Милосердие в аду. Часть третья. Глава 2

Бурдуковский Михаил
                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть III

                Глава 2


                Скифы


Две недели Данилов пролежал в постели, познавая на себе, что означает «постельный режим». Перелом шестого и седьмого рёбер не вызвал повреждения  плевры.  Но  каждый  вздох и особенно чих отдавали в первое время такой резкой болью, что лучше было вообще не дышать, чем хоть немного сдвигать повреждённые кости.
Врачи боялись возобновления приступов астмы. Лекарств не было.
Зато «раненый поэт» стал событием для всех. Посмотреть на «дядю Костю» приходили больные из других отделений. Тарасов приводил из женского отделения Машу-растеряшу и, входя в роль героя-любовника из совместного номера, становился смелее, уводил потом слабоумную больную к своей кровати недалеко от Кости и рассказывал что-то о Боге и апостолах.
Данилов ел специально для него испечённые Зоиной свекровью коржики с корицей, а однажды Никита достал для него стакан козьего молока, по случаю чего был удостоен долгого изучающего взгляда медсестры.
Рафик Мамедбейли принёс в подарок синий карандаш.
— Это мне подарил доктор Капитанов перед отъездом. Я знаю, вам он очень нужен. А мне уже нет.
Костя в эти дни вынужденного лежания не мог писать. Он внимательно наблюдал, составляя в  голове  картину  жизни в «русском корпусе». Голод наступал. Больные осунулись, глаза их поблёкли и смотрели без интереса. Все ходили медленно и почти не улыбались.
Но персонал не  сдавался. Больных  пытались тормошить  и привлекать к работам. День теперь состоял из постоянной суеты. Всех разделили на тех, кто мог помогать слабеющим,  и тех, кто почти не вставал. По коридору, понукаемые санитарками, бродили согбённые фигуры. Больные мыли стёкла, стены, водили своих товарищей на обмывку или хотя бы обтирку тела влажной ветошью. Маленькая душевая на каждом этаже работала без перерыва.
Еда становилась главным событием каждого дня. Вокруг кусочка хлеба, разделённого на две части, хлеба гарантированного и этим вносящего уверенность, обрастали неожиданные прибавки: несколько ягод калины, веточка ели, стакан серебряной воды из запасов Шахмарьяна. И наконец то, что теперь называли супом: тёмно-коричневый отвар из шишек, картофельных очисток, веток сосны и всего, что удавалось накануне принести работниками, проживающими в ближайших посёлках, и отварить в единственном 50-ведёрном котле в подвале здания. Немцы в первый день прошлись по пыльным доскам чердака, убедились в отсутствии красноармейцев, оружия и быстро ушли, не обратив внимания на «русский мусор». Этим мусором были спасительные теперь летние заготовки: развешенные для просушки пучки мяты, дигиталиса, ромашки, зверобоя, иван-чая.
Через неделю Данилова навещать перестали. В корпус на другой этаж завезли объездчика Мотю.
Больного Матвея Архангельского задержал и для порядка избил патруль в фруктовом саду за рекой. Мотя ходил среди деревьев и что-то записывал. Увидев на голове мотоциклетный шлем с огромными очками, его приняли за шпиона и доставили в комендатуру.
Хаген долго глядел в серые удивлённые глаза больного. Всё, что соединяло с недавним прошлым, превращая жизнь в череду событий, невольно улучшало настроение.
— Отведите к русским. Не бейте. Дайте дропс (20).
Весть о возвращении Моти «с  воли»  облетела  все  этажи, и теперь больные ходили смотреть на него, задавая один и тот же вопрос: «Ну как там?»
...К середине октября на короткое время отступили холода. Каждый день ненадолго в полдень небо освобождалось от туч и солнце поспешно заливало тёплым золотым светом зелёные ели и усыпанные жёлтой листвой берёзы.
— Никак бабье лето возвратилось!
Костя в оживлении заходил к медсёстрам и просил дать какое-нибудь поручение.
«Подвижную работу» никто не разрешал.
— Тогда хоть за травой выйду. Буду ходить по траве.
— Не нагибаться!
— Никогда!
Грудь Данилова плотно затянули простынёй, надели тёплую телогрейку и выпустили вместе с Тарасовым и Игнатьевым собирать хворост и сныть в парке. Сопровождающим напросился Никита.
Осенний парк поразил своей красотой.
Костя стоял рядом с копошащимся в траве Тарасовым и радовался вместе с ясенем и клёном, берёзой и кустами шиповника последнему теплу осени, наслаждаясь вместе с деревьями и птицами последней волной жизни перед долгим сном.
— Вот это, как вы думаете? — Тарасов опять подошёл к нему.
Костя с сожалением смотрел на больного. Это был худощавый среднего роста больной лет тридцати, постоянно озабоченный поиском чего-то: то ли утраченной истины, то ли искры Божией. Вначале Костя принимал его за убеждённого верующего, навязывающего всем свои догмы. Но постепенно стало понятно, что главным интересом Тарасова были попытки «спасти всех людей» с помощью заговоров и «заветных рецептов», вычитанных из «сокровенных» книг. Способы менялись. Неизменным оставалось убеждение, что «главное Божественное средство» найдётся.
— Ведь так? Я знаю, это просто зашифровано было в рецепте. На самом деле есть и второе название по-латыни. По-просите ещё раз для меня книгу о народной медицине у Надежды Александровны. Я найду эту траву.
— Алёша, это подорожник. Положи в мешок. Мы собираем сныть. Смотри, как её много. Вон там целая поляна сныти. Запомни: веточка и три листика.
Они отошли от канавы и углубились по мягкому ковру недавно опавших кленовых листьев к широкой полосе сныти. Дорофеев потянулся за ними, волоча по траве полосатый мешок, сшитый из чехла матраса. В него складывались сухие ветки.
Костя вдыхал удивительный сладкий воздух и искал название запаху. Листва опадала и уже покрыла в несколько слоёв края аллей. Листья были не прелые. В них ещё оставалась жизнь и память о лете.
— Зачем тебе выдуманные истории? Посмотри вокруг. Всё живое, а мы этого не чувствуем.
Тарасов поднял на него исполненные недоверия большие чёрные глаза.
— Да посмотри же. Берёза. Наверное, среди берёз она считается красавицей.
Тарасов смотрел и не понимал.
— Как ты не понимаешь! Людей одинаковых нет. Есть красивые и не очень. Добрые и злые. Среди деревьев, наверное,  то же самое. Просто мы привыкли к оценке глаз, шеи, ног, голоса, волос. А у них — по-другому. Посмотри, как красиво берёза опускает свои ветви, словно косы. Издалека — рыжие локоны. Слов не хватает. Вот опять солнце выглянуло. Боже! Как блестят золотом её плечи под жёлтыми листочками. Горят. Дерево радуется. Посмотри, как две крупные ветви слева она устремила вверх. Это какой-то жест. Рядом две липы смотрят на неё и думают что-то своё. Неужели ты не чувствуешь, что вокруг нас незаметно колышется энергия жизни? Как голубь высоко взлетел!
На голубом небе облака были словно невидимой метлой размётаны и размазаны широкими пропадающими полосами. По ним, как по морю, плыл голубь.
— Мы сами выключили себя из общего энергетического поля. Ты со своими молитвами сам себя отгораживаешь. А нам...
— Чего нам? — переспросил Никита.
— Нам нужно найти в себе силы и соединиться с этим полем.
— Как?
— Хорошо. Я тебе расскажу. Лет десять назад я был с экскурсией в кастровой пещере. Здесь неподалёку. Нас собрали пятнадцать человек, дали специальные куртки, длинные штаны на помочах, резиновые сапоги. Когда спускались по длинному коридору вниз к входу в пещеру — стало холодно. Мы проходили грот за гротом. Экскурсовод показывала чёрные проёмы — те места, которые пока не исследовали. По стенам высоко были развешены лампы в зарешёченных плафонах...
Вдруг грубый шорох листвы прервал рассказ.
По мягкому ковру опавших листьев, разбрасывая их во все стороны, приближался комендант с поспевающей за ним Helen. Учительница шла с опаской, чуть ли не прыгая при каждом шаге через опавшую листву.
— Что здесь происходит? Кто вам это разрешил? — спросил капитан как можно равнодушнее. Он долго наблюдал с дороги за оживлёнными жестикуляциями Данилова и на пути в канцелярию решил немного развлечь себя. К тому же, возвращаться к бумагам в тёплый осенний день никак не хотелось.
— М-мы... — начал Никита и запнулся.
—  Мы собираем мусор и очищаем парк по согласованию    с гауптфельдфебелем Майером, — как можно проще ответил Костя.
Хаген уже привык к полному отсутствию понятия о правилах этикета у русских. Он сдержался, потому что фигура голубоглазого смышлёного с вьющимися желтоватыми волосами больного давно интересовала его.
— Да? Покажите.
Костя скомандовал. Дорофеев открыл свой мешок и показал охапку сухих сучьев, действительно выглядевших как сор. Половина наволочки Тарасова была заполнена снытью.
— А... здесь?
Тарасов потрепал траву и достал со дна несколько опят.
— Хм.
— Господин комендант, мы удаляем только сорняки. Это мухоморумдурра, страшный сорняк. Смотрите, как он вытеснил всю остальную траву, — Костя показал перед собой широкую открытую полосу, буйно заросшую снытью.
Helen не успела перевести до конца, как Хаген мгновенно помрачнел и резко бросил:
— Прекратите так со мной разговаривать!
— Костя, он всё понял. Он не дурак. Скажи что-нибудь, а я скажу, что ты просто хотел пошутить. Ты же... больной. Сделай дурные глаза.
Костя посерьёзнел и вытянул руки по швам.
— Это лечебные травы. Для больных. А ещё больные пьют воду. А ещё дышат.
— Хватит.
Хаген вдруг понял, почему он подошёл к русским, копошащимся в ворохе листвы. Ему тоже хотелось поговорить, глядя на их оживлённую беседу. От воображаемых разговоров с Кэт в конце концов становилось тоскливо.
— О чём вы сейчас говорили? — спросил он.
— Мы? — Костя улыбнулся так легко и открыто, что у Хагена на миг вспыхнули интересом глаза.
— Я читал стихи.
— Правда? Прочтите мне. Я хочу слушать русские стихи.
Данилов осмотрелся, взглянул на ближайшую ель у дороги и, обращаясь к четырём синицам, сидящим на длинной мохнатой зелёной ветке, заговорил.
 
— Но и тогда,
Когда во всей планете
Пройдёт вражда племён,
Исчезнет ложь и грусть,
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
— Браво! Приятные стихи. У нас тоже такие есть. Поэта Петера Розеггера. Послушайте:

С родной земли струится свет.
Страны, прекрасней, чем моя,
На всей планете нет.

— Видите, мы близки в стихах.
— Вижу. Наши духовные отцы, наверное, понимали друг друга с полуслова.
Неясный сопутствующий смысл был неприятен капитану.
— Наши? Нет. Вы оказались недостойны своих духовных отцов. Плохо любили свою страну. Отдали её нам.
Елена Вадимовна перевела и испугалось. Синие глаза поэта словно заволокло тучей.
—  Ничего. Нам всего лишь 7450 лет от сотворения мира в Звёздном храме. Мы переживём свои трудности. А где вы останетесь после этого? Наверное, ещё дальше, чем ваша Веймарская республика в восемнадцатом году.
Helen молчала, поджав губы.
Костя смело смотрел в серые удивлённые глаза капитана.
— Что? Что он сказал? — Отто видел, что сказано что-то неподобающее.
— Он сказал, что нам, русским, 7450 лет от сотворения мира в звёздном храме. И мы надеемся и дальше... так... быть, господин капитан.
— Что? Он что-то говорил ещё! Про Веймар. Я же слышал.
— О нет! Он сказал «вайнмаскаяранулика». Это значит по- русски — вероятность сохранения страны.
Разговор испортился.
— Сегодня Шахмарьяна ко мне. В четыре, — капитан затушил окурок и бросил его к ногам Данилова.
«Безобразие! Как так может случиться! Я не могу добиться... покорности и правильного перевода переводчицы! Немыслимо!»
Он шёл и ясно чувствовал, что окурок Даниловым поднят не будет.
Но и после трёх часов пополудни погода портиться не хотела. Солнце немного спустилось и, дразнясь, било в узкую щель между портьерой и оконной рамой, оставляя на стене яркую, отливающую золотом полосу почти до потолка. Весь кабинет стал скучной, полуживой декорацией в соседстве с бьющей из щели жизнью.
— Гельмут. Кофе и плед!
Отто вышел на веранду и остановился у ограды. На лугу ещё зеленела пригнувшаяся трава. Справа и слева жёлтые широкие полосы опавших листьев берёз и лип уходили от него  до самого пруда. Там, на другом берегу, какой-то стрелок удил рыбу. Ротонда. Её синяя крыша была покрыта жёлтыми кленовыми листьями, как звёздами. И собака. Преданная добрая собака из красного мрамора  смотрела  на  него  с  пьедестала в центре луга, приоткрыв рот и чуть-чуть улыбаясь.
«Как хорошо. Как хорошо, что это теперь наше», — думал он, сидя на мягком пледе и допивая кофе.
— Господин капитан, пришёл начальник больницы.
— Сюда его.
Александр Иванович в старой меховой тужурке без рукавов поверх белого халата вошёл вместе с переводчицей и встал, как и хотел Отто, подальше, справа, у ограды. Капитану казалось, что русский всё равно привносит с собой отвратительный запах психиатрического отделения.
— Доктор, я вызвал вас для того, чтобы сделать замечание. Нет. Пока предупреждение, — Отто чуть приподнял указательный палец.
В такую погоду не хотелось говорить сразу и много.
— Сегодня я видел возмутительную сцену. Ваши... больные собирали мусор, чтобы его есть. Разве это допустимо?
— Господин капитан, — приглушённо отвечал начальник больницы.
Отто показалось даже, что он поклонился и прижал руку  к груди.
Капитан посмотрел на него. Шахмарьян стоял печальный   и бледный. Он давно уже ничего не просил, так как знал, что ему, то есть больным, — ничего не дадут.
— Господин капитан, они собирают лечебные травы. Народная медицина.
— Что? — услышал он новое слово. — «Народная медицина»? Вы же врач. И говорите мне такие слова. Это мусор  с земли!
— Впрочем, — Отто перевёл дыхание и закинул одну ногу на другую, — я пригласил вас, чтобы сделать замечание. Имейте в виду, если они, ваши подопечные, поэты и... прочее, будут портить парк, рубить деревья или ещё что-нибудь делать с... нашим имуществом, — вам будет очень плохо.
Хаген выдержал тяжёлую паузу.
— Всё же нужно сказать ещё раз. Я недоволен вами. Больные уже давно должны были умереть. Вы же продляете их агонию. Сейчас вы играетесь с голодом. Через пару недель, когда трава покроется снегом, вам будет не до шуток. И если вы сейчас не решите... вашу проблему...
Дальше говорить не хотелось.
Шахмарьян смотрел в его сторону и о чём-то думал.
— Вы жили в такой красоте. Но оказались недостойны её. Теперь собираете мусор. Завтра будете есть землю. Или друг друга.
— Александр Иванович, — переводила Helen, — он говорит, чтобы вы следили и в парке ничего не портили. Особенно деревья. Говорит, красоту любит, сволочь.
Шахмарьян покачал головой и сдавленно произнёс: «Gut».
«Опять?»
Было видно, что переводчица перевела совсем по-другому. Доктор не обиделся, не вытаращил глаза и не отозвался как-то лицом.
«Неужели не перевела! Скифы».

20 Дропс — леденцы