Водокачка - самое высокое сооружение в нашем поселке. Построенная основательно, надежно, из кругляка, она стоит у станции узкоколейки. Она черная со всех сторон, так ее прокоптили своим дымом паровозы. Их давно уже нет, вернее, есть, вон в стороне стоят несколько штук. Они во всем, как большие, но все равно это уменьшенные копии тех, что когда-то работали на широкой колее. Нам они нравились, притягивали они к себе нормальных мальчишек, хотя и брошены. Это мы считали, что брошены, а взрослые говорили, что законсервированы на случай войны. Мы не могли представить, как они будут воевать, но знали, что лазать по ним нельзя. Но как это нельзя, если это черное чудо, покрытое сажей и угольной пылью, никем не охранялось, и там есть топка и ручки, которые можно поворачивать? Мы играли в машинистов, мнимыми лопатами бросали в топку мнимый уголь, и когда уголь нагревал пар, начинали движение, крича: « Чуф - чуф – чуф», - сначала медленно, разгоняясь, а потом все быстрее и быстрее. И вот уже ветер сметает дым с трубы паровоза, а за нами шлейф вагонов с хлыстами леса.
А еще всем нам хотелось залезть на водокачку, только там всегда кто-нибудь был.
На водокачке брал воду весь поселок, только с лесозавода сюда не ходили - далеко, и у них был свой колодец. Все остальные пили воду с пленкой мазута, плавающей на поверхности ведра, по краям которой красиво поблескивали на солнце фиолетовые разводы. Но это так, к слову, сейчас вспомнил. А тогда на это просто не обращали внимания, не было у нас отделения "Гринпис", сомневаюсь, что он вообще знал о существовании нашего поселка. Но даже если бы и знал, плевать ему на наши микро масштабы, вот если бы наша водокачка стояла в океане, тогда другое дело. Я не в упрек "Гринпису", боже упаси. Любому солидному человеку, а тем более организации, несерьезно заниматься мелочью в пару тысяч человек. Кому вообще интересно, есть они на свете или нет. А для нас наш поселок был родным, мы потом, когда разъехались, поняли, что любили его. И тогда, пацанами, нисколько не сомневались, что живем в центре вселенной, а остальной мир создан только для того, чтобы мы знали, что на свете есть и другие поселки. Никто из моих друзей того времени не помнит, чтобы у нас были пасмурные дни, всегда было солнце, даже осенью, даже зимой, но все помнят, как хотелось залезть на водокачку.
Выше нее была деревянная вышка, стоящая в лесу. Говорили, что ее построили геологи. Так говорили, хотя никто не мог объяснить, зачем она им, но никто об этом и не спрашивал. Есть вышка, и есть, а зачем, почему, какая разница. Она раза в два выше, а может, и больше, только далеко, пешком до нее не дойти, километров тридцать по ужд. Никто и не знал, когда ее построили, может, даже до революции, не той, которую называли перестройкой, а другой, наверное, кто-то о ней даже слышал, - Октябрьской. В общем, очень старая. Однако связанные в пирамиду столбы лиственницы все еще стояли. Внутри пирамиды вверх от одной площадки к другой вели деревянные лестницы, с кое - где подгнившими перекладинами.
Нас было несколько пацанов, мы приехали сюда утром собирать чернику. Полезли на вышку двое - Колька и я. Я бы не полез, если бы не он, боялся высоты, да я ее и сейчас боюсь. А Колька, не знаю, боялся или нет, наверное, нет, он лазил на такие кедры, на которые не мог залезть никто другой, даже я, хотя никогда никому и ни в чем уступать не хотел.
Колька впереди, я за ним от площадки к площадке. Дух захватывало, дыхание прерывалось, казалось, что каждая следующая перекладина сломается под моей тяжестью, и я рухну туда вниз, куда уже страшно смотреть. Но все равно мы карабкались вверх, всем телом прижимаясь к лестнице, пока не оказались на самом верху. Ветер покачивает скрипящую под нами площадку, колени дрожат, и я знаю, что не от напряжения. Страшно пошевелиться, нет сил оторвать руки от поручней. Слышно, как гулко и часто бьется сердце, а друзья внизу, как маленькие дети. Страшно, но в то же время как-то непостижимо хорошо. Насколько хватает глаз - безбрежные зеленые волны тайги. Бесшумный, беззвучный океан, на него никак не насмотреться, даже тогда я понимал, что навряд ли когда еще будет так вольно и так хорошо. Видимо, это было красиво, конечно, красиво, только тогда я этого еще не знал. Не знал, что природа может быть красивой или некрасивой. Как может она быть той или иной, она такая, какая есть. Это потом я начал останавливаться перед завораживающей красотой, потом, когда стал взрослым.