Б.Мельник. Часть первая, раздел тринадцатый. Перевод с польского Т.Цыркуновой.
Снова стою возле шумящей липы у церкви. Внезапно приходит понимание того, что эта постройка моложе меня, хотя история Телеханской церкви продолжается уже два столетия. В прошлом из-за пожаров поочерёдно исчезали все церкви. Последний раз в 1916 году во время Первой мировой войны. После её окончания православная община местечка построила небольшую каплицу. Когда умер старый священник Годлевский, в 1934 году было начато строительство новой церкви. Построена она была благодаря стараниям преемника умершего священника Годлевского. Это был молодой и энергичный человек, преданный без остатка своей миссии пастора, «батюшка» Иоанн Струковский, называемый Отцом Иоанном.
Проект новой церкви выполнил специализирующийся на сакральном строительстве инженер Котвич из недалёкого Кобрина. За два года руками полесских плотников была создана настоящая игрушка сакрального деревянного строительства.
Перед войной многократно бывал с мамой в этой церкви. Внутри церковь была богато украшена, в ней было много икон, резьбы и позолоты. В сравнении с церковью внутреннее убранство католической святыни было совсем бедное. Католический костёл в своей более чем столетней истории также участвовал во всех бедах, которым подвергались Телеханы. Когда в 1880 году страшный пожар почти полностью уничтожил местечко, жертвой его также пал и деревянный костёльчик.
После того пожара был построен кирпичный костёл, однако во время Первой мировой войны и его судьба не была счастливой. После окончания войны повреждённое здание костёла несколько лет стояло без ремонта. В Телеханах не было католического священника. Когда, наконец, появился в местечке ксёндз Франтишек Улиньский, костёл после ликвидации последствий войны, был открыт для верующих. После каких-то десяти лет в местечке произошла замена ксёндза. Пастором стал знакомый мне ксёндз – Аполониуш Тарногурский.
Первая католическая святыня появилась в Телеханах в начале девятнадцатого века. Это была небольшая деревянная каплица, строительство которой было оплачено новым собственником местечка графом Войтехом Пусловским в 1816 году. В то время церковь существовала здесь уже сто лет. Были также две синагоги для верующих, исповедовавших иудаизм. Третья синагога была построена в шестидесятых годах девятнадцатого века, однако после пожаров Первой мировой войны, восстановлено было только две синагоги. Такое количество святынь трёх вероисповеданий сохранилось до моих времён. В маленьком полесском местечке одному и тому же Богу молились в разных святынях с помощью разных языков, исполняя разные религиозные обряды.
Не означало это, однако, того, что молитвы, адресуемые одному и тому Богу, объединяли людей разного вероисповедания и национальности. Удивительно, но на этом фоне веками нарастала взаимная неприязнь, перераставшая временами в открытую вражду. Это положение достигло пика, когда Полесье оказалось под забором царской России. В том обществе клерикально-полицейской системы власть опиралась на византийский обычай полностью и слепо подчиняться царю, а также держать в узде его подданных.
С целью удержания в узде собственного и покорённых народов, был приспособлен варварский, однако в таком подчинённом обществе весьма успешный метод подзуживания народа к внутренней распре, главным образом на религиозной почве. Таким образом, постоянная подпитка подданных «светлейшего царя» ядом взаимной враждебности на религиозной и национальной почвах, приносила царизму конкретную пользу. До тех пор, пока царский трон не рухнул. Жаль только, что ценой стольких людских жертв.
Взаимная неприязнь людей, принадлежащих к разным вероисповеданиям и национальностям, не была чужда и жителям Телехан. Несмотря на это, смешанные христианские браки, в которых супруги принадлежали к разным вероисповеданиям, были обычным явлением. Самым близким примером такого брака были мои родители.
После окончания Первой мировой войны в Телеханах столкновения на этой почве были в значительной степени погашены. Это было большой заслугой властителей местечка того времени, однако самую главную роль сыграли в этом выполнявшие свою пасторскую миссию священники трёх разных религий. Благодаря их мудрости и благородного, полного самоотдачи труда, среди жителей местечка стала постепенно создаваться атмосфера религиозной толерантности и взаимного уважения к совершаемым религиозным обрядам.
Это они боролись с мракобесными заблуждениями на религиозно-национальной почве, произнося в своих святынях проповеди. Священники, будучи сами примером отношений между людьми для жителей местечка, позитивно перестраивали мышление верующих этим методом.
Помню, как ксёндз Аполониуш Тарногурский, проходя по улицам в компании неразлучного фокстерьера Висуса, и православный «батюшка» Отец Иоанн Струковский, при встрече низко кланялись друг другу. Не было редкостью и то, что они останавливались и начинали беседовать. Беседу сопровождало неустанное снятие шляп в ответ на приветствия проходящих людей разного вероисповедания и национальности.
Точно также, оба христианских священнослужителя при встрече с равинном Хааконем Гликом обменивались взаимными предупредительными поклонами.
Телеханские люди, приговорённые судьбой к взаимному существованию, были связаны друг с другом целой сетью различных взаимных обязательств. Ежедневно они ощущали взаимную потребность друг в друге. Никто из жителей тех Телехан не представлял себе, что внезапно могут исчезнуть еврейские магазинчики или ремесленники. Многонациональность местечка была также естественна, как солнце на небе, как его восходы и заходы.
На улицах Телехан встречались поляки, белорусы, русские, евреи… Подавали друг другу в приветствии руки, спрашивали о самочувствии, о жене, детях. Разговаривали между собой на разные темы, о погоде, о ежедневных заботах, о том, что произошло у соседей, пересказывали мировые новости.
Мои родители внушили нам, детям, что как среди христиан, так и среди евреев, есть люди порядочные и люди нехорошие. И уважение следует выказывать каждому достойному человеку, невзирая на его происхождение, религию или национальность. В то же время недобрых людей следует избегать.
Слова родителей были для меня наказом, и я старался приспосабливать свою совесть к их поучениям. Однако столкновение вне дома с иной оценкой людей, чем та, что внушалась мне родителями, оставило во мне какой-то осадок. Когда приходилось мне встречаться с пренебрежительным отношением к еврею или полесскому крестьянину, то это не очень меня удивляло. В зависимости от ситуации это казалось мне либо странным, либо смешным.
Бывало, что в домах некоторых наших знакомых я видел разные письма, в которых выражалось презрение или ненависть к евреям. Чего-то подобного в нашем доме никогда не появлялось, но я хорошо запомнил, что видел где-то календари и газетки, издаваемые, к сожалению, какими-то средствами печати при костёлах. Все они были одинакового содержания. Еврей – это обязательно обманщик, лентяй, кровопийца и никчёмный иноверец, потомок убийц Христа. Содержание этих писем не совпадало с тем, что было внушено нам, детям, в родительском доме. Почему же недобрые люди это обязательно евреи? А в свою очередь, меня смешили помещённые там антиеврейские анекдоты и рисунки.
Неоднократно, будучи удручён этими противоречиями, я начинал разговор с родителями на тему содержания таких писем. Они всегда мне отвечали, что такие газетки настолько отвратительны, что их даже не следует брать в руки. Когда же я дрожащим голосом спрашивал, так значит, эта наша знакомая госпожа или тот знако- мый господин, которые читают подобные газетки, слишком глупые или недобрые, родители отвечали невразумительно. Не раз меня и брата мучил вопрос, кто такие эти люди, печатающие подобные письма, и где же можно их встретить, однако авторитет родительского «хватит» решительно завершал весь разговор.
Обычно такой разговор завершался повторением родителями морали, что уважение следует оказывать всем порядочным людям, невзирая на то, кто они.
Мой наивный в то время детский мозг, совершенствуемый родителями, не мог ещё понять, какой подлостью является унижение человека. Началом преобразования моего видения мироздания стали события, вызванные началом войны. Созданный детскими глазами идеализированный образ моих Телехан, начал меняться день ото дня. Каждый из них поочерёдно приносил новые, всё более страшные происшествия. К сожалению, они не были делом исключительно обычных негодяев. Из душ некоторых людей, которые считались всегда достойными уважения, выползли скрывавшиеся там до сих пор отвратительные демоны.
Этот распадающийся образ моего мироздания окончательно разрушили серии выстрелов из пулемётов в августе 1941 года.
Хватило одного дня, чтобы исчезла с телеханской земли враставшая в неё веками еврейская община. От того дня действительность Телехан уже никогда не возвратилась к виду, закодированному в клетках моей памяти. Там этот вид сохранился до дней сегодняшних. Возвратясь сюда через двадцать три года, усиленно стараюсь приклеить образы из моих воспоминаний к тому, что вижу в натуре. Стоя сейчас на перекрёстке, складываю в голове план местечка.
Оттуда я пришёл, туда идёт улица Костёльная, а эта ведёт на канал. Остается ещё одна улица. Да, это была улица Йозефа Пилсудского, в действительности миниатюрный район торговли и услуг. Здесь располагались разные магазины и мастерские всевозможных ремесленников местечка. За малым исключением, это была еврейская полесская беднота. Однако именно она придавала местечку тот неповторимый экзотический колорит.
Каждый из её представителей ежедневно боролся с бедностью, чтобы прокормить своё личное потомство. Здесь работавшие до изнеможения отцы обучали своих сыновей тайнам ремесла. Здесь мелкие купчики обучали своё потомство тайнам, как делать гешефты, как соблюдать свой интерес. Таковы в своём большинстве были жители этой улицы.
Это на этой улице с деревянными тротуарами имел свою мастерскую достойный, немного странный портной Сруль Гурштель. У него была широкая, рыжая борода и рыжие пейсы, а на макушке головы сидела кипа, ермолка. Носил рубашку без воротничка, а её широкие рукава не имели манжет.
Как-то раз отец взял меня с собой к этому портному, когда заказывал у него костюм. Помню мрачное помещение Гурштелевой мастерской. В длинном помещении при слабом свете от узкого окошечка сидели несколько портных в ермолках на головах. Сидели на стульчиках и молниеносными движениями работали иглами с нитками, сшивая какие-то куски тканей. Все молчали, только иногда кто-нибудь ронял какое-то слово.
Под свисающей с балки керосиновой лампой с белым эмалевым колпаком, стояла швейная машинка. На её корпусе я прочитал надпись: SINGER. Напротив машинки под стеной стоял длинный стол, прикрытый старым сукном. На этом столе рабо- тал брат портного Гурштеля, Юдель. У Юделя также была красно-рыжая борода, он носил мицку и талес. В руке он держал большой утюг с загнутой трубочкой. В утюге тлели берёзовые угли. Юдель легонько плевал на кончики пальцев левой руки, затем молниеносно касался ими дна утюга. Было слышно шипение слюны – пшик! Юдель утвердительно кивал головой в ермолке и что-то бормотал себе под нос. Ставил утюг на влажную льняную тряпочку, которая прикрывала брюки и осторожно, как бы с усилием начинал утюжить. Пссс! Шипело под утюгом, и пар поднимался к голове Юделя.
Когда Юдель полностью выпускал пар из-под утюга, он отставлял его на проволочную подставку, и высушенную льняную тряпочку перекладывал на другое место отглаживаемых им брюк. Поднимал жестяную кружку с водой и набирал воду в рот. Пфуууй! Распылённая мощным выдохом вода вновь увлажняла тряпочку. Юдель брал утюг, снова пробовал его слюной и, выпуская пар, утюжил дальше.
Смотрел я на всё это со вниманием, чтобы ничего не пропустить из того, что происходило перед моими глазами. Ведь обо всём этом я должен был позже рассказать ребятам, когда, наверное, мы будем играть в портных. Правда, дома мама тоже гладила бельё утюгом с углями, но наш был таким маленьким по сравнению с Юделевым, и не производил столько пара. Кроме того, мама не проверяла утюга, плюя на пальцы. Ничего удивительного, она ведь не была портнихой! Тем временем портной Гурштель обмерил отца вдоль, поперёк и кругом. Внимательно что-то записывал карандашом в засаленной
тетрадке. Занимаясь этим, говорил без перерыва.
–«Будете, вельможный пан, выглядеть в этом костюме, как великий князь! Гурштель, проше пана, не лишь бы какой портной. Я своему ремеслу обучался у мастера в Варшаве! У моего мастера свои костюмы шил сам граф Нехребецкий, когда бывал в Варшаве.
–К такому мастеру я попал в результате мировой войны. Когда война началась, меня забрали в русскую армию и отправили на фронт. После одного тяжёлого сражения нас, русских солдат, немцы взяли в плен. Как-то раз нас выгнали из лагеря копать окопы, и я убежал. Спрятался от немцев у своих родственников, евреев, которые жили под Варшавой. Когда немцы отступили, и настала власть поляков, то эти родственники и устроили меня на обучение к портному в самой Варшаве. Ну, я у него и научился своему ремеслу. Ай, что это за мастер был!
–Я, проше вельможного пана, в Телеханы возвратился только из-за моей жены Сары. Как-то раз я приехал в Телеханы, чтобы увидеть своих папу и маму. И увидел я Сару, так как она была дочерью соседа. Я уже не желал дальше быть в Варшаве, а возвратился в Телеханы и женился на Саре. Ай, проше вельможного пана, что это за женщина, моя Сара! У нас с ней четверо детей!
–Ай! Ай! Какой костюм мы сошьём для вельможного пана! Такой костюм, как у вельможного пана, не стыдно будет носить князю Радзивиллу! Завтра вечером мой Бенель принесёт на дом вельможному пану готовенький костюм. Однако какой шик, какой вкус у вельможного пана, если он выбрал такой фасон, как у самого настоящего барина. Носите на здоровье!
–А что касается денег, то я как-нибудь забегу к вельможному пану, у пана деньги сохранятся, как в надёжном банке»! – кричал ещё Гурштель нам вслед, когда мы с отцом были уже на улице.
Не износил мой отец того костюма в рубчик. Вскоре началась война и пришла советская власть. А советская власть очень не любила элегантных буржуев. Отец скоро убедился в этом.
Нет ни моего отца, ни его костюма. Нет портного Сруля Гурштеля, его жены Сары, их четверых детей, его брата Юделя и мелькавших иглами портняжек. Четверть века истории прошло с тех пор, как это произошло.
Не могу определить, где здесь по соседству с Гурштелем была мастерская сапожника Ицковича. Местным было удобнее называть его по имени – Монек. У входа в мастерскую висела большая жестяная вывеска с нарисованным на ней сапогом. В мастерскую надо было входить по кривой деревянной лестнице. Я носил туда с се- строй или братом туфли и ботинки, чтобы их отремонтировать.
Ицкович был худым костистым мужчиной с редкой седеющей щетиной на лице и такими же пейсами. Со своими глубоко запавшими щеками производил впечатление человека очень грустного. На нём был грязный передник из грубого полотна, а на голове была засаленная мицка. Он сидел, глубоко провалившись в своё сапожное кресло, а перед ним высоко торчали его костистые колени, на которых лежал прижатый тисками, ремонтируемый сапог.
Перед сапожником стоял низкий квадратный столик, весь загромождённый коробочками и баночками от консервов. В них было много различных гвоздиков, деревянных шпилек и иных, вероятно необходимых сапожнику, вещей. Над сапожником висела лампа с белым эмалевым колпаком, точно такая же, как и у портного Гурштеля. В мастерской в полном беспорядке валялись сапоги, ботинки, туфли. В воздухе носился запах кожи, ваксы, смолы и чьих-то немытых ног.
Сапожник Ицкович работал молниеносно. С сегодняшнего дня на завтра шил по заказу полесской красавицы «черевички», высокие, почти до колена сапожки со шнурками и на высоком каблуке. Такую роскошь богатый полешук заказывал на свадьбу своей дочери. От рассвета до позднего вечера раздавался из мастерской стук молотка, вбивавшего деревянные шпильки в подошву ремонтируемого сапога, прерываемый приступами сухого кашля.
По обе стороны улицы Пилсудского находились целые ряды маленьких магазинчиков с окошечками, покрытыми слоем пыли, в которых торговцы выставляли свои товары, чтобы привлечь покупателей. Здесь полесские крестьяне покупали всё, чего сами не могли произвести. За деньги, а часто в обмен за творог, яйца, курицу или за зерно, «мужик» покупал керосин, спички, гвозди, топоры, а полешучка покупала ленты или бусы.
Глазами воображения вызываю вид той улицы с предвоенных времен. Припоминаю один из домов, стоявший здесь боком к улице, в котором находилась парикмахерская Мельцера. На вывеске парикмахера, кроме его фамилии, фигурировали ещё и три его имени, Лейб, Гирш и Абрам. В местечке было принято называть парикмахера по имени Лейба.
Провожу взглядом по домам, ищу сохранившуюся в памяти парикмахерскую. Узнаю этот дом. Есть, есть, это он! А как же, вот это крыльцо, вот эти двойные двери. До середины застеклённые, а дальше из сплошной доски. Над дверями имеется вывеска. Однако это не парикмахерская. Если перевести на польский язык, то здесь находится писчебумажный магазин.
В этих дверях, когда не было клиентов, неподвижно торчал одетый в белый китель худой чернявый еврей Лейба. Человек этот, работая парикмахером, одновременно был посредником Ландмана, арендатора Вульковского озера. От его рыбаков получал часть рыбы и продавал её в местечке. Если Лейба не торчал в дверях, и двери были закрыты, то это означало, что он занимается рыбой. Или уехал на велосипеде на Вульку за рыбой, или разносит её по домам своих клиентов. От доходов своего ремесла Лейба, несомненно, умер бы с голоду вместе со своим семейством.
В Телеханах терпел нужду ещё один парикмахер, Полак Майхерский. Когда в сороковом году большевики арестовали Лейбу, Майхерский остался в местечке единственным парикмахером. В свою очередь во время немецкой оккупации немцы арестовали Майхерского, и тогда этим ремеслом занялся местный человек по имени Архип. Над дверями парикмахерской, оставшейся после Лейбы, появилась вывеска с белорусской надписью «Цырульня».
Через минуту нахожу ещё один знакомый дом. Деревянный, но, наверное, единственный в Телеханах с большими воротами, ведущими в просторный двор. Здесь была пекарня Гительмана. Сам он – невысокий, плотный. Лицо его всегда было тщательно выбрито. Возле ушей были то ли бакенбарды, то ли пейсики. На голове он обычно носил бейсболку. Не расставался с глиняной трубочкой, которую постоянно держал во рту. Всегда был весёлый, улыбающийся.
Пекарь имел взрослого недоразвитого сына, Калмана. Калман помогал отцу в пекарне. Ежедневно, ранним утром он развозил по местечку на двухколёсном возке сдобу. Корзины были наполнены кайзерками, баранками и багетами. Пекарь имел постоянных потребителей пышной, душистой выпечки, но Калман, толкая свой возок, кричал изо всех сил:
–«Багеты, багеты! Кайзерки, кайзерки»! – раздавалось на улицах.
Когда Калман возвращался, отец давал ему работу в пекарне, или же поручал пилить и колоть берёзовые дрова для печи. Двадцатилетний сын пекаря был худой, но невероятно сильный. Наверное, потому, что постоянно тяжело физически трудился.
Телеханские хулиганы боялись его, как огня, не один раз, испытав на собственной шкуре, как разозлённый ими и тяжело мыслящий Калман сумел таких шутников избить. Когда видели, как он толкает свой возок, то на всякий случай прятались подальше от его глаз. Однако по своей природе он был безобидным, мягким человеком.
Как-то я побывал в пекарне Гительмана. Меня послала туда тётка Маня за дрожжами. Я получил из рук пекарня пакетик дрожжей и остановился у двери, заворожённый экзотикой этого места. Сразу же решил, что когда вырасту, то обязательно стану пекарем.
В пекарне воздух был очень тёплый, сухой, наполненный запахами. Пахло хлебной закваской, свежим, только что испечённым хлебом, мукой и берёзовыми дровами. Где-то в щели между печью и полом упивался своей музыкой сверчок. Тише и как бы более осторожно, с другого места ему вторил другой.
Слева от двери на деревянных перекрещённых ногах стояло длинное корыто с остатками хлебного теста внутри. Ближе к печи на деревянных козликах лежали длинные доски, грубо обсыпанные отрубями. На них рядами лежали большие куски сырого теста, в форме буханок.
Гительман, одетый в белые полотняные брюки и такую же, расстёгнутую на груди рубашку, с поднятыми руками вертелся между печью и кусками теста на досках. Рядом с ними он клал длинную деревянную лопату, посыпанную отрубями, и ловко перекладывал на неё по три куска теста. Затем он брал в руки то ли метёлку, то ли веник, изготовленный из просяной соломы и, обмакивая его в ведро с водой, увлажнял им буханки на лопате. Ловко маневрируя длинной ручкой лопаты, всовывал нагруженную хлебами лопату в пышущую жаром челюсть печи.
В какой-то момент из двери, ведущей в сарай с дровами, вошёл сын пекаря, недоразвитый Калман. Оба с отцом что-то пробормотали на своём языке и дальше уже работали вдвоём. Работа спорилась и в скором времени от хлеба остались только пустые доски.
Гительман закрыл печь железными задвижками, которые состояли из двух частей. Пока он вытирал вспотевшее лицо и шею какой-то тряпкой, Калман занялся с помощью длинного ножа очисткой досок, на которых ещё минуту тому назад лежали большие сырые буханки хлеба.
Пекарь, наверное, только теперь заметил, что я всё ещё торчу у двери. Набивая табаком свою глиняную фаечку, улыбнулся мне рядом золотых зубов и спросил:
–«Ну, что? Понравилось тебе наблюдать? Это тяжёлый труд, ай, какой тяжёлый! Однако есть хлеб надо. А значит, Гительман должен его печь»!
Помню, что когда я вышел из пекарни на двор, охватил меня докучливый холод. Я мысленно сравнил труд моей мамы, которая один раз в неделю пекла шесть буханок хлеба, и труд Гительмана. В душе согласился с ним, что его труд очень тяжёл. Желание стать пекарем мгновенно улетучилось.
Внезапно вспомнилось мне имя Гирш. Что за Гирш? Ну, да, это здесь. В конце этой улицы жил крикливый Гирш Гекельман, бондарь. Во дворе его дома находилась мастерская, но летом он работал на свежем воздухе. Видна была его согнутая фигура, когда он фуганком тщательно обрабатывал клёпки. Гирш для привлечения покупателей выставлял на улице перед домом дубовые бочки, опоясанные железными обручами, или изготовленными из орешника, вёдра, маслёнки, ушаты и разные изделия, сделанные из клёпок.
Случалось, какой-нибудь телеханский балбес, проходя мимо этих бочек, ударял по ним палкой так, что грохот разносился по всей улице. Тогда Гирш выбегал из двора, держа в руках рубанок, размахивал им над головой и орал вслед убегающему мальчишке:
–«Я тебе дам! Я твои ноги вырву из задницы, ты, идиот, придурок»! Выразив своё возмущение, возвращался на двор, крутя головой и ворча себе под нос:
–« Негодяй, подлец, недоумок, хулиган».
Что ещё удастся мне выскребать из памяти, стоя на улице, которая четверть века тому назад пульсировала такой жизнью? Через минуту замечаю двух расползшихся баб, которые стоят на середине улицы, и явно о чём-то сплетничая, время от времени показывают на один из домов.
Оё-ёй, я полностью отключился от действительности. Воспоминания, воспоминания… Однако, говоря по правде, именно они и пригнали меня сюда, в эту полесскую сторонку. Это они, как обрывки плёнки тлели в моей памяти столько лет. Сохранились, как на киноплёнке, хотя кое-где и помутнели, и даже стёрлись совсем. Сколько ещё свидетелей тех дней и событий сохранила жизнь до сегодняшнего дня?
Несомненно, что большинство нынешних жителей Телехан не имеет ни малейшего представления, какие они были во времена моего детства!
А сколько из них знает, что более четверти века тому назад, неподалёку от этой улицы на песчаном пустыре существовало переплетение кривых заулков? Они не имели даже и названий. Торчали ряды убогих домиков. На самом деле это даже и не были домики. Это были хатёнки, сбитые неизвестно из чего, неизвестно как, между которыми издавали зловоние лужи выливаемых через порог нечистот.
Жители этих трущоб были самым дном еврейской бедноты, которая жила неизвестно с чего. Наличие собственной козы означало зажиточность. В торжественный пятничный вечер они не освещали свои избёнки огнём семи свечей, горящих в обрядовом подсвечнике. Не было у них и торжественного ужина, чулента. Радостное чувство насыщения создавал у них чугунок картофеля в мундире. Деликатесом считалось съесть этот картофель с одновременным обсасыванием крошечного кусочка селёдки. Здесь рождались, кое-как жили и умирали наибеднейшие из бедных, полесские дети Израиля.
В какой-то из этих нор существовал и недоразвитый Йосель, которого все называли Йоском. Глупого Йоска знали все Телеханы. В грязных рваных лохмотьях бродил он по местечку. Лицо его заросло рыжей, сбитой в войлок, бородой. Неизвестно, кто делился с ним едой, потому что несчастное это существо не умело даже попрошайничать. У него не было ни одного родственника. Целыми днями бродил он по улицам Телехан. Всем встречным улыбался беззубым ртом и что-то бормотал. Иногда Йоска останавливала еврейская хевра или христианские хулиганы. На потеху им он садился на землю, голову прикрывал руками и прятал её между коленями. Очевидно, что не раз был ими бит.