Горная поэма
Егор
Егор отправился в чужую сторону.
Продал квартиру в городе,
в котором,
его уж не держало ничего,
С тех пор, как умерла его жена…
Он дочь растил один – и отдавал ей
Всё, что имел,
и думал иногда:
«Помощницею будет мне дочурка,
Когда состарюсь…
Бедная Маруся,
Так девочку любила!.. А отец, –
Какой бы ни был, – мать он не заменит…»
Он часто думал о своей Марусе, –
Жене покойной…
Дочку так же звали.
В семье она была Марусей Младшей.
И баловал он дочь, чтоб возместить ей
Без матери прошедшие года.
Да, видно, перебаловал.
Когда
Маруся жениха себе нашла,
Богатого и жадного дельца,
(Который, правда, полюбил Марусю),
Она отца покинула немедля,
А, уходя, сказала на прощанье:
– А ты ведь ничего не дал, отец,
Чем я могла бы хоть чуть-чуть гордиться:
Ни положенья в обществе, ни денег,
Ты и нарядов мне не покупал,
Не доставал путёвок заграницу…
Отцы другие детям отдают
Всё, что имеют…
Ты же ничего
Не дал мне,
да и сам ты ни гроша
Ещё не накопил себе на старость.
Вот мой жених: хоть молод, а умён,
Уже имеет много, знает много;
Он настоящую, большую жизнь готов
Мне показать.
Меня он осчастливит:
Ведь любит он меня – и я его!..
Вот так, отец!..
За всё нам расплатиться
приходится однажды!
Что ж, плати
За то, что не заботился как должно!
И пусть тебе не надо ничего,
Но я – другая! Мне так много нужно!
Я жить хочу, как все! И даже лучше!
Да, лучше многих.
Кто ты? Сторож в цирке?!
Смешно сказать!
Нет, я, тебя, отец,
Прости, не уважаю.
И за что,
За что мне уважать тебя, подумай!
Ну что, скажи, ты мог бы возразить,
На справедливость этих слов моих?
Они от сердца самого идут!
«О, Господи! Ужель такое сердце,
Тебе досталось, милая Маруся?!
Как хорошо, что мать, не дожила
И этих слов, бедняжка, не услышит!» –
Так думал он, не в силах возражать,
И лишь смотрел в смятенье на Марусю,
Как будто дочь ударила его –
Внезапно, сильно –
со всего размаху.
«Я сторож в цирке, – я ей не родня!
Да, вижу я, что высоко взлетела
Пичужка нежная – моя дочурка,
Которую старался я теплом
Своей души от холода спасти…
Да видно ничего не получилось.
Не нужно было ей мое тепло,
И всё напрасно, всё…
Вся жизнь напрасна!»
И горестно Егор закрыл лицо
И в миг один состарился от боли.
– И как бедняжка мать тебя терпела?!. –
Маруся продолжала между тем, –
Так много накопилось у неё
Обид на непутёвого отца,
Так гнев был праведен, высок,
Глаза горели…
Ведь она права!
Права! Права!
Пусть это все поймут!
– Теперь пришла пора: я повзрослела
И высказалась.
Вот уж, наконец!
И пусть теперь отец осмыслит,
как нужно было жить!
Пусть он поймёт,
В чём был не прав и что он упустил.
Зачем довольствовался участью такой,
А не стремился к лучшей, высшей доле?
Пожить мне с ним ещё хотя бы год,
И стала б я статисткой в том же цирке,
Подставкой, над которой все смеются
И платят с хохотом копейки за труды.
Спасибо!
Вот уж нет!
Другая жизнь
Открылась предо мною наконец-то!
И дух захватывает!
Пусть теперь отец
Подумает о жизни на досуге.
Детей мы с мужем будущим родим
И вырастим в достатке и довольстве.
Они-то уж не станут нас стыдиться:
Гордиться будут матерью с отцом!
Так думала Маруся,
и душа
Её теплела от таких раздумий.
Но в час, когда она от жениха
Шла в бедный дом к нелепому отцу,
Душа её охладевала тут же,
Как будто иней на неё ложился.
Да, как нелеп отец! Давно не брит…
Сидит в какой-то старой рубашонке,
Что мать ему когда-то покупала…
С ним и идти-то стыдно.
Эх, отец!
Исправишься ли ты когда-нибудь?..
И снова дивный образ жениха
Вставал перед глазами у Маруси
И устремлялось сердце прочь отсюда –
Подальше, поскорей!..
И все надежды
Маруся связывала с женихом,
Который, хоть и молод, но разумен –
Умеет жить!
И многое имеет,
Чего ей никогда не даст отец.
Ушла Маруся.
И когда закрылась дверь,
Егор почувствовал, что оборвалась
Его и жизнь связующая нить.
Теперь стена стояла перед ним
С холодными и жёсткими словами,
На ней начертанными:
«Всё, чему ты
Отдал и жизнь, и силы, и любовь,
Что трепетно любил, что так берёг,
Всё было зря!
Напрасен был твой труд.
И жизнь твоя ненужная напрасна».
«А жаловаться на кого мне нынче?
Ведь дочь – моя. Я сам так воспитал…
«Сиди и думай!» – так она сказала.
Сижу и думаю…»
Но слишком трудно
Ему теперь давались эти думы.
Дом опустел совсем.
Егору не хотелось
Под стены эти снова возвращаться, –
Ведь на любой из них читал он надпись
Незримую, но видную ему:
Как будто мелом кто-то вывел жирно,
Отчётливо:
«Всё, что ты делал – зря!
И жизнь твоя пуста. И всё напрасно».
Он больше этого не мог читать.
Жить стало нечем.
Он решил уехать,
Туда, где ничего о нём не знают,
И где он сам не знает никого.
Быть может, там, в глухой лесной деревне,
Иль на забытом берегу морском
Он обретёт утраченную суть
И смысл своей, к концу идущей, жизни.
А коль не обретёт, так ничего…
Лишь только бы подальше убежать
От той внезапно выросшей стены
С холодными жестокими словами,
От дома, опустевшего совсем,
Куда-нибудь, где дикая природа,
Уж если и не лечит – отвлекает…
Туда, где радостно и благодарно
Природа славит своего Творца.
Отъезд Егора
Квартиру продал в городе Егор.
Цирк рассчитался с ним,
друзья простились,
Поздравили, что дочь пристроил он:
«Так выгодно! И сам теперь свободен!»
– Да, да, – кивнул Егор.
Никто не знал,
О тех словах, что дочь ему сказала
И как простилась с ним.
Никто не знал.
И вот он в путь безрадостный пустился,
Прочь от себя, от дома, от стены
Воображаемой,
с холодными словами.
Проехал много долгих вёрст
и прибыл…
…Там местность чудная:
хребты нерослых гор,
Так нежно гладь морскую обрамляют,
Что, кажется, для моря колыбель,
Они устроили.
И сильное, большое,
Оно само послушно им теперь, –
Лежит, как бы в заботливых руках.
А горы те, что окружили бухту,
Стоят рядком,
как серые верблюды,
Верней, не серые – стальные, голубые,
Смотря, как солнце освещает их.
В такой-то южный край,
в такую землю,
Егор и прибыл.
Только вот село –
Таращино –
с трудом он разыскал, –
Так хорошо упрятано меж гор!
И хоть печален был Егор изрядно,
И озабочен бедами своими,
Не мог он не заметить красоты
Диковинной природы здешних мест.
И в самом деле, виды здесь такие,
Что позабудешь всё на свете:
горы,
Чья голубая глинистая почва
Блестит, как будто кожа у змеи,
И серебрится под лучами солнца,
И море – синее, как платье у Маруси –
Жены…
Его он взял с собою.
Оно и истрепаться не успело:
Его он в день рожденья подарил
Жене своей,
а та, бедняжка, вскоре
Взяла да умерла…
«И где теперь,
В каком краю нашла себе приют
Жены моей прекрасная душа?
Не знаю. Но ведь где-то есть она,
Раз говорят, что смерти не бывает…
Надеюсь, что не врут.
А значит, я
Однажды ненароком повстречаюсь
С моею милою женой…
Но где?
Когда я с нею встречусь?
Жаль, что платье
Ей там наверняка не пригодится…
Такое нежное, морского цвета платье…»
Вздохнув, он платье бережно свернул.
Его берёг он,
как берёг он думы –
И ласковые думы о жене,
И горестные думы о Марусе –
О дочери…
Всё взял с сбой Егор.
Вот лишь стена с незримыми словами
«Всё зря! Впустую всё!» –
осталась в прошлом.
Таращино
Таращино – хорошее село,
Верней, деревня.
Там обосновался
Егор.
Купил себе невзрачный домик,
Который, впрочем, нравился ему…
А дочь Егора далеко теперь,
И осудить его уже не сможет
За этот жалкий домик.
Хорошо,
Что и соседи вовсе не болтливы…
Но правда, – множество у них хлопот
И без Егора.
Возятся с детьми…
А тут старик какой-то заявился!..
Обыкновенный, в общем-то, старик,
В нём ничего особенного нет, –
Не буйный, видимо, не злой, не пьёт,
А что ж ещё?
Да пусть живёт, как хочет!..
Он отдышался,
чуя воздух новый
И, кажется, целебный…
И природа
Его лечила.
И старался он,
Смотря на эту южную природу,
Забыть о том, откуда он бежал, –
Как будто путь к себе и от себя
По разным рельсам пролегал,
как будто
Не круглою была земля,
как будто
Слова тяжёлые вовек не возвратятся
К тому, кто их однажды произнёс,
А лишь смешаются с дорожной пылью,
И ветер их сгребёт в один комок
И понесёт, как перекати-поле,
Всё дальше, прочь из виду,
прочь из сердца…
И можно с этих пор не опасаться,
Что, нагулявшись по свету, они
Однажды возвратятся к человеку
И поразят, как могут поражать
Обидные и горькие слова,
Безжалостные, как клинок бездушный.
И если б можно было дать совет,
Тому, кто выслушать его захочет,
То наш совет таков:
«Слова такие
Держите при себе.
И будет лучше
Их проглотить и подавиться ими».
Панкрат
Жил человек по имени Панкрат
В Таращине.
Родители Панкрата
Приехали сюда издалека –
В село, что угнездилось между гор
Тех дивных южных гор, –
то синеватых,
То бледно-голубых, а то – стальных…
Здесь жили, здесь и умерли они.
Панкрат их схоронил,
потом женился…
Он в юности был ловок и силён,
И заводилою прослыл среди друзей,
И драчуном, непобедимым в схватках,
А иногда, наоборот, судьёй
В мальчишечьих неразрешимых ссорах...
Он всё умел!
Но отплясала юность,
И вот – на сцене жизни новый танец…
Из города большого и сырого
Промозглого
приехали в село
Супруги с дочерью.
Здесь климат здоровее.
И климат вправду был весьма хорош,
Но городской семье тут стало скучно!
И надоело море, горы, солнце,
И снова в сети к городу спешат,
Где воздух хоть и сыр,
но светский дух
Витает в нём – заманчивый и острый.
Он был им близок – этот светский дух,
Гораздо ближе воздуха морского.
Но дочь их взрослая в Таращине осталась:
Влюбилась и не стала уезжать.
Он был тогда хорош собой – Панкрат.
И крепок, и силён! В себе уверен!
И как за крепкой каменной стеной
Она себя сначала ощущала…
Но как-то раз приехали в село
С программою концертной музыканты, –
Приехали из города того,
В котором родилась она когда-то.
Один из них был до того лучист,
И нагл, и быстр,
что юная жена
Им увлеклась.
А тот не думал мешкать.
Вот так-то, на глазах у всей деревни,
Жена Панкрата потеряла стыд
И голову, и совесть потеряла.
Панкрат, ещё вчера такой веселый
И сильный, и большой,
теперь как будто
Уменьшился
и удаль растерял.
Уехал лучезарный гастролёр
Жену Панкрата он с собой не взял:
И захотел бы, да не смог –
законы
Гаремные
давно отменены.
Панкратова жена ни с чем осталась, –
С позором только, –
как-никак, деревня,
Таращино к тому же!
И сельчане
Таращились во всю на это диво.
И говорили: «Вот дурак Панкрат!..»
И выгнал он тогда жену из дому,
Но выгнать не сумел любовь из сердца.
Продолжение истории Панкрата
Уехала жена,
хоть умоляла,
Чтоб он простил её, чтоб он оставил…
Клялась, что помрачение её,
Вернее, вспышка страсти, – миновала.
Но, устыдясь людей и не желая
Чтоб все судачили,
он был неумолим.
– Да ведь ребёнка я ношу под сердцем!
Жена ему призналась.
– А чьего?!.
Чьего ребёнка-то?! – он возмутился.
Божилась и клялась жена в ответ,
Что от Панкрата понесла она:
Ждала уже, –
и вдруг приехал он –
Тот гастролер, чьим несравненным чарам
Она сопротивляться не смогла.
– И значит, ты… И значит, ты решилась,
Нося под сердцем моего ребёнка,
Гулять бесстыдно перед всем селом
С заезжим музыкантом?!
Если так,
Мне от такой не нужен и ребёнок!
Нечистый он теперь, как ты нечиста! –
И выгнал.
Непонятно почему,
Но не смогла найти она приюта
Ни здесь, в краю приморском, ни в столице,
Куда она отправилась.
Повсюду
Неприспособленною к жизни оказалась
Супруга неразумная Панкрата…
Найти своих родителей она,
Не ясно почему, но не сумела:
Не то уже скончались,
а быть может
Забыли в суете родную дочь, –
Нам не известно.
Только как-то ночью
Она вернулась к мужу, –
бледной тенью
Былой красавицы…
Уже не красота,
А лишь порок на женское лицо
Печатью несмываемою лёг.
Она стучалась в дверь, и он открыл,
Спросил сурово:
– Ну, зачем пришла?
Она назад метнулась, в темноту,
И воротилась тотчас,
и под ноги
Панкрату
посадила малыша –
Ребёнка, мальчика…
И, усмехнувшись горько,
Простилась с сыном и ушла. Совсем.
Панкрат и удивиться не успел.
Ушла жена – и умерла под утро.
Её нашли холодную меж скал.
Как будто бы купаясь, утонула,
И волны вынесли её на берег…
Панкрат похоронил свою жену
И даже пить отныне перестал.
А было ведь!..
Как выгнал он жену,
Так запил, только стой!
Но в эту ночь,
Когда жена ему ребёнка отдавала
Он трезв был, как стекло.
И видно это
спасло и мальчика, и самого отца.
С тех пор Панкрат отдался с головой
Родительским заботам.
И в деревне
Приметили, что мальчуган-то вправду
Панкрата сын – и никого иного!
И обликом, и голосом похож!
Такие же упрямые глаза –
И синие, как небо в ясный полдень;
Такой же смелый, как его отец, –
Ну, копия Панкрата!..
Мальчик стал
Отцу утехой, жизнью, светом, смыслом…
Он вырастил и воспитал его,
И сделал так, чтоб мальчик не скучал
По матери своей,
которой, впрочем,
Ребёнок и не помнил совершенно…
Всё сладилось.
В Таращине решили:
«Мальчонке повезло! Отца такого
По свету не сыскать! Судите сами:
Заботливый, и на все руки мастер –
И плотник, и строитель! –
и сынка
Он обучает всем своим уменьям!
И обернулось это горе счастьем!»
Два слова о нашем селе
Деревня наша – хоть и в захолустье,
Но воздух, море, горы – красота!
И люди здесь у нас живут такие,
Что с ними ни за что не пропадёшь.
И нуворишам, кстати говоря,
В Таращино (приказом из столицы!)
Отстраиваться не разрешено.
И мы довольны.
Против них, конечно,
Никто здесь слова не произнесёт:
Пускай живут, как могут, как хотят, –
Но рады мы, что место здесь закрыто
Для их фантазий шумных и нелепых,
Которые разрушат в два-три года
Наш первобытный дедовский покой.
Уж так заведено, что горожане,
Привыкшие к безумной суете
И призрачному, ложному сиянью,
Гостят у нас свободно,
а селиться
Им настрого запрещено законом!
А дело в том, что кто-то из сельчан –
Из наших земляков,
имеет пост
Немалый!
И деревню бережёт
Он для себя, чужих не допуская,
Храня наш мир для собственной утехи.
Так и живёт Таращино в покое –
Цветёт, поёт и радуется жизни.
Горе Панкрата
А сын Панкрата рос, и вот сравнялось
Ему пятнадцать лет.
Однажды летом
Панкрат с собой взял сына на рыбалку,
На речку горную.
Чиста и весела,
Была та речка,
а с вершины горной
В неё вливался дивный водопад –
Не слишком шумный, но искристый, быстрый.
Туда к реке извилистой дорогой
Панкрат и сын добрались ранним утром,
И, у тропы велосипеды спрятав,
До места шли пешком.
Тропинка близко
К глубокому обрыву подходила,
И водопад шумел неподалёку.
Панкрат и сын его шагали рядом,
О чём-то увлечённо говоря,
И вдруг подросток в сторону шагнул,
Нечаянно с тропинки уклонился,
Шагнул неверно, широко –
и тут,
Он, поскользнувшись, покатился вниз –
Да быстро так, что не успел отец
На это обратить вниманье.
Он ещё
Беседу вёл и с сыном говорил,
А тот уже стремглав летел с обрыва,
И водопад бросал его на камни,
А после тело унесла река…
Отец, беспомощно расставив руки,
Над пропастью склонился – и молчал…
Когда безжизненное тело сына
Прибило к берегу той быстрой речки,
Панкрат, лишившийся ума от горя,
Принёс его в деревню – и молчал.
Деревня хоронила со слезами
Несчастного подростка,
а Панкрат
Стал с этих пор покойнику подобен
И лишь не мог дыханью запретить…
Похоронил он сына –
и умолк.
Молчал три года, и ходил безмолвный,
Как будто призрак, а не человек –
И отрешённый, и всему чужой.
Панкрат ищет уединения
Потом решил оставить он деревню,
Немного отдалиться от неё,
Чтобы соседи не надоедали
Пустыми разговорами своими.
Панкрат решил молчать, а было трудно,
Людей не обижая, уклоняться
От разговоров с ними, и от просьб…
Построил домик он себе в горах, –
Не так, чтоб слишком высоко забрался,
Но расстоянье порядочное было
Между деревнею и домом старика.
Он стал и вправду стариком отныне:
Лицом, осанкой, голосом – старик…
Завел себе козу и пас её,
И травами лечебными занялся,
(Потом прознали: у него в роду
Водились знахари,
и в травах знал он толк)
И потянулись к старику больные
И верили они: Панкрат поможет.
А кто не верил, тот не приходил,
Но это не заботило Панкрата:
Ведь медицина нынче хороша…
Да он и сам нередко отсылал
Своих больных в аптеку иль в больницу,
А помогал лишь тем, кому не мог
Помочь ни врач, ни снадобья аптеки.
Призрак в горах
Любил Панкрат людей иль не любил,
Утратив сына, –
кто про это знает?
Он точно был угрюм и нелюдим,
И попусту улыбок не дарил,
И слов приветливых не расточал.
Не скор был на слова,
и занят был
Своими травами, своей козою…
И слух прошёл, что неспроста Панкрат,
Похож на призрак тёмный и немой:
Ведь он в горах сошёлся с привиденьем!
Как будто кто-то видел их вдвоём:
Сидят, мол, тихо, друг напротив друга –
Один – Панкрат,
другой похож на деву, –
Длинноволосую, чумазую, худую…
Но кое-кто иное утверждал:
Та, с кем в горах встречался он охотно,
Живёт повыше, чем живёт Панкрат –
В избушке ветхой, а не то – в пещере.
Она безумна –
дурочка совсем!
Теперь уж не грешит, а вот когда-то
Она такою грешницей слыла,
Что если побивать её камнями,
Как раньше побивали всех блудниц,
То и в самих горах камней не хватит!
Грешила Дурочка за семерых,
И ни людей, ни Бога не стыдилась.
В конце концов, в деревне порешили,
Что призрак тот, что видели с Панкратом
И был той Дурочкой… Иль грешницей…
Ну, в общем,
Теперь уж всё равно:
она, пожалуй,
На женщину похожа очень мало:
Худа, в лохмотьях, волосы до пят,
Грязны и спутаны,
и глаз не видно
За космами, укрывшими лицо –
Лишь два горящих уголька мерцают.
Как взглянет – страшно станет храбрецу!
Зверёк ли это злобный и пугливый,
Иль женщина,
иль в самом деле – призрак?..
Ну, в общем, не в охоту никому
Встречаться с Дурочкой на горной тропке.
Да и сама она старалась скрыться
С глаз человеческих…
«Да, ну её!..
Что с Дурочки возьмёшь?» – решили люди.
И стали жить как прежде:
пироги
Пекли, детей растили…
Иногда
Смотрели в небо и на птиц летящих,
Иль на вершины горные,
а после
Опять спешили к пирогам и к детям.
Егор приходит в Таращино
Теперь мы снова вспомним о Егоре.
Он сторожем в Таращине нанялся,
Совсем как в городе, покинутом недавно:
Там цирк, тут склад, –
различье небольшое.
Но скоро заскучал Егор:
чужое
Всё, всё вокруг, куда ни посмотри:
Чужие горы и чужое море,
Чужие люди…
Сам себе чужой!
И взгляд его потух, устало тело
И скоро начал стариться Егор.
И люди, приходящие на склад,
С печалью отмечали,
что суровым
Всё более становится лицо
Не вредного когда-то старика,
И будто бы не злого,
но теперь
Он на людей косится исподлобья
И дело с ним иметь не так приятно….
Болел Егор:
то руки, то спина,
То печень, то ребро…
Радикулит
Повадился Егора навещать…
И как-то раз, немного отлежавшись,
Пошёл Егор просить лечебных трав
У травника, известного в деревне.
А травник тот Панкратом был, конечно.
Молчать он перестал уже давно,
Лечил всех приходящих, и обычно,
Отказом никого не обижал,
Однако, сохранял уединенье:
Уединенье он избрал, как способ
Невзгоды одолеть и стать добрей.
Когда к нему больные приходили,
Панкрат был собран, деловит и краток,
И, указав на нужное леченье,
Спешил пришедших с миром отпустить.
И видели в Таращине, что он,
Порою забирался выше в горы,
И будто строил что-то…
Или нет?
За ним не уследишь: он так искусен,
Что может строить ночью – и вслепую…
Да только вот зачем ему два дома?
А может, не себе он строит дом?
Но почему так высоко забрался?
Кому охота высоко в горах,
Где нет воды, и не достанешь пищи,
В лачуге прозябать?
Да нет, навряд ли!
Не дом он строит…
И вообще – не строит!
Встреча Егора с Панкратом
Егор с большим трудом поднялся в гору,
И, поднимаясь, слушал, где болит:
Где боль сильнее, где пока терпима…
Ещё он думал, долго ли идти,
Иль, может, отдохнуть настало время,
Лечь прямо здесь, в горячую траву
И снова думать, непрестанно думать:
Зачем живёт он до сих пор на свете…
И он шагал, и вскоре дом увидел.
А имя травника с усталости забыл.
– Вот, Слава Богу! Наконец добрался!
Уж думал, не найду вовек в горах
Я лекаря…
Тот вышел. Расспросил
Что за печаль Егора привела.
Но, разглядев болезнь в глазах пришельца,
Панкрат и душу разглядел его.
А вдоволь намолчавшийся Егор
Заговорил, почувствовав собрата, –
А может быть, он просто не хотел,
Не мог молчать.
Сказал, что свет не мил
Ему с тех пор, как дочка вышла замуж,
С тех пор, когда жестокими словами
Его обдала,
точно рака кипятком;
Что больше нечем жить ему на свете,
И, может быть, пора кончать скорей…
А вот спина того не понимает:
Болит зачем-то, словно захотела
Напомнить болью, что он жив ещё…
Всё выслушал внимательно Панкрат,
Хотя, как искушенный, понимал
Без слов чужую боль, чужое горе.
Своё леченье он решил начать,
Не с трав, а с разговора по душам –
С приятельской беседы стариков,
Сошедшихся по воле провиденья.
Панкрат Егора убеждал, как мог,
Что нужно жить и радоваться жизни,
Болезни радоваться
и всему, всему
Что посылает Бог…
И, раз начав,
Панкрат уж вскоре так разговорился,
Что даже подивился сам себе.
«Соскучился по людям? – думал он,
Или старик мне этот симпатичен?
Иль жаль его?..»
Вот так два старика –
Егор с Панкратом и сидели вместе,
И говорили.
И тогда Егор,
Наслушавшись диковинных речей,
Проникся уваженьем к Панкрату,
И понял: «Видно, он не только травник,
Но и вообще – старик довольно умный!..»
Разговор о Дурочке
– Да ты, старик, –
сказал Егор с волненьем, –
Так мудро рассуждаешь!..
И слова
Со властью у тебя! Ты где учился?
Откуда ты всё знаешь, – отвечай!
– Да ты и сам – старик! – Панкрат смеётся.
А я – Панкрат! Ну, понял ты? Панкрат!
– Ну, хорошо, – смущается Егор,
Ты не сердись напрасно на меня.
Ведь старики мы оба, – что ж с того?..
– А то, что имя обладает силой!
И ты, Егор, моё забывший имя,
Не обессиливай меня напрасно,
Раз ты пришёл со мной поговорить.
Да, я учился – боль меня учила:
Два раза умирал. И тут внутри, –
Он показал на сердце, –
нож прошёл, –
Два раза поворачивался больно…
Я умирал и кровью истекал
Погибну, думал, –
а на деле вышло,
Что стал мудрей.
И даже похвалы
Твоей, Егор, дождался я сегодня!
Он снова усмехнулся:
– Ну, пора
И по домам идти двум старикам!
– Всё возишься с козой? – спросил Егор
– Вожусь, а что? – Панкрат пожал плечами –
Хорошая. И старая, как я.
Однако, погляди, Егор, как резво
Коза моя, шалунья, поскакала!
Куда? Старуха! Стой! Не удирай!
Молодкой, что ль, себя вообразила?
Распрыгалась!.. Стара, а всё туда же!
Егор нахмурился, а взгляд его просил:
«Ты не спеши: поговорим немного…»
Тогда Панкрат, козе грозя шутливо,
Вновь прерванный продолжил разговор:
– Бывало, от неё одни несчастья…
Резва была без меры!
В огороды
Чужие забиралась,
всем вредила…
И мне соседи вслед тогда кричали:
«Ах, чтоб тебя с козой твоею вместе!»
Чуть не пристрелят! Вот дела какие!
Пришлось им укреплять свои заборы,
И стало нам с козой намного легче…
А здесь… Бывало вот – идёшь и плачешь,
Да кто твой плач услышит?
Только горы!
А тут коза глядит и понимает…
И так глядит, что только не обнимет…
А люди говорят: «Душа-то козья!..»
Но жаль её: умру, – что с нею будет?
Вот и прошу – не раньше умереть…
– Кого ж ты просишь?!
– Бога. А кого же?
– Так значит, Бога?..
Я того… не знаю… –
Егор замялся, так ему хотелось
Точнее, лучше подобрать слова, –
Не очень чтобы верю в это всё…
Подумай сам:
ведь если Он и вправду
Такой великий, как иные верят,
И если Он и вправду сделал всё,
Что мы сейчас с тобою видим здесь –
Ну, например, тот лес и эти горы,
И море, что виднеется вдали, –
Коль это Он создал, – то не понятно,
Зачем, зачем Ему тебя-то слушать?
Кто ты такой?! –
уж ты меня прости…
– Да я-то и никто, – кивнул Панкрат, –
А Он то, может, по-другому мыслит…
Он, может, нас жалеет, дураков…
– Ну ладно, коли так оно и есть, –
Задумчиво проговорил Егор. –
Но… ты вот, говоришь: «коза»!
Ну, ладно б человек ещё, допустим…
А тут – коза!
Бессмысленная тварь.
– Да о козе-то я пекусь! Моя коза-то! –
Кому ж о ней и печься, как не мне?!
А мы для Бога – что коза для нас.
Вот только что не блеем…
А порой
И блеем, –
да ещё настырно так!..
А Он всё ждёт,
когда мы в ум придём.
Наверное, ему нас так же жалко,
Как мне козу…
– Уж больно мудрен;
Ты говоришь, Панкрат! –
Егор дивится. –
Вот мне бы мудрости твоей набраться!..
– Да я не мудр! –
Панкрат не согласился. –
Бит – это верно! Но не мудр совсем…
Так – разве иногда, случайно, выйдет –
И скажется само собою слово…
А если вправду хочешь научиться
Чему-то мудрому –
ступай-ка к ней!
– Да ты о ком? О Дурочке толкуешь?
Ведь там, как будто,
высоко в горах,
Она одна живёт –
никто иной!
– Да, я о Дурочке тебе толкую, –
Раз уж в народе так её прозвали…
А только знаешь, –
ей ведь всё равно,
Что Дурочкой её здесь обозвали.
Ей от того ни холодно, ни жарко.
Придёшь – научит… или убежит!
А то ещё запустит, может быть,
Тяжёлым чем-нибудь тебе в башку!
Лишь зазевайся!
Тотчас прилетит!
Такой уж нрав. Безумная она.
– Так что же мне – учиться у безумной? –
Егор не соглашается с Панкратом.
– Она безумна для отвода глаз,
А понимает – нашего побольше.
Из боли, видно, ум её родился, –
Да боль её была побольше нашей!
– А говорят: грехов у ней побольше! –
Егор в ответ, –
и замер, ожидая,
Что возразит Панкрат на это слово.
– Грехи – её грехи… Что нам судить?
Панкрат не соглашается с Егором. –
Что нам судить? У нас дела свои…
Тебя вот дочь обидела,
а я
Остался без жены и без ребёнка…
Такие наши беды, брат Егор…
Погиб юнец, а я остался жить, –
И всё живу, живу, брожу по свету…
Один, как гриб. Из близких – лишь коза.
Но я не жалуюсь, – смотрю, как ветки
Деревья тянут к солнцу.
И молчу.
И думаю.
И вскоре понимаю:
Что не один я вовсе, а с козой,
С деревьями…
– А про меня забыл?! –
Спросил его обиженный Егор, –
Что ж, я поменьше значу, чем коза?
– И ты, и ты, конечно, друг Егор! –
Так примирительно Панкрат ответил. –
Да, славно, хорошо. Хороший день!
А ты, Егор, и вправду, навестил бы
Её.
Она тебе, быть может,
И скажет несколько полезных сердцу слов.
Кто знает?
Ведь порою на неё
Как будто просветление находит,
А то молчит… Иль буйствует…
Но всё же,
Умней её не видел я людей, –
Да, честно говоря, – светлее тоже.
– Да ты не шутишь ли?! –
кричит Егор
Ведь первой грешницей она считалась!
Панкрат невозмутим:
– Ну, пусть считалась…
Была когда-то грешницею, – верно…
Ну а теперь-то нет!
Так что ж болтать?
Ведь говорю тебе, –
а ты не слышишь! –
Что мудрость получается из боли,
Ни из чего другого – не из книг,
А из своей же крови,
боли,
жертвы.
Но не у всех!
Иные ведь не так:
Опомнятся от боли или страха,
От тесноты, в которую они
Поставлены стеченьем обстоятельств,
И снова во все тяжкие пустились,
Презрев всю данную трудом науку…
Но только не она!
Она иначе:
Притихла,
успокоилась,
окрепла,
И ныне в размышленья углубилась.
А что безумствует, так лишь для виду –
Чтоб пред другими ум не открывать.
Так вижу я её,
а ты, Егор,
Не открывай в деревне никому
То, что тебе я одному поведал.
– Об этом ты, Панкрат, не беспокойся!
Я не открою!
Да и кто поверит?
Скорее скажут: «Выжил из ума
Старик Панкрат,
коль Дурочку считает
Он мудрой
и учиться к ней идёт».
– Да что мне за печаль? Пусть говорят!
А, может, я и выжил из ума?
Тем более, что мудрость и безумье
Не так-то просто людям различить!
– Отлично сказано! – кивнул Егор, –
Пойду теперь домой.
– Иди, иди!
Да не забудь: попей медвежий корень!
Всю как рукою снимет ломоту.
– Да я с тобой, Панкрат, поговорил
И мне уж легче!..
– Все равно, попей!
– Да, хорошо.
Но ты, брат, не сердись:
В последний раз про Дурочку спрошу…
Я что-то сомневаюсь:
как у бабы
Мне, старику, учиться? Странно это…
– А знаешь, что она мне говорила?
Что, будто, там, на небе, по-другому:
Не будет там ни баб, ни мужиков…
– Так то – на Небе! Мы-то на земле!
Вон небо где!.. Его и не достать…
– Нам не достать… –
вслух размышлял Панкрат,
А вот она, мне кажется, на Небе
Уже сейчас душою обитает…
Совсем нездешняя.
Помрет уж скоро, –
А жаль.
Её здесь будет не хватать!
Как солнышко живое или лучик
Она теперь.
Измученное тело
Донашивает здесь, влача с трудом.
Живёт на свете, словно бы в гостях.
Бывает, глянешь, –
а она, как птица!
Вся соберётся, взгляд направит в небо,
И мыслями – ау-у-у! – в далёкой дали!
И слов моих уже не слышит вовсе.
– Так, стало быть, она с тобой свободно
Ведёт беседы? Вот так чудеса!
– Да. Хоть дика, да я не страшен ей.
И за травою иногда приходит…
– Так, стало быть, и ей трава нужна? –
– Видать, нужна. Иначе не пришла бы.
Я для неё найти умею зелье…
Трава, как боль: на ноги поднимает,
Да только мягче и нежней, чем боль.
– А ты сказал, что, будто бы, из боли
Рождается иное – мудрость, что ли?
– Ну да, конечно. Что же тут такого?
Преображается всего так много в мире.
Порой преображается и боль.
– С тобою хорошо сидеть, Панкрат.
Но ум мой, как дырявая копилка:
И половины слов твоих не держит!
А где ж коза твоя, Панкрат?
Не видно что-то!
– Да что ей будет?
Верно, дома ждёт.
Устала слушать нашу болтовню!
Эх ты, коза, коза! –
и встал Панкрат,
Кряхтя, направился вслед за козой
В свой домик не уютный, хоть и ладный.
«Теперь, наверное, Егор ко мне
Не раз заглянет в поисках беседы…
Пускай. Он, кажется, старик не вредный, –
Потерянный, однако.
Ничего,
Вот с Дурочкою встретится, – глядишь,
И потихонечку начнёт… преображаться.
Скорей увидеть бы её и мне, –
Как дивно светится она, когда молчит
И думает о чём-нибудь своём,
Как будто бы иной – нездешний – свет
Её преображает и хранит,
А с ней и всех, кто оказался рядом…»
Встреча Егора с Дурочкой
Егор ушёл и снова стал работать,
Но чаще в горы уходил теперь, –
Садился у подножия скалы,
Смотрел на море
и на птиц над морем,
И думал,
что в оставшихся годах
Ему уж смысла не сыскать,
а надо жить…
Да только, чем теперь раскрасить мир? –
Ведь точно кто безжалостной рукой
Все краски стёр – и стало всё вокруг
Иль бледно-голубым иль чёрно-белым…
И раз он, наработавшись, побрёл
Куда глаза глядят,
и вышел на тропинку
И огляделся.
Лес-то незнакомый…
Увидел ягоду – нагнулся и сорвал.
Попробовал – пресна, хоть и красива.
По виду – ну, точь-в-точь, как земляника!
А вот ещё, а вот ещё одна!
Набрал он ягод в шапку и наелся…
И вдруг в глазах Егора потемнело,
А ноги подкосились,
и свалился
Егор на пряно пахнущие травы…
И стал он засыпать, и бормотал
Во сне невнятно….
И сквозь сон услышал
Как будто кто кричит над ним в испуге:
– Проснись! Проснись сейчас же!
Разлепил
Глаза он через силу
и увидел:
Стоит над ним растрёпанная дева,
И пальцами своими рот ему
Раскрыв,
туда вливает горький сок.
Через минуты две он смог подняться –
Не полностью, а на одно колено, –
Но говорить ещё не мог совсем…
Она смотрела молча на него:
Ждала, когда придёт в себя, наверно.
И только он почувствовал, что может
Сказать хоть слово,
тотчас же спросил:
– Ты кто?..
– Я – Дурочка! – она смеётся.
А зубы желтые, как старая солома,
И волосы едва ли не до пят.
Стара иль молода, не разберёшь.
– А что со мной случилось? – он спросил.
– Ты столько ягод ядовитых съел!
Да разве можно брать, не разобрав?
Сейчас бы помер!
– Только-то и дела?..
Он отвечал. –
Да мне давно пора…
– А это не тебе, Егор, судить! –
Она ему со смехом отвечает. –
Придёт пора – тогда и заберут,
Ну, а пока живи!
– Кто заберёт? –
Он спрашивает.
– Ты совсем младенец! –
она опять смеется:
– Кто, как Бог!
Он, Он один. Возьмёт, когда захочет.
Когда созреешь.
Знаешь сам, что груши
Незрелые невкусны.
Вот и люди:
Живём, покуда зелены. Понятно?
– И ты, как груша, значит, не поспела? –
Он рассердился.
– Ну, так что ж? И я.
– А вот Панкрат сказал, что ты мудра
И можешь научить, как нужно жить!
– Да он затейник, твой Панкрат! – смеётся. –
Он просто пошутил, а ты и веришь!
«Смеётся, точно ручеек журчит!
И, правда, светлая! – Панкрат был прав.
А, может, это просто луч заката
Упал на белые её одежды,
Вот мне и кажется, что светится она?»
– Да где ж мне мудрости набраться? И зачем? –
Она смеётся. –
Я живу, как птица.
Дитёночков отмаливать своих
Мне нужно.
Вот затем-то и живу.
«Грешила – так живи!» – таков наказ.
А знаешь ли, Егор, старик мой добрый,
Как хочется скорей домой – к Отцу?
– А что ж отец твой – он и вправду добр?
И ты уверена, что он тебя приветит?
– Он добр, безмерно добр! Он нас приветит!
Он всех заблудших равно привечает,
Он не злопамятлив – не нам с тобой чета.
Теперь пора, старик Егор! Иди.
И мне пора! Сегодня будут гости,
Всё надо приготовить, стол накрыть…
И убежала. Скрылась с глаз так быстро,
Как будто не было её совсем,
Как будто лишь приснилась эта встреча.
– Ишь ведь какая!.. Диво, да и только!
Всё про отца толкует… Видно, любит!
Но про отца не говорил Панкрат…
А… имя-то моё откуда знает?
Наверно, ей Панкрат и подсказал!
Увиделся, наверно, накануне,
И рассказал, как мы с ним говорили…
Запомнила…
Не глупо рассуждает!
На дурочку, совсем и не похожа!..
И гости у неё? Откуда ж гости?
Да и в лесу? Стол, говорит, накрою…
Вот странная!
Панкрат же говорил:
«Живёт одна… Людей дичится…»
Видно,
Она над ним смеялась. Вот шутница!
Однако, жизнь мою спасла не в шутку.
Про груши чепухи нагородила…
Хорошая…
Егор пошёл домой.
И всё ему казалось, что теплее
И ярче вечер стал, –
как будто дева
Своим теплом и светом поделилась
И прочь ушла.
«А ты ведь прав, Панкрат!
Светла она, и вовсе не безумна».
Странное движение на горе
…И вновь Егор шагал домой с работы,
Да захотелось прогуляться в горы.
Пошел. Идёт знакомыми местами.
Задумался, и, как-то ненароком
Свернул с тропы и двинул вверх по склону.
Хотя и стар, а бодро поднимался,
Смотрел себе под ноги…
Может, думал,
А может, и не думал ни о чём.
Лишь раз в спине стрельнуло у Егора
И тотчас вспомнил о Панкрате он:
«Да, помогли целебные коренья…
Панкрат – мужик толковый, чудо-травник!
Да и вообще – умён… Зайти что ль в гости?
Зашёл бы я, да повод не найду…
Чего незваным в дом чужой ломиться?»
И шёл Егор всё выше, выше в гору,
Лишь иногда садился – отдышаться,
И не заметил сам, как до вершины
Добрался…
Да не высока вершина,
И вид с неё прекрасный открывался, –
А для Егора просто – вид, как вид:
Всё чёрно-белым виделось ему.
Стоял он и смотрел себе под ноги,
И вдруг, как будто кто ему сказал:
– Глаза-то подними!
И он взглянул
И видит: на соседней на горе,
Что тоже не великой высоты, –
Как будто бы движенье происходит…
Кто ж там мелькает? Звери или люди?!
Достал очки из брючного кармана,
Надел, и видит – люди! Да какие!..
Все женщины, – примерно, пять или шесть, –
Идут гуськом по узенькой тропинке
Как заговорщицы.
Куда, зачем?
Да уж не там ли Дурочка живёт?
А женщины, идущие тропой,
Уже из виду скрылись.
Кто они?
И шли, как будто, налегке, без ноши…
И лиц не разглядеть: уже темнеет.
А может, к Дурочке они идут?
Подружки Дурочки?
Откуда взялись?
Да и походка странная у них:
С полётом птичьим схож их быстрый шаг.
«Подруги Дурочки» – так их назвал Егор
И вспомнил Дурочку – печаль в её глазах,
Глубоких, точно море или небо,
А смех – задорный, будто бы беспечный…
Спасла – и не заметила.
Проста иль скрытна?
«Не видел я людей, её умней
Да и светлее тоже не видал», –
Так вслед Панкрату повторил Егор –
Так рассудил о грешнице великой…
«Да, жизнь причудлива!» – подумал он.
И тут как будто краски проявились
В его сознании.
И чёрно-белый цвет
Земли и неба,
и всего, что в мире,
Рассыпался на разные цвета,
Расцвёл разнообразием природным.
«Так, верно, даже мысль одна об этом –
О Дурочке, и о словах Панкрата,
Способна оживлять и исцелять!»
И было это так необъяснимо,
Что он дивился молча,
и, дивясь
Он оживал, оттаивал душою.
Жизнь Дурочки
Она давным-давно уже отстала
От всех грехов былых,
и столько слёз
Уж пролила
и столько башмаков
Сносила в горестных своих скитаньях,
Оплакивая горько малых деток,
Загубленных в утробе материнской…
Их было двое, бедных, нерождённых.
А третьего оставила она.
И он родился – точно.
Но больным:
Лицом дурён, и тельцем не здоров,
Дышал с трудом, всё время задыхался,
И глазки были точно в пелене,
И носик с губками – всё страшное, кривое,
И как у взрослого, – такое выраженье.
Казалось, если ночью он приснится,
И закричишь во сне.
И всё ж она
Его тогда всем сердцем полюбила.
Возилась с ним, забросила свои
Веселья блудные…
Всё к докторам носила,
Но мальчик только мучился – не жил…
И днем, и ночью – всё над ним тряслась,
И плакала, ребёнка пеленая…
И, видимо, она уже тогда
Слезами смыла часть своих грехов.
Соседи же – которые позлее,
Собравшись вместе, выстроившись в ряд,
Её завидев, громко и сурово
Кричали ей – или самим себе:
– Смотри, идёт! Какая!..
И мальчонка
Недаром ведь таким уродом вышел!
И как не стыдно! Грешница, блудница!
И как земля под ней не провалилась!
И ходит тут с бесстыжими глазами!
У! Чтоб тебя совсем!
Она, зажмурясь,
Шла мимо них, как будто бы сквозь строй,
И думала:
«Всё правда! Я грешна!
И лучше б вы совсем меня убили,
Да мальчик без меня не проживёт.
Ах, милый мой малютка! Я с тобой!»
И крепко накрепко прижав к груди уродца
Она ему, забывшись, напевала
– Ещё поет! – немного расступаясь,
Дивились справедливые и злые.
И, ненароком глянув на младенца,
Кривились:
– Вот уродец! Наказанье!
И поделом! Что мать, что сын – уроды,
Один – лицом, другая – изнутри!
И лишь Панкрат, один во всей толпе,
Жалел её, – и сам не понимал,
За что жалеет, почему жалеет?..
А может, за утопшую жену
Вина его замучила, –
и больше
Он не хотел погибели ничьей,
Ни мук, ни крови не желал людских.
Когда же Дурочке в лицо взглянул,
Он сразу вспомнил, как прогнал жену,
Как утонула, бедная…
О сыне –
О юноше погибшем вспомнил он…
И, воротясь домой, Панкрат заплакал,
И так был горек плач его мужской,
Что и одна слезинка отравляла
Ему и пищу, и питье.
И вот
В нём начало рождаться понемногу
Раскаянье за прожитую жизнь.
Продолжение истории Дурочки
Сын Дурочки отмучался, отжил.
И так она, бедняга, горевала,
Что вслед за ним хотела в яму прыгнуть,
Да оттащили.
А потом она
Скиталась бесприютно. Без еды
И без воды по суткам,
у могилы
Жила она и летом, и зимой.
А люди видели. И злые продолжали
Её судить,
а те, кто подобрей –
Смягчались видом женщины несчастной.
Ещё вчера, за лёгкою добычей
Идущие,
всё у неё имели –
Легко и безотказно.
Почему ж?
Да потому, что в ней жила любовь,
И только так она любить умела:
Лишь телом,
а душой не знала, как.
Но, потеряв малютку, повзрослела,
Душой,
а телу слушаться пришлось.
Потом она ушла куда-то в горы,
И там жила. Так спряталась – не сыщешь,
Да и кому искать?
«Не наше дело!»
И как она в горах превозмогала
И зной, и холод –
людям неизвестно.
Порой спускалась вниз – купить еды,
И на расспросы что-то лопотала –
Бессвязное почти, – и всех дичилась.
Где деньги на еду брала? Не ясно.
Но… платишь – так бери. Нам что за дело?..
Однажды будто бы проговорилась:
Мол, деньги на еду ей дал Панкрат.
Ах, вот в чём дело! Так она с Панкратом,
Сошлась, быть может?
Вряд ли. Стар Панкрат
И строг,
и одиночество блюдёт.
Да Бог-то с ним и с ней!..
Живут, как знают.
Тогда-то Дурочкой её прозвали:
Людей дичится,
и невзрачна стала,
Она от жизни высоко в горах…
И больше уж казалось ни один
Искатель лёгких и доступных ласк
Позарится бы на неё не смог.
Другая стала Дурочка. Так смотрит –
Задумчиво и тихо, как старуха,
К тому ж безумная…
Нет лёгкости во взгляде
А поступь лёгкая, наоборот:
Она теперь не ходит, а летает!
Посмотришь, а её уж след простыл.
И пусть себе летит куда подальше!
Таращино без Дурочки прекрасно
Живёт, цветёт, поёт, – как повелось.
Монастырь в горах
Прошло лет пять иль шесть –
и все соседи
О Дурочке уж стали забывать.
Она в деревню редко заходила,
Вернее, залетала, точно птица.
Все знают, что жива, что где-то бродит,
А что в том толку? Если и помрёт,
Так ничего и это – все мы смертны.
Так миновало семь недолгих лет.
А в эти годы, –
как она потом
Панкрату рассказала, –
высоко
В горах иль в небе
только повстречалась
Она однажды с Богом.
И Его
Так полюбила, как ни разу в жизни:
Всем сердцем, всей душой, всем помышленьем.
Он ей явился сильным и прекрасным
И научил её любить людей –
Любых:
таких же добрых, как Панкрат,
И тех недобрых, что в её лицо
Слова обидные, жестокие кидали, –
И справедливые…
Она в то время
Оплакала не раз свои грехи,
Тяжёлые, как гири.
За детей
загубленных своих, она молилась,
И грязь с души смывала не водою –
Делами.
Потому, что с этих пор
В её пещеру часто заходили
Такие же заблудшие беглянки,
Как и она.
И Дурочка тогда
Им своего показывала Бога
И научала их любить Его.
Она – презренная, презренных утешала,
Отвергнутая – принимала всех.
И утешались те, и изменялись,
И становились на неё похожи:
По виду – дурочки, по сути – святы.
Через труды и скорби шли они
К Божественной любви,
к любви Небесной,
И верили, что Он их точно любит,
Но за грехи придётся пострадать:
Раз тело не жалели для грехов,
Они его теперь и разрушают…
И шли все вместе к пристани последней,
А Дурочка – сестра и поводырь –
Дорогу к праведности освещала.
Панкрат для них теперь часовню строил.
Потом Егор, в небесный путь поверив,
Стал тоже постепенно восходить
На Гору, чтобы там увидеть смысл
Слов Дурочки –
о Боге и о жертве,
Об истинной любви…
Там, на горе, –
не сразу, постепенно, –
Егор обрёл утраченную радость
И смысл существованья своего,
И каждого вообще существованья.
Егор с Панкратом сблизились, сдружились
И часто говорили меж собою,
И строили надёжный новый дом
Для Дурочки и для её подруг,
Таких же дурочек для мира,
а для Бога –
любимых, ненаглядных дочерей.
И вот, спустя немного лет, возникла
обитель Божьей Матери в горах
Молились сёстры – за Таращино, за мир,
За света не увидевших детей
Или за умерших своею смертью,
За всех живых детей…
За всех людей.
Насельницы того монастыря,
Просили, чтобы Бог простил их всех,
Чтобы всех их принял, усадил за стол
Просторный,
где бы всем хватило места,
И напоил прохладною водою,
И обновил сердца, возвысил души
Тех, кто в исходе грешных дней своих,
Отбросив все свои дела дурные,
Перед глазами Бога и людей
Свой выбор сделал и Его избрал, –
Его святую чистую любовь,
И путь Его тернистый и прискорбный,
Но приводящий в истинную жизнь.
Ведь Он и сам был за людей распят,
Собою искупив грехи людские
И пострадав, вознёсся
и теперь
Всем заблудившимся Свой дарит свет.
Он их зовёт и открывает дверь
В Свою прекрасную и вечную обитель,
Чтобы могли озябшие согреться
И успокоиться от всех земных трудов.
Он нам, земным указывает путь –
Дорогу, уводящую от тьмы,
Погибели и вечной страшной смерти,
Дорогу к Богу, своему Отцу.