взять – сидит над тетрадкой, то авторучку грызёт, то всхлипывает от смеха. И дочка, уже третьеклассница, смотрела на своего папашу с жалостью, какой смотрят на уличного котёнка, сбитого на дороге машиной.
     Всю толстую тетрадку исписал, даже предпоследние строчки дописывал на внутренней стороне обложки. А потом задумался – вдруг: а зачем мне тратить силы и время на всякие исторические реминисценции, очередную литературную халтурку-развлекаловку. Не моё это, это чужое поле – для тех ремесленников литературы, которые зарабатывают на «трамвайном чтиве». Разорвал тетрадку напополам и выкинул те половинки в мусорное ведро.   
    И опять мучительное, не определяемое сказочным «чего тебе надобно, старче?» И тот приказ самому себе, как в другой сказке: «Иди туда – не знамо куда. И принеси то – не знамо что…» Опять что-то замутилось в душе. На улице осень, и на душе тоскливо. На костылях доковылял до мужиков на лавочке, у них на компанию была баклажка с якобы аптечным «боярышником». По старой дружбе налили и мне. Пошёл дождь со снегом – и побрели по домам. До своей квартиры еле добрёл, с трудом удерживая равновесии на ступеньках. Оно, конечно, так: пьяные альпинисты долго не живут.
   От Рыжей упрёков явных не поступало. Наверное, понимала, что удел такой обречённый в инвалидном существовании. 
           *  *  *
        Весело, с задорными песнями едут ребята-литератору по асфальтовому шоссе в автобусе, а мне удел – брести пешком по бездорожью, за обочиной той дороги. Медленно, трудно, опасно – зато нет на моём просёлке запрещающих и предписывающих знаков, регулировщиков с полосатыми жезлами. Осознаёшь на медленном пути пешкодралом, в чём же художественная правда литературы. И вовсе не в письменно выраженной мозаике из клише витиевато красивых. В искренности авторской интонации, которая  лакмусовой окраской определяет отличие правдивой жизни в рассказе от халтурной литературщины.  Не чтиво трамвайное сочинять. Не фанфики и фэнтези. Про жизнь – чтобы правдиво: про людей и для людей. Чтобы до нутра читательского доставало, и он, оторвавшись от страницы, хотя бы на долю секунды задумался про жизнь свою в суете и про жизнь людей вокруг суетящихся.
       И опять ничего не писалось, только жгучее желание изобразить нечто философско-бытовое в художественной пронзительности изматывало душу, ввергая в постоянно депрессивное настроение.
      Одним вечером поздней осени, возвращаясь с посиделок от мужиками в овраге, раскорячился на ступеньках подъезда – и встать, как не пытался, не получалось. Острой болью пронзило травмированную ногу. Подгребал под себя костыли – но встать не мог. Прогуливавшие по двору старушки заметили моё трепыханье и, гомоня между собой, подбежали ко мне. Кое-как подняли и, причитая с упрёками в мой адрес, дотащили бабушки втроём меня до моей квартиры. Там опустили в углу кухни на пол, где и лежал до возвращения с работы Рыжей.
          *  *  *       

   Почти двое суток пролежал в углу кухни около мусорного ведра. Рыжая, сколько не пыталась, не могла дотащить моё тело до дивана. Боль вышибала сознание, и я валился мешком обратно на пол. Но затем Рыжая в психованных чувствах позвонила моему сыну, тот приехал и, держа меня чуть ли не в охапку, погрузил в свою машину, отвёз в травмпункт. Травмпункт оказался при той больнице, в которой я и лежал после аварии.
    Дежурный хирург, посмотрев рентгеновский снимок, куда-то убежал из приёмного покоя, а потом вернулся вместе с моим бывшим лечащим врачом. Я с ним поздоровался, но он сделал вид, что меня не узнал. Посмотрели снимок уже в четыре глаза.  И мой лечащий врач быстро удалился, почти вприпрыжку. Дежурный хирург сообщил нейтральным голосом, что перелом у меня старого перелома с уже возникшим ложным отростком в тазобедренном суставе. Нужно, мол, оперироваться в плановом порядке, дождавшись своей очереди. Понятно мне стало, что перелом ещё от аварии остался, но меня благородные люди в белых халатах к кровати привязывали, от ожогов лечили, какие фиксирующие конструкции на колено прикручивали под общим наркозом. В придачу и деньги взяли за свои эксперименты. Нужно было по привычке в своём жизненном опыте самолечением заняться.
    Сын повёз меня обратно и всю дорогу читал мне нотации о моём неправильном образе жизни с закономерным к тому результатом. Слышали в тех нотациях интонации его мамаши.   
         
     Опять в инвалидстве опостылевшем и с болью, которую запрещено лечить анальгетиками. Лишний раз пошевелится на диване – и уже страх перед болевым импульсом через всё туловище. Рыжая наблюдала молча, без всяких сюсюканий, но чувствовалось, что сочувствует. В своей клинике договорилась она на операцию по протезированию тазобедренного сустава. Без ожидания очереди в плановом порядке. Молодой хирург своё дело знал превосходно – и даже денег не взял за результат. Обещал и через некоторое время колено переломанное прооперировать. Через неделю легко ковылял с тростью, как какой-нибудь лорд Байрон и на следующей инвалидной комиссии даже понизили группу инвалидности.
      Пошёл, ковыляя, устраиваться на работу. Нашёл себе место юриста в управлении пожарной охраны. Туда дошёл, написал заявление о приёме на должность, а обратно прохожие дотащили до дверей подъезда. И опять выл от боли в углу дивана, скукожившись крендельком.
     Позвонил своему врачу – и врач ответил, что моя должность теперь «что-нибудь подыскать недалеко от дивана…» Опять тот, кто за моей судьбой наблюдает, свои коррективы внёс в дорожных указателях на моей жизненной дороге.

          *  *  *

      Самая, что ни есть, способность к творчеству писательскому проявляется в тот период жизни, когда,  как Илья Муромец, взгромоздившись на печку, в полном отшельничестве, и вспоминаешь пройденный по жизни путь. То, что  увидел, то, что  понял, наблюдая людские страсти в борьбе за власть, за славу, за деньги. У меня получилось наоборот. Сказочный богатырь, отлежавшись на печи в инвалидном состоянии, отправился в Чернигов за приключениями, на службу киевскому князю, а я, родившись в том старинном городе, заканчивал очередную школу на своём жизненном пути в городе Муроме. И потом уже, понаблюдав людские страсти в погоне за славу, почести, деньги, оказался в полном отшельничестве, выходя из квартиры – своей печки – от силы раз в месяц. И сочиняешь про разных заек.
     Из разных наблюдаемых человеческих характеров  производишь «анализ», а потом «синтез», помещая придуманные персонажи в различные совокупности обстоятельств. К обстоятельствам, выражающим фабулу, придумываешь идею-смысл, предназначенную для второй сигнальной системы в читательской психике.
       Вместо кабинета и стола в том кабинете кухонный подоконник. Благо, что широкий, в полметра на полтора метра размером, заваленный записками, пометками, фрагментами, перечёркнутыми вдоль и поперёк, и только одна-две могут быть там фразы, обведённые кружком, которые и пригодятся когда-нибудь в тексте очередного рассказа. И пишешь, пишешь, пишешь – точно проклятием на то обреченный. Хотя, возможно, скорее, освобождённый наконец-то от колодок каторжанина в мирской суете. То ли блажь, то ли благодать – тут уж как понимать такого юродивого, про заик разных сочинения свои сочиняющего.

      Утром проснёшься - и не надо никуда спешить. Дома тишина, жена - на работе, дочка - в школе. Именно, благодать. И не разбудят ночью подневольно, чтобы тащиться в колымскую стылую стужу на очередное место происшествия, и не ждут тебя двадцать тонн на хребет за смену, ни дикая степь с горячим суховеем, предвещающим пожар от самой линии горизонта. Исчезает постепенно боязнь уснуть за рулём, проехав почти без остановок тысячу километров. И нет уже страха перед бандитской засадой, как бывало когда-то в начале времён становления рыночной экономики, что приходилось гранату-лимонку носить в кармане, готовый себя и всех шакалов вокруг подорвать. И не надо мозги напрягать, торгуя совестью в системе правосудия: а кто своей совестью не торговал, тот жизни реальной не ведал в уютной мещанской бытийности.Только ноют порой многочисленные, как у старого гладиатора, раны.
       А так - всё хорошо. И нет суеты. 



      Не в убогом жанре "мемуара" представлено выше изложенное. Нет, не воспоминания о "случаях в жизни". Про дорогу, которая нас выбирает. Не мы выбираем дорогу. Мистическим, не объяснимым образом, дорога нас выбирает.

     Не существует такой профессии – писатель. Но есть работа – сочинять. Этой работой и занимался Высший разум под именем Господь бог, сочиняя Космос и придумывая про разных-разнообразных про заик всяких, живущих на планете Земля…

     Пишешь и пишешь, и вся жизнь заключилась в этой писанине – в работе, не дающей никакого положительного эффекта производительного труда. За прошедшие девять лет написано во много пять раз больше, чем за те девять лет начала занятия писательской блажью. Даже с учётом порванных и выкинутых в мусорное ведро рассказов. Пишешь, сочиняешь, ночами не спишь, ворочаешься  от ворочающихся в мозгах сюжетных поворотах, диалогов персонажей, придуманной вдруг удачной концовки, от которой вдруг совсем сон пропадает. Закончив рассказ, чувствуешь благостное ощущение свободы в мыслях и период спокойного сна. Потом медленно нашлёпываешь с черновика текст по клавишам, перерабатывая иногда на треть то, что было написано авторучкой. Перегоняешь через принтер, запечатываешь в конверт большого размера и ковыляешь на костылях в почтовое отделение…
А потом ждёшь ответа. Как Робинзон на острове, на которого и должен быть похож, по выражению Грэма Грина, настоящий писатель: дескать – пиши, писатель, закупоривай свои записки в бутылки и кидай в море – куда-нибудь когда-нибудь вынесет волна морская те бутылки.

     Может быть, ещё не ожило на русской равнине от очередного удара молнией яблоня русской литературы. Не распустило листочки, не раскрыло цветы. Оживает медленно, впитывая почвенные соки в почерневший от очередной социальной грозы ствол. Только бы у самого себя не наступило разочарование, как у постаревшей Ассоль, уставшей всматриваться в морскую даль в ожидании алого паруса. А то ж, вдруг запросто может произойти очередная переоценка ценности в собственных опусах про заик пишущего  - и опять порванное на клочки отправится писанина многостраничная в мусорное ведро.


                ===========   «»  ==========