Задрот и отличник, Лёвка Кульчицкий, обожал читать.
В семь зачитывался «Алисой в стране чудес», в 12-ть рассказами Льва Толстого, а в шестнадцать... «Деревянным растением», - записными книжками Андрея Платонова.
Именно в них Лёва прочёл отчего-то по своему запись великого писателя:
«Женщина растёт как всякая половая культура...» В тексте значилось «полевая». В четырнадцать Лёха потерял девственность, узнав на собственной шкуре все прелести рукоблудия. Открывал книжку с репродукцией «Маха обнаженная» Гойи и под одеялом с фонариком, сладко постанывая, исполнял свой подростковый долг. Рядом, на диванчике валялся плеер Сони Волкмэн с кассетой «Кино».
— Перемен требуют наши сердца... О сердце Лёвка особо тогда не задумывался. Да и было ли оно у него — большой вопрос.
«Кулак подобен онанисту, он делает всё единолично, в свой кулак», - прочёл юный ****астрадалец у классика и крепко задумался.
Поразил пассаж Платонова, засел в паху, захолодил растерянное сердце:
«Старичишко, прозванный «фашистом». Он дрочится, физкультурник, оптимист, танцор, престидижитатор, атлет; едок, пловец... а дома, в одиночку, падает в обморок от измождения. Социально же он хочет быть юным героем.
Старичок радостен, — ударник, разделяет эпоху, ликует.»
Лёва даже загрустил. Что-то неладное почуял в этом откровении писателя, а когда прочёл ниже: «Груди женщины похожи на барханчики», и вовсе загрустил.
— Выпей водки, — сразу же всё мировоззрение перестроится, советовал Платонов непонятно кому. — Дудки, подумал обесточенный писательской мудростью Лёха и прочитав на посошок у «великого»: «Любить женщину легко — это значит любить себя», с тяжёлым сердцем удалился в ванную комнату и, поставив на полочку чёрно-белую фоточку одноклассницы Лерочки Валеевой в стрейчевых ливайсах и японской болоньевой курточке, за пару минут решил-таки основной вопрос философии любви.
Родоки пялились в зомбоящик. Смотрели программу «Время» с Кирилловым и тётей Валей в роли ведущих. «Ящик» громыхал, Лёха пыхтел над ванной. А добило его то, что в своих записках Платонов упомянул фамилию Маструбацкий. Вкупе с загадочной фразой «Удовольствие не обучает человека» и выраженьем «Женщина тяжёлого
поведения». Более чем начитанный Лёха решил поэтому регулярно тупить.
Утром, сразу после пробуждения, под одеялом и вечерком, когда политизированные предки пялятся в телекоробку.
Так продолжалось два года, пока Кульчицкий не встретил Дашу.
В «Летнем саду» Питера. С кокер-спаниэлем Крисом.
Несмотря на то, что Даша была полной противоположностью сексапильной Лерочки, Лёха как-то сразу поплыл. Взор его затуманился, ладошки стали потеть. В паху сладко заныло и задубевший корень жизни живописно оттопырил беспонтовые Лехины индийские джины с бляхой Majestic на заднем кармане. Лёхе стало даже немного стыдно. Он вспомнил о фирменном запиле Лерочкиных ливайсов и тяжело выдохнув,
сказал глуховато Даше:
— Какой славный пёс у вас, девушка!..
— Сколько ему?.. Лет пять, не больше. Не так ли?..
— Вы почти угадали, — шесть, ответила звонким голоском приятного тембра смуглая с мирейматьеобразным сосуном девушка и тепло и вместе с тем как-бы загадочно улыбнулась, потрепав по гладкой голове своего ушастого любимца.
Встречались с Дашей почти полгода, а затем, как гром среди ясного неба — новость: пятикурсница Питерского историко-филологического факультета, Дарья Гонохова, выходит замуж за кандидата филологических наук, доцента, Ефима Штальмана. В конце 1990-го счастливая чета уже жила в Кёльне. Даша через несколько лет, не без помощи блестящего германиста Штальмана, защитила с фурором диссер по теме: «Психоактивные лингвистические программы Аненербе.»
В 1991-м, Лёха осуществил бирюзовую мечту начитанного детства и поступил-таки на тот же историко-филологический факультет Питерского универа и закончил его досрочно, через четыре года с красным дипломом. Списался с Дарьей. Она была очень рада. Спрашивала о любимых преподах. Звала в Германию. Лёвка наотрез отказался, сославшись на недомогание матери. Она работала офтальмологом в поликлинике Комитета. КГБ. Там же дослуживал и отец. Подполковник Виктор Кульчицкий.
Зимой 93-го родители слетали к друзьям молодости, на Дальний Восток.
На обратном пути Ту-134 попал в зону турбулентности с грозовым фронтом и разбился. Никто не выжил.
Кульчицкий впал в жестокий депресняк. Пробовал пить антидепрессанты.
Переспал по старой дружбе с Лерочкой, на даче родителей. Не помогло.
Порывался даже бросить к чертям собачьим науку и податься в монастырь, но не сложилось. Помнил прекрасно предупреждение ученика Гюрджиева, Успенского, о том, что путь монашеской аскезы — тупиковый.
Равно как и путь йогина и факира. Оставался так называемый, четвёртый.
На всё забить, всё забыть и жить в моменте «здесь и сейчас», познавая Царствие Божие внутри.
Только духовных сил на это у Лёхи почти не осталось. Всё ныло и саднило внутри. Память то и дело, словно морским отливом, отбрасывала измученное сердце книгочея и незадачливого бабника в безмятежное прошлое. С родителями казалось ушёл целый мир, исполненный покоя, радости, счастливых надежд и благополучия.
Попытался преподавать лит-ру в школе. Выдержал три месяца. Хотя слушали его анчихристы-недоучки с открытыми ртами. Даже любили по своему, но и побаивались. При малейших шорохах отправлял возмутителей спокойствия к Якову Иосифовичу, директору. А тот не церемонился. После двух предупреждений родокам просто выгонял из своей образцовой бурсы непонятливых балбесов.
Очень скоро Кульчицкий, интраверт и философ по природе, понял, что преподавательская деятельность явно не его конёк и предложил свои услуги Питерскому музею Пушкина. Требовался сотрудник в отдел фондов.
Три года просидел в нём с пятью занудными тётками, которым заваривал чаи и цитировал скабрёзные стишки «нашего всего». Через пару лет боль от утраты родителей поутихла. Стал приходить в себя. Помаленьку выходить в свет. Опять начал читать. Сначала по чуть-чуть, а затем запоем и всё, что попадалось под руку. Облазил все букинистические точки города. Перечитал большую часть отцовской библиотеки. Много книжек по философии и эзотерике.
А в 1995-м познакомился на уличном книжном лотке с симпатичной дамой весьма не средних лет, сорокалетней Татьяной.
Быстро притянулись друг к другу, хотя Лёха был почти лет на двадцать моложе начитанной уличной кришнаитки. Увлечь Кришной ей Лёху не удалось, но кое-чем другим, более осязаемым и приятным — вполне.
Тактико-технические данные девушки б/у были всё ещё на высоте.
Она не ела мяса. Предпочитала саттвическую пищу. Овощи, фрукты, злаки, орехи и прочую лирику.
Лёха только улыбался. Его могучему мозгу нужны были животные белки, сладости, сытные обеды и ужины. Танечка готовить не любила и Кульчицкий с лёгким сердцем согласился на роль шеф-повара. Ей готовил то же, что и себе, но без трупов. Тане нравилось очень. Ворчала и лопала за милую душу, а через два года умерла от рака желудка.
Его любимая Пукалка. Так Танечка называла телевизионный пульт.
И снова депрессняк. Неопределенность. Нездоровая тишина и необъяснимый голод перегруженного ума. Голод по небу. Тонким ощущениям. Уединению. И ничегонеделанию. Днями напролёт лежал на видавшим виды диванчике с глазами зомби и молчал. Даже музыку было противно слушать. Гадко видеть людей. Слышать их суетливую возню под полом и над потолком. Нередко вспоминал стишок Бальмонта, которого очень любил батя, «Я ненавижу человечество»:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.
С людьми скучаю до чрезмерности,
Одно и то же вижу в них.
Желаю случая, неверности,
Влюблен в движение и в стих.
О, как люблю, люблю случайности,
Внезапно взятый поцелуй,
И весь восторг — до сладкой крайности,
И стих, в котором пенье струй.
Роман со стишками у Лёхи не сложился. В минуты жизни роковыя он пытался что-то рифмовать, но рвал и сжигал. Понимал, что до классиков ему не дотянуться, а собой быть в Поэзии энергозатратно и бесперспективно. Утешал Тютчев с его классическим: «Молчи скрывайся и таи и думы и мечты свои...»
Григорий Сковорода с максимой «Бiблия е лжа». Книга есть ложь.
Мысль изречённая есть ложь. — Но разве молчание лучше, - думал Леха,
угрюмо уставясь в обшарпанный потолок гостиной.
— Разве тишина спасает от одиночества? Уединение — тоже бегство в себя от себя. Пророкам в пустыне грезились голые тётки.
Бог есть Любовь, или всё же ест Её? Мы пытаемся любить, а Он этой любовью подпитывает своё бессущностное непостижимое «Я Есмъ».
Карабас-на! Хозяин вертепа под названием «Вечная Любовь».
Лёха врубил старенький бабинник «Маяк» с записью Азнавура и Мирей Матье. Из мощных рижских колонок С-90 полилась душещипательная «Вечная любовь» на языке этой самой любви, на чёртовом французском языке... Когда запись закончилась, бобина с хвостиком магнитной ленты всё ещё вращалась по инерции, похлёстывая, как плёточкой для садо-мазо звукозаписывающий узел мага...
Но Лёха уже этого не слышал. Он был далеко-далеко. В стране этой самой
Вечной Любви. В ванной с горячей водой и бурой кровью белокнижника от Бога.