«Ну, браток, слушай!»
Ну, браток, слушай! Слово- то какое полузабытое выкопал: браток, вроде сейчас и не изъясняются так вовсе. Ну, это, значит, опять-таки от привычки моей слова живыми делать, натуральными. Назначили, стало быть, меня лектором - пропагандистом. Я литературу всю проштудировал, тщательнейшим образом подготовился. А темка была интересная, хотя простенькая в общем-то темка: «Мир и молодежь», но с перспективой, ба-а-льшие возможности в себе таила. И слушатели мои тоже были с перспективой, все в серых мундирах да с погонами на плечах. Я, знаешь, браток, в свое время страсть как не любил этих самых пропагандистов, выйдет этаким гоголем гладким, отутюженным и начнет. И слова – то все вроде наши, русские, да и смысл вроде понятен, но зачем человек говорил и зачем ты в конце концов время потерял, уж совсем непонятно. Вот и хотел я эту самую пропаганду по-своему повернуть. Чтоб я и аудитория взаимно в глаза друг другу смотрели, общались, то бишь. Промашка у меня вышла, однако, на первый раз. Вышел я на трибуну, значит, минуты три первых хорошо говорил, интонационно ярко, образно, смотрю, аудитория зашевелилась, а замполит, пригласивший меня, так и вовсе с нескрываемым удивлением смотрит. И хотя признаться, готовился я к этому, но тут смешался, сбился, все слова вообще поперезабывал, не то что лекционно-пропагандистские. Выручил меня тот же самый замполит, строгим голосом объявил, что приглашенный товарищ, дескать, оказался не здоров, не разрешим ли мы ему откланяться, а сам продолжил начатую мною тему, и потекла речь, потекла. А я уехал ни с чем, как говорится. Да нет, говорил-то он хорошо, складно так, но совсем это было не то, что я хотел. Мне, понимаешь, виделось живое участие каждого в моем выступлении – глазами, жестами, репликами. И начал я, браток, думать. Крепко эта думка в меня засела. Чем же раньше так ораторы за душу брали, что неграмотные за ними, бывало, и на смерть шли? Вера, говоришь, убежденность? Это уж точно, к гадалке не ходить, так ведь верующих в свою идею было много, а народ подымали не все. Хотя оно, конечно, так, без бумажек выступали, силой сердца говорили, все на вере держалось, и главное – не в Бога, а в себя и в мировую революцию. Вот то-то и оно… Стал я присматриваться к коллегам своим. Хорошо говорят, складно вещают, а души не задевает. Вот. Зацепился я за эту мысль. А у нас, знаешь, у лекторов, тема есть одна крайне интересная, ну и сложная само собой. Обзор современной литературы называется, включая и журнальную периодику. Богатейшая, благодатнейшая тема, скажу я тебе. А в обзорах этих довольно-таки часто упоминается один из последних романов Васильева. Ну, это и понятно. «Завтра была война». Название одно чего стоит. Не читал? Зря, зря… Да, да, да, о том предвоенном поколении молодежи, которое на своих плечах войну вынесло. Это ты угадал. Читается на одном дыхании, вещь многомерная. Редко кого из читателей не затронет, слушают нас внимательно, с живым интересом, но все мне чего-то не доставало. Действительно, вроде только о том поколении. Стал я думать, не может быть, чтобы такой большой писатель, как Борис Васильев, не перебросил бы мостик от того поколения к современности. Вчитался я повнимательнее и нашел. И на следующей же лекции мостик слушателям и преподнес. У него ведь, у Васильева, не только слово, каждая интонация выверена. А суть-то там такая. В эпилоге, перечисляя оставшихся в живых, автор называет Сашку Стамескина, и тут же исправляется: «Виноват, Александр Авдеевич Стамескин, директор крупнейшего авиазавода, лауреат, депутат и прочая, прочая». То есть того самого Сашку Стамескина, который в романе показан… нет, не как отрицательный герой, хотя его и недолюбливает весь класс, а так с некоторыми задатками труса, карьериста и конъюктурщика. И сразу авторская позиция высвечивается иначе. Что тут было! Аудитория взорвалась. Каких только вопросов мне тогда не задавали, о чем только не переговорили. Не все, конечно, правильно было, но главного-то я добился, каждый на себя ситуацию прикинул, о себе и о своем месте в едином строю задумался. С тех пор и у меня гладко пошло. Не в том, конечно, смысле. Но чем больше я выступал, тем больше мне хотелось идти к людям и говорить с ними. Вот тоже, в последнее время возмущались слушатели, говорят, поставил лектор проблемы, а как решать их, не сказал. А я думаю, что главное в нашей работе именно это – растревожить душу человеческую, да не одну, а каждую, коллективную то есть, чтоб болела она болью немыслимой, тогда народ сам выход найдет. Он у нас ого-го. А так, скользят слова гладкие, пишут бумажки диковинные, греют место насиженное и дальше ни-ни.
Ну что, заговорил я тебя, браток, да? Ты уж и за речь мою извини, я вообще-то грамотный, 15 годов из полувека учился, но привык, знаешь, по-простому говорить, чтоб народ меня лучше понимал, да речь свою этакими словечками пересыпать. А ты, что же? Эк, сколько бумаги исписал, между делом. Ты, случаем, не писатель? А то прости, что я перед тобой так нескромно разоткровенничался. Нет? Ну- ка, дай посмотрю… Как говоришь? Рыба с головы гниет? Оно, конечно так, да вот только чистить ее с хвоста начинают. И правильно делают, однако.
1987 год