О ВАЛЕ Ч.
(незабвенной подруге юности)
Есть люди, с уходом которых мы навсегда утрачиваем что-то в себе… Так много, оказывается, они значили в нашей жизни.
Голенастой, большеротой и дико-синеглазой девочкой явилась она в этот мир.
Поднялась откуда-то из глубин послевоенной вдовьей жизни, от матери, угрюмой, полутемной староверки, как-то случайно перекочевавшей из деревушки в город и жившей в окружении подобных себе старушек, - не от них, а с ними вынесла ясный протест против всяческого насилия над собственным сердцем.
И вся жизнь ее - сплошной побег.
Первый побег совершила она в пятнадцать, после восьмого класса. Коротенькая записка матери. И год нелегкой жизни поваром среди изыскателей в степях Казахстана. Вспоминала счастливо: «Кашу варила прямо под звездами…»
Приехала в отпуск. Мать встретила с глухим отчаянным стоном: «И куда ты, Валька, бежишь? Куда тебя несет?». Жалея ее, осталась.
Через год - второй побег - в Иркутск. Поступала в горный. Не набрала баллы. На вокзале обнаружила, что обокрали. Помогли чужие люди. Впрочем, чужих для нее не было. Родных (по крови) тоже. Все - свои. Вернулась, похоронила мать. Думаю, она очень удивилась бы слову «одиночество». Она всегда была в друзьях, подругах, соседях. Ее все знали.
Я помню нашу кухоньку (ее кухоньку), - забегали девчонки, поплакать, покурить тайком. «Девочки, - говорила она строго, - дымить только в печь. Только в печь!».
Вижу ее, - большая, крылатая, - плечами раздольными, локтями непокорными и чугунно-глянцевитыми икрами ног - вперед летит. Движения порывистое, но широкие, - от бабьей стати и веры в себя. В минуты страсти - все делает страстно - грустит, размышляет, читает стихи - трепетно дрожат крылья широковатого короткого носа, синий огонь пылает из узковато-длинных щелей глаз, - вся от неправильных крупных рук до низковатого лба, - вся от староверской, фанатичной бабы, - и вся от горьковской Мальвы.
В двадцать пятую зиму и случился ее третий побег - в Любовь. Полюбила. Как оказалось потом, на всю жизнь. Правда, были встречи… Но этот, раз подвезя ее на собственной голубой «Волге» с загородной поездки, продолжал потом жить через дом, не допуская к сердцу ее - этакий крупный, веснушчатый, солидный холостяк.
Ни разу не подивилась, что всю жизнь была отвергнута, как женщина - жена. Уезжала, возвращалась и всегда, непременно, летела к телефонному аппарату, - хоть голос послушать, если занят.
Через год состоялся четвертый побег - в Материнство. Осень. Мы уже знакомы с ней. С этой осени судьба Вали начинает исчисляться для меня реальными событиями, радостями и горестями ее жизни.
Антона родила. Я помню затейливые (из простенького, самого дешевенького ситца) пеньюары. Великолепные пеньюары. Она была в этом смысле чудотворцем: вчера кусок розовой ткани, сегодня выбрала пуговицы самые мелкие, перламутровые, обшила узенькой кружевной тесьмой, подпустила две оборочки со спины и - готово: нечто среднее от пикантно-французского и легкого отечественного. А потом будут дни безденежья, и в ход пойдут старые мамины свитры, рукавицы, шарфы от детства, - как песенку споют ее руки – свяжут джемперы для малыша.
И не дано будет ей, склонившись над спящим сынишкой, ощутить тугое мужнино плечо. Отпустит ей судьба три-четыре встречи тайком, когда она, в морозы, в одни капроновых чулках, - чтобы ноги стройнее казались, - полетит к нему, вся - горькое счастье и свет.
Пятый побег Валентины - в Замужество: как там, за этой страшно чужой и заманчивой чертой? Он - рыжая посредственность. Этакое скрюченное пошловатое подобие мужа-ревнивца. Через год - разошлись. Звонит: «Ура! Пьем шампанское - за освобождение!» Нелюбовь - тюрьма.
В большой город, с грохотом летящих мимо трамваев, освещенными для счастливцев дворцами театров - от пересудов и сплетен, от безмужья районного провинциального городка - ее шестой побег.
Но столичный центр, к сожалению, лишь подчеркнул несостоявшееся: «У меня теперь нет тебя, моих друзей, нет моей однокомнатной квартиры, где чувствовался «мой дом», со всеми его воспоминаниями, традициями и обычаями. Здесь плен в не моем доме. Я хожу на работу, прихожу домой и готовлю ужин, укладываю Антошу спать… Эту зиму я работала по вечерам в прачечной, возвращалась поздно, усталая, бросалась в кровать и проклинала эту жизнь с вечными долгами, неурядицами, своей глупостью, бедностью, безродностью, бездрузейностью… А утром шла на работу, - и крутилось колесо истории… Антон стал совсем другим, мне с ним становится все труднее. Нынче пойдем в школу, а охоты читать у него нет. (Отбила я, когда учила). Ростом уже мне почти до плеча. Как-то на улице встретил нас случайно приехавший в командировку Вац (отец Антона), воскликнул пораженно: «Чего это он у тебя такой большой!»
А в кого же ему быть маленьким?»
А седьмой - самый последний побег - в Заполярье - и дивное неумение быть несчастной в соседстве с Красотой: «Меня поражает цветение тундры: все расцветает в два-три дня. Цветет все, кажется, даже камни. Это от того, что цветы здесь низкие, неприхотливые, приглядишься к ним, и берет восхищение. Солнце летом светит всю ночь, оно у меня в квартире и не дает мне спать (у меня окна на север). А теперь вот зима. Как Антон ждал снега нынче, как кувыркался в снегу от восторга. Он ел его, купался в нем, катался и визжал! И это мой Антон - увалень… А вообще-то все у нас хорошо. В последнее время радостно жить. Черт с ней, с этой бабьей скукой!»
Там, на севере, где в высоком небе пульсирует Полярная звезда, погибла она на Сопках, катаясь на льдине. Нелепая смерть. Нелепая жизнь, - скажете вы.
Последняя встреча. Приехала с Севера - в «уральское лето кувыркнуться». Белые хлопковые брюки, блузка - светлый дешевенький ситчик. Царственно взгрустнула: «Люблю все белое. Если умру, хороните в белом…» И уже совсем незнакомо поникнув, сказала: «Вчера вечером устроила ему встречу с сыном. Антону ничего не сказала. Представляешь, мы сидим рядом, а Антон на заднем сиденье, притих, словно, что-то чует…»
Слова не обронил, головы не повернул он в сторону одиннадцатилетнего сына. Не признал. До самой малой малости не снизошел. Как же спится ему, как дышится?
В ней как-то чудно уживались хозяйка и актриса.
После смерти матери устроилась работать в детский сад. Пренебрегая занятиями, уводила малышей в лес. Командовала: «Дышим!». Через пять минут: «А теперь ищем самолучшее!» И все искали в лесу «самолучшее»: озабоченно заглядывали под каждый кустик в поисках ягоды, за что получали от воспитателя короткую оценку: «Вкусное - не самолучшее. Съешь и забудь». «А вот это чудно! Это, действительно, самолучшее! - зычно радовался и оглушал ее голос, - это можно сохранить до зимы». В конце концов, когда один из малышей в поисках «самолучшего» заблудился и его отыскала милиция только ночью, заведующая уволила воспитательницу, обозвав «лентяйкой».
«Идиотизм!» - возмущалась она, - я, рискуя своей жизнью, через дороги, автобусы, мосты - веду их на воздух! - и я, оказывается, лентяйка! »
Впрочем, долго ругаться она не умела. Всплакнула, успокоилась и опять устроилась работать в детский сад, нянечкой.
Днем скребла и мыла во всех растворах, какие есть на свете, детскую посуду, а по вечерам - магнитофон, Высоцкий, Окуджава, Дольский, подруги, квартирантки. Вечно у ней жила какая-нибудь заочница, и к заочнице еще приходили подруги. Валюша была душою всех. «Какая чудная! Какая хорошая» - говорила она своим низким изумленным голосом о новой подруге. А та, действительно, оказывалась чудной: просто доброй или просто умной, без всяких примесей. Для меня это до сих пор загадка: как же ей, самой цельной и ясной, встречались и люди столь же цельные понятные? Должно быть, мы себя, как эхо, в других поселяем, и себя слышим в других).
Прошло уже более пяти лет. Один (все-таки один!) заканчивает в далеком Заполярье ПТУ семнадцатилетний Антон. Завел семью и когда-то убежденный холостяк с голубой «Волгой».
Как-то встретила общую знакомую, всю жизнь прожившую в районном провинциальном городке с обеспеченным мужем, двумя, уже взрослыми сыновьями. «Вальку помнишь?» - горестно улыбнулась знакомая, - все-таки непутевая была она… Вот жила бы здесь, была бы жива-здорова, растила сына… Куда всю жизнь бежала?» По-моему, я согласилась с ней. Мы попрощались. Но что-то мучает меня, и дума о непутевой Вале не дает спокойно жить.
Где теперь летает твоя неугомонная душа, Валюха?
1980 г.