Очередное job interview в одной небольшой фирме под Лейпцигом, затерянной на задворках индустриального квартала и чуть ли не единственной в нем еще не свернувшей операции на время эпидемии. Широкие зеленые поля, разлапистые транспортные развязки, сельское хозяйство, низенькие заборы, солнце и пустота, размазанные по длинным саксонским пейзажам, безучастно наблюдаемым краем глаза из несущегося по нагретым рельсам — тоже почти пустого — скоростного поезда. Приглушенное освещение внутри автобуса, запах резины, качающийся на поворотах салон, пересеченный желтыми поручнями, песня на радио и прозрачные реминисценции, мечущиеся между стекол и испаряющиеся прежде, чем быть облеченными в слова.
Большие пространства, загородный мебельный центр с опустыненной парковкой и сизо курящим в безоблачье одиноким бугаем-охранником, игнорирующим своей широкой спиной мощные порывы все еще прохладного мартовского ветра, которые тебя, тонконогого и в шапочке, едва не уносят прочь. Пункт назначения. Дверь посреди поля. Звоночек. Знакомое с детства чувство: «Зачем я это делаю?» Звонишь, открывается, человеческие голоса и улыбки секретарш делают свое дело, обезболивая и прокладывая мягкой ватой любезности твое дрожащее тельце, в которое на протяжении ближайшего часа — или сколько ты сможешь выдержать — разные люди будут запускать свои психологические дротики.
Все-таки удивительно, как универсален embarrassment и как интернационален стыд, связанный с такими ситуациями, и как похожи между собой люди, при виде которых, едва переступив порог и протянув им руку, ты понимаешь, что все кончено, и интервью завершится провалом. Встречаясь со смеющимися глазами специалиста по человеческим ресурсам, достающим из папочки твое свежераспечатанное резюме и разглаживающим перед собой на столе разворот блокнотика для заметок, ты вдруг спрашиваешь себя: а что если все это правда? Что — «все это», нервно перебиваешь ты самого себя. Да все! Что гипотеза о симуляции верна, что мультиверс существует, и что жизнь после смерти — это на самом деле как понедельник после воскресенья, только на экзистенциальной шкале вещей?
Что все эти бессчетные ухмыляющиеся эйчары, их пальцы, переворачивающие страницы, вбегающий в комнату запыхавшийся старший программист или уже давно сидящий в ней флегматичный системный архитектор, все эти белые доски, черные маркеры, высокие окна, яркое солнце, веселые девичьи голоса за окном, — все эти столько раз повторявшиеся в твоей жизни сочетания обстоятельств на самом деле были просто сменными оболочками, свежими аватарками, заваленными горизонтами и отпускными фоточками в альбоме какой-то глубокой, не воспринимаемой напрямую, но постоянно и настойчиво взаимодействующей с тобой сущности, в своем выходящем за рамки нашего мира пространстве все это время назойливо писавшей тебе в многомерном вотсапе: «Зай, ты тут? Ты чего молчишь? Ау?» Что если—
«…всего в коробке 9 шариков, один их них тяжелее других, но выглядит точно так же», — слышишь ты голос интервьюера, поджарого парня в полосатом свитере и отчаянно не сочетающихся с ним джинсах, с большим кадыком с быстро бегающими глазами, которые он то и дело рефлекторно возвращает к экрану своего лаптопа, все еще тяжело дыша после бега через две ступеньки.
— Итак, условия ясны? — говорит он. — Как быстрее всего найти тяжелый шарик?
Как, стыкуются белые стены, быстрее всего, врезается в одну из них окно с солнечным весенним пейзажем, найти, захлопываются и размыкаются хитрые глаза эйчара, тяжелый, шуршат друг о дружку листы плотной белой бумаги формата А4, на которых твое имя и твоя фоточка и твоя история на очередном языке, с очередной ложью, с очередным набором ключевых слов, шарик, хлопает где-то далеко дверь автомобиля, щелкает вскипевший электрический чайник, щелкает авторучка в нервной руке, приходит смс, кликает кнопка мыши, сглатывает кто-то обезвоженный, цокают каблуки снаружи, тикают часы, тикают часы.
Ты стоишь у доски, рисуешь шарики, добавляешь градиент и блики, заштриховываешь поверхность, даже тень рисуешь, потому что ты уже с первой секунды понял, что никогда не найдешь ответа. Твой мозг автоматически отключается, когда тебе задают такие вопросы — ты помнишь это еще с начальной школы, когда учительница математики вероломно спросила твоего соседа-двоечника (повезло, что не тебя): «Саша, так сколько же минут у нас в часе?», и он под всеобщий хохот еле ворочающимся, словно замороженным языком ответил: «С-с-с-т-т-т-о-о-о?», глядя куда-то в пространство. Ты смотрел на него в тот момент, еще не зная слов, чтобы это описать, но инстинктивно зная совершенно точно, что он чувствует — зная, что правильного ответа не то что не существует, что он не просто невозможен, но банально бессмыслен. Потому что то место, откуда другие, более удачливые и в меньшей степени подверженные этому внезапному параличу мысли и чувств дети, черпают свои быстрые, четкие и логичные ответы, приносящие им любовь учителей, места на олимпиадах, бюджетные места и престижную работу в будущем — то место, откуда берет начало все логичное и рациональное, зеленое и одобренное, подшитое и проштампованное — на самом деле всего-навсего маленькая случайная складочка на чьей-то недостижимой, простирающейся во все стороны глади. Спокойных морей, зеленых полей, высоких небес, стучащих колес поезда, пересекающихся транспортных развязок, штурмующих широкую спину порывов ветра.
Один из способов, говоришь ты, еще раз обводя маркером контуры завершенной пирамиды бильярдных шаров, выполненной в лучших традициях пост-импрессионизма, найти самый тяжелый шарик, продолжаешь ты, обводя комнату загадочным взглядом, останавливаясь на каждом замершем лице, на переставших моргать ресницах эйчара, на остекленевших глазах старшего программиста, на переставшей двигаться груди флегматичного системного архитектора, периферическим зрением регистрируя хоровод уличной пыли и чьи-то развевающиеся золотые волосы за окном, один из лучших способов, пробуешь ты чуть громче, осторожно водружая колпачок на маркер и давя до характерного щелчка, с еще большей осторожностью возвращая его на полочку под доской и начиная движение к двери, с величайшим тактом минуя артефакты измерений и просчитывая каждый шаг, чтобы не повредить ткань пространства-времени, единственный, на самом деле, способ, отчетливо и с расстановкой произносишь ты перед тем, как покинуть комнату, глядя на все еще неподвижные контуры твоего наконец поверженного многоликого и многомерного мучителя, единственно возможный и работающий способ найти нужный шарик, победоносно восклицаешь ты, вслед за этим намеренно громко хлопая дверью, отчего по поверхности обреченного фальшивого мира начинает ползти трещина — единственно надежный способ, дамы и господа, это н—
Большие загородные пространства, разбросанные по зеленым склонам маленькие белые дома, широкие перехлестывающиеся магистрали. Дрожащее изображение автобуса, начинающее блестеть в конце длинного двухполосного шоссе через поле. Высокое голубое небо с медленно, словно тайком ползущей кучкой облаков, опрокинутое над пологими ландшафтами, педантично подстриженными кустами и мерно жующими коровами. Два миллиарда клеток, сжимающихся и разжимающихся, толкающих массы красных и белых кровяных телец с глухим бульканьем по системе тонких и прозрачных трубочек — сложной и запутанной, иногда кажущейся слишком сложной и запутанной, чтобы жить долго и жить счастливо, но каким-то образом все же исправно доставляющей красные тельца и белые тельца туда, где они нужны, в ту область правого полушария, где горит стыд, в ту область большого пальца, которая касается тачскрина, в ту область неокортекса, которая, по мнению немногочисленной и не слишком авторитетной, но все же существующей части научного сообщества, отвечает за такие эфемерные вещи как нежность и любовь, и где, словно оригами из листа бумаги в клеточку, складываются из чего-то несловесного и бесконечного аккуратные маленькие буквы: «Ау? Ты тут? Короче, только что вышел с интервью—»