Лассаль и Герцен
Наверное, соединение этих имён может показаться странным, хотя жили они примерно в одно время и занимались примерно одним и тем же. Но дело не в этом. Просто оба эти деятеля своими же коллегами – революционерами оценивались крайне неоднозначно, и порой трудно разо-брать, кто где был прав, и когда. Начнём с Фердинанда Лассаля. Общеизвестно, как подозрительно относились к нему Ф. Энгельс и особенно К. Маркс; последний иной раз просто паталогически воспринимал Лассаля, как провокатора и платного агента прусской монархии. Он мол, вёл тайные переговоры с Бисмарком. Ну и что? А Ильич не сотрудничал с сомнительными литераторами и просто враждебными марксизму лицами, и не ходил в германское посольство выражать соболез-нование, когда свой же брат-революционер укокошил посла Мирбаха? А любимец партии С.М. Киров печатался в кадетской газете, когда другого выхода не было. И как забавно выходит – когда Ленин с соратниками боролся за кипяток для рабочих, за вентиляцию, разъяснял им законы о штрафах, то сие связь с массами и реальный взгляд на вещи. А когда то же самое делал Лассаль, прекрасно понимавший, что никакой, самой ограниченно-буржуазной, революцией в Германии и не пахнет, так это оппортунизм. Отметим ещё, что уже в годы революционного подъёма больше-вики массу времени и сил уделяли «вопросам страхования», не самому главному делу даже с тред-юнионистской точки зрения. Да и в разгар революции, между февралём и октябрём семнадцатого, будущие коммунисты не чурались экономических проблем, даже мелких. Притом Ильич всё же, в отличии от «стариков», признавал за Лассалем «великую историческую заслугу» создания самос-тоятельной пролетарской партии. Разве этого мало? И позднейшие советские историки, уже в Брежневские годы, отмечали то же, но более обтекаемо (например, в БСЭ, 1973, 3-е изд., т. 14, с. 173). А вот лондонские эмигранты своими бесчисленными придирками и наставлениями оному великому делу скорее мешали, чем помогали.
Ну да Бог с ними, с большевиками. Вот и сам Ф. Энгельс в предисловии к «Классовой борьбе во Франции» прямо-таки с восторгом описывал парламентские успехи немецких социал-демократов. А что это, как не приспособление к условиям и требованиям отжившего строя, пусть и в чисто политическом плане? И ведь все эти парламентские успехи по гамбургскому счёту ни к чему не привели – в ноябре 18-го даже элементарные задачи доделки и шлифовки обычного буржуазного строя пришлось решать путём революции, в классическом стиле 19-го века. Можно даже сказать, в классическо – карикатурном, как, впрочем, делались и все немецкие революции 19-го века. Ну или почти все, для полной корректности. То есть по отношению к Лассалю основоположники явно ошибались, как и в своих прогнозах по поводу немецкой, да и не только немецкой, революции.Ради объективности отметим кстати, что в 1890 году, уже после смерти своего друга-нахлебника, Энгельс отмечал, что «В сношениях с нами Лассаль всегда признавал себя «учеником» Маркса и, в качестве такового, стоял, разумеется, на почве «Манифеста»» (Коммунистического – Д.Ш.). А сам Маркс, признавая, что Лассаль знал Коммунистический манифест наизусть, тут же добавил, что он исказил оный, дабы оправдать свой союз с монархией против буржуазии. Но позвольте, разумный и более-менее взаимовыгодный союз кого угодно с кем угодно (например, Советско – Японский пакт о нейтралитете от апреля 1941 г, или морской договор СССР и Британии 37-го года) вообще не нуждается в каком-то оправдании. Впрочем, давно уже было замечено, что в натуре Карла Ген-риховича учёный постоянно переплетался, а то и боролся с пылким революционером. Последний часто и регулярно попадал впросак, а вот учёный поступал гораздо осторожнее и умнее. И его просчёты, обусловленные историей, эпохой и мировоззрением, вполне простительны, ибо от них не застрахован абсолютно никто и никогда.
Собственно говоря, коренных, принципиальных, ошибок у Маркса было всего две, что совсем немного для столь разностороннего гуманитария. Первая состояла в том, что систематизировав и описав законы развития капиталистической экономики (кстати, очень многословно и с излишними подробностями), он полагал, что создал универсальный ключ для понимания современной ему хозяйственной жизни. Понятно, что со временем что-то устареет, и появится что-то новое, но для середины 19-го столетия алгоритм работал неплохо, и не только по мнению автора. Его друг Фридрих и их многочисленные адепты были того же мнения. Но, по меткому выражению Л.Д. Троцкого, К. Маркс сконструировал химически чистый капитализм, которого в реальности не бы-ло, нет, и быть не может. Так же как не бывает «чистых» общественно-экономических формаций. То есть любое воздействие «надстройки», остаточных форм старого строя или начатков нового, не оворя уж о внешних влияниях, способно изменить ситуацию, порой до неузнаваемости. И «главное противоречие» капитализма, между общественным характером производства и частной формой присвоения, путем известных мер, и не только государственного регулирования, можно свести к безобидной абстракции. Само сие противуречие, конечно, остаётся так сказать, в потенции, но подобные рассуждения уже отдают идеализмом. А мы, как-никак, стоим на почве истмата и диамата. Собственно, об этом, то есть о возможности сочетать анархию рынка и регулирование свыше, уже много написано, особенно ярко же сие отражено в утопиях, антиутопиях и псевдоуто-пиях, так что не будем повторяться. И Г.В. Геринг уже давно и вполне чётко спланировал и осуществил свой четырёхлетний план в условиях империализма. Скажете, то было уже не вполне капиталистическое общество? Возможно, и тут мы укажем на ещё одну, но уже второстепенную, ошибку Маркса и Энгельса. Они в своих сочинениях и мыслях гипертрофировали революционный, скачкообразный путь формационного развития. Между тем даже буржуазные революции были характерны лишь для небольшой группы стран, первыми перешедших на путь капитализма. Да и там кое-где (Италия, Испания, Германия) социальные революции не выполнили и минимума даже политических задач, и их решение растянулось на десятилетия. В России же, Японии и Венгрии, не говоря о Греции, роль буржуазных революций в формировании нового строя была просто ничтож-на. Наконец, большинство стран Латинской Америки пришло к капитализму сугубо эволюцион-ным, весьма долгим и равномерным путём. Да, во время войны за независимость там было отмене-но рабство, упразднена трудовая повинность и ликвидированы торговые монополии, запреты и регламентации. Но всё сие соответствует скорее просвещённому абсолютизму, и не несёт специфи-чески буржуазного оттенка. Похожую картину мы наблюдаем и при созидании всех структур социалистической формации. А уж переход к феодализму в огромном большинстве обществ совер-шался чисто эволюционно и очень долго. То есть существовало и существует множество социумов переходного типа, сочетающих в себе черты «старых» и «новых» форм.
Теперь о второй коренной ошибке. Маркс предполагал, что коммунизм утвердится в передовых странах Запада обычным образом, путём смены формации. То есть капитализм сменится соци-ализмом, а тот постепенно, но во вполне обозримые сроки, трансформируется в коммунизм. Но последний характерен не только отсутствием классов и отчуждения производителя от средств производства, но и отмиранием государства, товарно-денежных отношений и глобальных средств принуждения в обществе. То есть сие не просто смена формации, или даже типа формаций, а коренной переворот всех основ жизни человечества. И прежде всего развитие производительных сил должно достичь такого уровня, дабы рассеянное экологичное производство удовлетворяло все разумные нужды окрестного населения без особой оглядки на мировую ситуацию. Тогда и пресло-вутый прогресс сойдёт почти на нет, точнее сведётся к мелким улучшениям и разработке немногих фундаментальных направлений, имеющих значение для всей Земли (биология, космос, общеплане-тная безопасность). Только при таком раскладе потеряют смысл преимущества частной инициа-тивы, рынка, финансовой мобильности и т.п. вещей. Соответственно, должна сильно измениться и «надстройка» – педагогика и образование, наука и культура, расселение граждан, тип жилища и его «наполнение», средства коммуникаций, да и многое другое. А такой реприманд не совершить за 50 – 100 лет, да и за пятьсот вряд ли. То есть нам надо признать, что по сему поводу самый разумный взгляд высказал ещё Г. Мабли во второй половине 18-го столетия – общность имуществ безусловно предпочтительна, но в ближайшем, и не очень, будущем сие вряд ли возможно.
Из этого вытекает ещё одна, если и не ошибка, то неточность. То, что Маркс называл общест-венно-экономической формацией, по сути сумма нескольких сходных формаций, образно говоря, группы или типы формаций. В каждой из них есть много сходного, почему они и составляют гру-ппу, но много и различий, включая и принципиальные. В самом деле, нелепо же считать ранние, ещё до объединения страны, царства Верхнего и Нижнего Египта и Конфедерацию южных штатов Америки принадлежащими к одной формации лишь на том основании, что главной, но далеко не единственной, производственной силой и там и тут были рабы. Но производительные силы, понятно, просто не сравнимы – тогда бронзовые орудия, да и то не у всех, примитивные телеги, скудный набор хозяйственных растений и животных, сугубо зачаточные знания об ирригации и смене времён года, и то у немногих, самых одарённых жрецов. А тут паровые машины, железные дороги, правильное хлопководство и почти всеобщая грамотность. Да и производственные отноше-ния отличались кардинально, в раннем Египте рабы в основном строили и расчищали каналы, а не работали в поле. Ведь разливы Нила не только снабжали долину перегноем, но и изрядно наруша-ли всю инфраструктуру страны, тогда очень хлипкую и ненадёжную. А невольники южных штатов в основном, не считая домашней прислуги, работали на хлопке, весьма капризной и трудоёмкой культуре даже по меркам девятнадцатого века. И наоборот, дороги, каналы и различные постройки возводили вполне свободные граждане. В основном, по части каналов, ирландские бедняки, но от чёрных рабов они всё же отличались, и весьма кардинально.
Сие конечно, случай крайний, можно сказать нетипичный. Но и свободный капитализм Соединённых голландских провинций в конце 17-го века кардинально отличается от сегодняшних Нидерландов, не говоря уж о США, Бразилии или Польше. Скажете, в некоторых современных капстранах сильны элементы социализма? Но тогда, 400 лет назад, сильны были пережитки феодализма, да и вообще, как мы уже договорились, «чистых формаций» не было, нет и быть не может. И азиатский способ производства, в классическом виде, это особая формация, но феодаль-ного типа. А ранний, нетипичный вариант – формация рабовладельческая. А знаменитый со времён Ленина империализм – особая формация капиталистической группы. И при таком подходе обзывать империализм «последней стадией капитализма» по меньшей мере преждевременно. Да и современные нам «социализмы», самый непосредственный и потому яркий пример, отличаются между собой коренным образом. Пусть не все, а наиболее характерные для каждого типа, но и сего достаточно. И кстати, раз уж мы коснулись социализма. Коли коммунизм не просто новая форма-ция в классическом смысле, а совершенно новый этап истории, то все предшествующие типы формаций имеют и коренные общие черты. То есть любой социализм, при всех плюсах и минусах, всё же эксплуататорский строй. Конечно, «полуразмытая» по народу (или хотя бы по его части) собственность куда лучше частной, и плановое начало в общем и целом полезно, да и директора и инженеры в роли командиров производства смотрятся куда лучше классического фабриканта. То есть прогресс налицо, но с оным фактом никто и не спорит. А вот отчуждение большинства средств производства от массы производителей, профессиональное чиновничество и постоянная армия говорят сами за себя. Да и система власти, по большей части основанная на представи-тельной демократии, далеко не совершенна даже с точки зрения 19-го века. Естественно, ныне и представительная демократия совсем не та, что полтораста или двести лет назад, но увы, многие отрицательные черты оной системы остались в первозданном виде.
Вернёмся, однако, к Герцену. Маркс не любил его за «податливость к реакционным панславист-ским мечтаниям», как выразился в 1929 году Л.Б. Каменев. Но он тут же замечает, что произошло сие «на известный момент», а любой момент на фоне 23-летней борьбы Герцена с царской, и не только с царской, реакцией – всего лишь мелкий эпизод. Кстати, «Искандер» отлично видел все недостатки и предрассудки современных ему левобуржуазных демократов – неестественный кле-рикализм Мадзини, сугубый национализм Кошута, пустопорожнюю декламацию Ледрю-Роллена. Понятно, что Маркс и Энгельс также всё сие видели и критиковали, но куда более дружелюбно и осторожно, чем мимолётные заскоки Герцена. И объяснение тут может быть только одно – тривиа-льный германский шовинизм. Причём у Маркса он проявлялся куда чаще и резче, чем у Энгельса. Впрочем, ничего странного тут нет – автор «Капитала» в основном видел южных и западных нем-цев, почти не общаясь со старопрусскими помещиками. Ну а четыре года учёбы в Берлине прошли среди граждан, совсем нетипичных для Прусского королевства. К тому же в молодости многое видится в розовых тонах. Энгельс же во время службы в армии, да и при коммерческих поездках, повидал достаточно господ с «правого берега Эльбы». Отметим ещё, что тот же Каменев в статье 29 года (БСЭ, 1-е изд., т. 16, с. 470 – 483) ставит Герцена, при всех его ошибках и заблуждениях, выше большинства левых демократов и социал-утопистов. А ведь то были годы борьбы с русским шовинизмом, преклонения перед Западом и особенно немцами, и соответственно, всяческого при-нижения российских граждан и их заслуг. Да и большинство еврореволюционеров, от поляков до португальцев, относились к Искандеру сугубо положительно. Такие вот дела.
Герцен и его идеи отправляют нас к ещё одной важной проблеме социального учения – о возмо-жности и желательности «ускорения» истории. Тогда не только народники, да и не только русские, считали, что при определённых условиях сие возможно. Тут, мол главное, дабы хоть какая держава уже освоила вожделённую формацию, и накопился в мире некий опыт жизни в новых условиях. Вот ведь Монголия и Вьетнам перешли от феодализма с весьма слабыми ростками капитализма, к начальной, пусть неразвитой, стадии социализма. Однако опыт оных народов, да и многих иных, показывает, что ничего хорошего такие скачки не дают. Попытки «догнать и перегнать» приводят в лучшем, очень редком, случае просто к полному провалу, а чаще всего к царству Ежовых и Вышинских, а то и Пол Пота. И даже когда, часто по прошествии многих лет, адепты ускорения ссылаются на реальные, а чаще мнимые, успехи, всегда выясняется, что сии успехи достигнуты непомерной ценой. И к тому же почти всегда плоды подобных достижений (ежели они вообще есть) пожинают немногие избранные, чаще всего лишь отдельные группы правящего слоя.
Но ведь были же народы, избежавшие рабовладельческих формаций, где первобытнообщинные отношения постепенно перерастали в феодальные? Конечно были, токмо такой переход обуслов-лен был чисто экономическими причинами, а не чьим-то, пусть и бессознательным, стремлением к ускорению. Далеко не везде и не всегда, по природным и историческим условиям, рабский труд хоть как-то выгоден. Ежели население редкое, прибавочный продукт мал, а хозяйственная жизнь не требует концентрации рабочих сил, то и рабовладение невозможно. Более того, при очень мягком климате и обилии съедобной флоры подобные сообщества иной раз и сегодня остаются на уровне «варварства», и никакие усилия гнусных колонизаторов не смогли им помешать. И наобо-рот, возьмём те же южные штаты Северной Америки. От типичного рабовладения они перешли к вполне приличному капитализму, безо всяких феодальных прокладок. Скажете, в девятнадцатом веке сие было естественно и объяснимо? Конечно, но не потому, что так решила местная элита, а потому, что производительные силы уже переросли чисто феодальные рамки. Даже южная промы-шленность, перед гражданской войной в основном мануфактурная, к концу 60-х годов уже прочно встала на фабричные рельсы. Но ведь сама отмена рабства произошла чисто законодательным пу-тём, так сказать, решением сверху? Но во-первых, любые акты бессильны перед реальной жизнью, и раз они возымели действие, значит, к тому уже сложилась объективная обстановка. А в тех местах и краях, где не сложилась, и положение бывших рабов нисколечко не изменилось после их освобождения, причём порой сие продолжалось два – три десятилетия. Вспомним, кстати, частые попытки Александра и Николая Павловичей как-то ограничить, сократить или модернизировать крепостное право в России. Увы, почти ничего не вышло, хотя уже и в 40-ые годы большинство грамотных помещиков понимало, что наёмный труд им выгоднее подневольного. И во-вторых, всё развитие мирового рынка вело во второй половине 19-го века к усиленному развитию хлопко-водства вне Южных штатов. К концу века Англия, Франция и Россия в основном потребляли хлопок своих колоний, а после первой мировой войны Британская империя стала экспортёром сего продукта. К тому же хлопок быстро истощал землю, особенно «там и тогда», а двигаться вширь плантаторам уже в начале пятидесятых не давали география и климат. Ну а на других культурах рабский труд был изначально нерентабелен. Так что и без знаменитого указа А. Линкольна тот тип хозяйства был обречён на вымирание.
Наконец отметим, что формации каждой группы чётко распадаются на два типа по признаку «внешней активности». Одни, в силу природно-географических условий и (или) социально-истори-ческих особенностей, не токмо склонны к изоляционизму, но часто не проявляют даже никакого интереса к внешней торговле. Понятно, что в политике таких держав начисто отсутствуют всякие «колониально-империалистические» тенденции. И наоборот, во все времена существовали страны, чья экономика требовала активной внешней экспансии, независимо от формационного типа. Так, в феодальную эпоху классические примеры – система четырёх сословий при сёгунате Токугава в Японии (первого типа), и торговый абсолютизм 17-18 вв в Европе (Испания, Франция, Англия) второго. Да и современный, или почти современный, нам социализм даёт аналогичные примеры, хотя бы в виде Албании Э. Ходжи и Кубы 70-х гг двадцатого века. И т.д. и т.п. Само по себе сие наблюдение не очень интересно и незначимо, но вот что ценно – опыт истории показывает, что все нации, достигшие более-менее современного уровня (как ни условно оное определение), прошли хотя бы одну формацию второго класса. Назовём условно подобные формации пассионарными, а первого типа – изоляционистскими. И вот, кстати, ещё один аргумент против любых «ускорителей истории» – пока нация (народ, страна, или иная общность) не переживёт хоть одной пассионарной формации, нечего и думать о каком-то прогрессе в будущем. Вот пока и всё, а там посмотрим.