Никак у Ванюшки непростое написать не получалось. Затейливое да заковыристое. А уж, как хотелось. Чтоб все прочитали, засомневались и сказали: «Да, непрост этот начинающий писатель Ванюшка. Мать его так. А не дать ли ему Нобелевку? На всякий случай. По литературе, разумеется. Или всемирно известного Букера. В российской реинкарнации».
И стал он обо всём этом задумываться. Подолгу и мучительно. О простоте. О сложности. О всяком таком. И не заметил, как его старые тапочки развалились. Стёрлись напрочь подошвы. До основания. И он практически босиком теперь ходил. До туалета. И обратно. Потому, что всё остальное время думал. Про непростое.
А сосед Пантелеймон ему так сказал:
— Не ссы, прорвёмся! — по вопросу тапок этих самых, и что с ними делать теперь. И ушёл. Фиг знает куда. Не прощаясь.
А Ванюшкина жена потом объяснила. Куда.
— В другую палату его перевели. Для очень непростых. Пациентов, — и тоже ушла. Домой. Из психушки, где Ванюшка лежал. Свидание ведь кончилось. А про тапки здоровому такому санитару напомнила. Простому, как три рубля...
А Ванюшка задумался после её ухода. Про Нобелевку. И не присудят ли ему её? На днях. И что именно непростой Пантелеймон имел в виду? Тогда. И что это значит, вообще: «Не ссы, прорвёмся»? И куда?..