Тихий Грацио

Фрагмент из книги «Антуан»
Предисловие

Незадолго до истории о Тихом Грацио, главный герой моей книги Антуан повстречал незнакомца, представившегося как Андрей Котин. После знакомства молодые люди поехали в кафе, всю дорогу дискуссируя, отчасти споря, друг с другом соглашаясь. Всё это было весьма занимательно, но нас сейчас интересует последняя затронутая ими тема. Андрей уже успел упомянуть, что он врач-психотерапевт, и сообщить следующее:
«Я считаю, что каждое живое существо в корне своём неповинно в совершённых деяниях, ибо как воспитание и условия в рамках нашего существования накладывают весомый отпечаток на каждого из нас, за счёт чего и вырабатываются определённые качества, будь они дурны или прекрасны, лишь как механизмы защиты».
Этим Андрей оправдывал жестокие поступки людей, утверждая, что врождённой агрессии у человека быть не может, а если она и имеет место быть, эта агрессия, то только как защитный механизм, выработанный в отношении общества самим обществом.

Антуан немало подивился и привёл в пример жестокого убийцу, на что Котин, покачав головой, ответил: «И того можно оправдать». Желая убедить Антуана в состоятельности упомянутого взгляда на убийц, Котин решает поведать историю некоего Тихого Грацио — студента, жестоко убившего преподавателя.

— По-твоему и преступника, совершившего дерзкое преступление, нанёсшего, условно говоря, свыше двадцати смертельных ножевых ранений можно оправдать?
— Определённо! Ведь всегда есть мотивы, побудившие поступить именно так и никак иначе.
— Какие же это должны быть мотивы, чтобы сделать это до того дерзко? — осведомился Антуан.
— Я постараюсь описать всё таким образом, чтобы ты смог историю эту прочувствовать до границ своей чувственности. Надеюсь с восприимчивостью у тебя всё в порядке, и ты запросто сумеешь прожить жизнь этого несчастно преступника, — говоря «преступника», он взглянул на Антуана, то на него, и изобразил скобки обоими пальцами рук, а после добавил: — И именно несчастного! Да-да.

После оных слов Котин сделался удивительно хмурым, словно и сам на отрезке жизни своей стал упомянутым выше несчастным “преступником”. Или, как показалось Антуану: и дня не прошло с момента сего превращения. В этом он и увидел новый ответ на то положение, в котором повстречал многозначительного Андрея Котина.
Однако тотчас Антуан не смог подобраться чуточку ближе к разгадке той тайны, которую откровенно вынашивал в себе Котин. Заворачивая на парковку пункта назначения разговор прервался и они, выйдя из машины, молча, нисколько не спеша, вошли в яркое, с очаровательным и крайне дорогим интерьером помещение, сейчас же взяли столик у окна, заказав два капучино и две порции тирамису на вкус официантки.

***
— Я расскажу тебе историю, — без промедления начал Котин, — с которой личности моей довелось соприкоснуться и даже иметь кое-какое дело. Была у меня практика работы с судебно-психиатрической экспертизой и этот случай наглядно, во всяком случае, должен произвести на тебя такое впечатление, под водительством которого взглянешь ты на преступников решительно с иной стороны. Чуть более двух лет минуть уже успело с тех самых пор, когда явился в офис мой, некогда первостепенной значимости, гражданин. Работал я с ним одно время в государственной структуре, так он там и остался. Ну а я в качестве частника о себе заявил, и заявил громко(!), ибо был одарён способностями в сочетании с характером своим. Так вот. Поведал он мне интереснейшую историю о студентишке, прозвали его «тихий Грацио». Но это уже много позже. До рокового дня все звали его просто «Граций», и то лишь меж собой. Был он эпохальным малым, красив собой, умён. Отпор давал любому, будь то физическая сила или же банальная словесная перепалка. Он был предрасположен к лидерству, но, так сказать, бросал всё это дело на самое видное место и, наблюдая, ждал, когда предполагаемый соперник клюнет и схлестнётся с его инфернальной натурой. Впрочем, все до одного, как это ни странно, знали, а в дни иные положительно наблюдали данную черту в юноше, сопряжённую с пристрастием к ярой борьбе. Ребята, что становились у руля после предшественников, — последних Граций давил, точно правитель народ, — делали это исходя из того, что кому-то нужно было «рулить». Тем более что в последующем Граций и вовсе утратил интерес: ему вдруг всё как-то жутко наскучило. Но невзирая на оное обстоятельство в корне своём положение никак не менялось: все по-прежнему уважали его. Хм, а как не уважать открытого, любезного, со всеми солидарного и непременно более чем просто милого молодого человека?.. Впрочем, его могли и бояться: всеобщее уважение проистекает из состояния страха, — закон самосохранения. Эх-х, а как любили этого смазливого паршивца незаурядные и экспрессивные девчонки… И вероятнее всего, без исключений! И, конечно же, он не мог любить лишь себя, — романтик. Он любил многих и многие об этом знали. Но был он так хорош, так чувствен, что никому и дела не было до того, сколь многих губы его лобызают иных и произносят имён.
Закатывая глаза и положив руку на сердце, он медленно, приподнимая брови, открыл их и сказал:
— Может эта информация и преувеличена, но не я её таковой сделал. Честное слово. Так вот. Казалось, такой, в известной мере светлый и чистый мальчиш не мог совершить потрясшее умы деяние. Но факт есть факт! Имеются свидетели, орудие преступления с его пальчиками… Да и сам он признал за собой кровь. Да ещё как признал! А что касаемо жертвы его, преподавателя, то был он в своей области велик, неподражаем. Излишне требовательный, но всегда помогающий в усвоении материала, и, точно бы, работал с каждым индивидуально — до того легко ребята и девчата понимали и нескрываемо любили его предмет. Лекции он проводил изящно… О-очень интересно! И как-то завораживающе, что ли. Я лично видел пару записей. Это был настоящий преподаватель, воспитавший целые поколения. Студенты всегда о нём тепло отзывались. Единственно Граций двукратно являлся к декану и жаловался на личную неприязнь, зависть и жестокость к нему со стороны этого, как он его называл, «угрюмого скупердяя». Оно и понятно, что декан столь “абсурдные” заявления к столь уважаемому человеку напрочь отсекал. Но знаешь, что? В процессе следствия вырисовывалась и другая картина, предполагающая упомянутое отношение к нашему несчастному. Дело в том, что таковым видели его и знали в стенах университета. Но, как водится, не все видят тот излучаемый колор, кой признан единственным и закреплён на «щит восприятия» большинством.
Картина двух пушистиков была явно нездоровой, да и не долгой. Через пару дней объявились трое молодых ребят выпускных групп, предоставив весомую зацепочку. С их слов следствию стало известно, что наш потерпевший, а ныне усопший, имел тщательно скрываемые психологические отклонения, но за годы работы научился их подавлять. Ну что ж, почесав седовласые головы и смахнув с плеши пот наши ребята из восьмого управления взялись отрабатывать полученные сведения. Буквально за три дня они перелопатили дюжину материала, рылись в грязном белье, допрашивали студентов, с которыми последнее время взаимодействовал потерпевший, делали запросы во все возможные отделения, конторы и, в конце концов, выяснилось, что им производилась оплата сеансов частного психолога, к которому незамедлительно и направилась следственная группа. Удивительно, что и студенты…
На этих словах язык Котина стремительно обездвижил, и причиной тому стала вернувшаяся официантка, на которую они оба взглянули. Антуан сделал это несколько позднее Котина, но мигом любезнейшим образом прочирикал:
— Барышня, вы точно подплыли к нашему столику и, осветив своей красотой наши лица, взбудоражили во мне сонмы сомнений относительно моей холостяцкой жизни.
Широко улыбнувшись, натурально демонстрируя зубы, он ещё глубже заглянул в славные зелёные глаза официантки, которые, непременно сообщаю, как-то уж больно соблазнительно заблестели.
— Хи-хи, вы очень любезны, молодой человек, — она понизила голос в конце.
Спустя мгновение девушка ушла, провожая Антуана взглядом, в котором читалось нечто вроде: «не забудь ко мне подойти, перед тем как уйти». Во всяком случае, как бы там ни было, именно этого и захотелось Антуану.
В свою очередь Котин, облизывая губы и по-детски улыбаясь — не иначе последний живой человек, — весьма занятно крикнул ей вслед:
— Спасибо! Мы непременно вас тут же обсудим. Эх, хороша чертовка! А фигура, посмотри на фигуру, Антуан. У-ух, горячая.
Антуан слегка засмущался, заулыбался и рассмеялся.
— Ха-ха, не сейчас. Прошу тебя, не сейчас.
Они испробовали тирамису, капучино, и, переглянувшись, подкрепили всё взаимной удовлетворённостью, выраженной в непроницаемой улыбке.


Убийство

— Знаешь, зайду-ка я теперь с другой стороны, — продолжал Котин. — Чтобы тебе непременно стала ясна трагедия сведённых судьбой душ. 
А дело было так:
С окровавленными руками шёл по коридору университета своего тихий Грацио. Владельцы вобравших в себя сию сцену глаз утверждали, что вид его был самый обыкновенный. Но я убеждён, что был он приближён к победоносному и в тот же час в глазах читалась гибель. Покидая кафедру, Граций подошёл к противоположной стене и, оперевшись на неё спиной, съехал, точно присев. Руки упокоил он меж ног, окрашенными в кровь ладонями вверх и, смотря в потолок, прерывисто произнёс:
«Не позволю, не позволю!».
Разумеется, это вызвало небывалый интерес, и многие хлынули в кафедру. И что же в кафедре, спросишь ты? А в кафедре перед глазами их и в отражении предстала картина истерзанного преподавателя с торчащей рукоятью в брюшной полости, окровавленного пола, по которому беспристрастно можно было судить о довольно долгом сопротивлении, и убийстве, безусловно совершенного в состоянии эффекта; но это уже глазами специалиста. Немногим позже следственная группа зафиксирует свыше десяти ножевых ранений, из которых: проколотая ладонь правой руки, проколотый левый глаз, шесть ударов в область сердца, три из которых достигли своей цели, удар в шею справа налево, причём с такой силой, что нож практически вышел с противоположной стороны. Все остальные ранения в область туловища.
Студенты в ужасе и со слезами на глазах принялись кричать и звать на помощь. Одни всячески бранили убийцу, убеждая последнего в том, что и он умер вместе со своей жертвой. Умер как человек, а тело его лишь организм, напоминающий былую, покинувшую его душу. Другие же сверлили ненавистными взглядами, разгоняя по венам кровь, то сжимая, то разжимая кулаки.
— Тебя ожидают мучения и в высшей степени презрения в мире людей! — прокричал некто из толпы.
— О боже, что ты наделал? — послышался гнусавый женский крик. — Ты лишил нас такого человека! Господи, за что?
— Как ты посмел, мерзавец! — задыхаясь от плача и утопая в слезах, в очередной раз возглас пронзил уши тела душою покинутое.
«Что это за противный писк? Что это за чудовище вырвалось наружу, сызмальства живущее в опрятных внешне, но гнилых существ? Они так пренебрежительны», — услышал в собственных мыслях свой собственный голос тихий Грацио.
Граций поднял свои страшно стеклянные глаза, гневно взглянув в сторону своего осуждения и невиданного им доселе презрения.
— Что ты знаешь, ты, грязь из-под ногтей? Раз ты за него, то ты даже и в качестве грязи на теле человеческом быть прав никаких не имеешь!
Он встал и продолжил:
— Вы — праведные, честные, сильные личности. Вы — стадо, сосущее пальцы своих повелителей и создателей! Да разве вы не видите, что я привнёс мир и покой, истребив тотальную агрессию, которой каждый из вас мог быть подвержен, будь он на моём месте. Я взял эту ношу на свои хрупкие плечи! Я знаю, они ещё хрупки и до боли слабы. Также я знаю, что вы, каждый из вас поголовно, — он гневно пронизывал указательным пальцем толпу, — презираете меня и даже мысли праведной о миссии моей не в силах к сердцу своему подпустить. Страх, в глазах ваших страх!
Граций вскинул руки и устремил свой взгляд поверх столпившихся голов.
— О мои зрители! Узрите меня и запомните добродетель мою, ибо со мной всё живое и свят я отныне во веки веков.
На заключительных словах к Грацио подбежали охранники и, заломив его властные руки, сейчас же ударили мальчишку по ногам, резким движением уложив лицом в пол — да так, что тот лихо ударился, расшибив себе лоб и потеряв сознание.
Очнулся он уже в приятной и чистой камере.
Приподнимая голову и безучастно оглядываясь, скользя своими голубыми глазами по пустынным серым стенам, он увидел подле сидящего сухопарого мужчину средних лет. Задержав на нём взгляд, Граций быстро сообразил, какой профессии последний предан и, предвкушая разговор, с усталым выражением лица опрокину голову назад на подушку.
Увидев, что Граций пришёл в себя, тот спросил:
— А-а, очнулись. Ну, как голова?
— Вы кто?
— Я следователь.
— Мг, дальше что?
— Встаньте! Пожалуйста, — крикнул и смягчился он.
Граций медленно перебрался в сидячее положение и, покачивая ногами, спокойно, ощупывая лоб, ответил:
— Нормально!.. Да ведь я и не сопротивлялся вовсе, а они так неуклюже, нет, скорее дерзко, нет–нет, неуклюже, неуклюже дерзко повалили меня.
— Да-да! Очень, очень дерзко, — подыграл следователь. — Но думается мне, вы в более дерзкой форме заявили о себе. Короче, ваши права вам ясны и озвучивать их я не стану! Скоро приедет ваш адвокат и ваши родные, а мне пора работать с вашей захудалой личностью.
— Извините, — прокричал Граций ему вслед. — Так, а всё же, для чего вы здесь так долго сидели? Сомневаюсь я, что вы хотели поинтересоваться моим ушибом и представиться как следователь.
— А вы довольно быстро соображаете, с вашей-то травмой, — вернувшись на исходное место, он улыбнулся и продолжил. — Заинтересовала меня ваша речь перед студентами. После преступления касаться такого, да и вести себя так уверенно — это мне удивительно. Вы случаем в секте никакой не состояли?
— Хе-хе, какая там секта! Я сам придумывал проповеди и их записывал. Дома много моих мыслей в блокноте, поезжайте и посмотрите. Небольшой такой, совсем маленький, как и шрифт мой в нём, в чёрном переплёте в третьем ящике моего стола гляньте. По-моему, я его там оставлял.
— Это непременно. Но скажи мне вот что, зачем же было убивать?
— Так, а я и не убил. Что за вздор! Я избавил… — спокойно ответил Граций, уставившись в одну точку. — Избавил и спас тех, кто мог бы оказаться на моём месте. И если б он не совершил всё в мыслях совершённое, то прибывал бы в ссоре с самим собой. По правде говоря, не знаю, что и лучше.
Он перевёл взгляд на гостя.
— А теперь я попрошу избавить вас мой новый дом от своего присутствия. И успехов вам в столь нелёгком деле, следователь! — Граций злорадно улыбнулся, в глубине души посмеиваясь над происходящим.
Следователь посмотрел на него с угрюмым выражением лица и торопливо вышел.
Покидая здание, представитель неразделённой любви к закону, по-простому, неудачник, думал:
«О чём он толкует вообще? Здесь очевидно отклонение психики. Буквально, на лицо! Либо этот парень и впрямь, совершив убийство убил вместе с тем разум свой. Либо он лжёт и веря в ложь свою чертовски убедителен. Полагаю, и детектор лжи сумеет одурачить. Как этот здешний убийца путём гипноза сумел внушить себе свою же непричастность к смерти супруги и трижды добиться отрицательных результатов аппарата. И доказательства ведь были, но, видите ли, судье они показались недостаточными, тьфу!»


Следственные действия

Застав частного психолога на рабочем месте, следователями был получен беспрецедентный портрет усопшего. Кстати говоря, посвящённый в произошедшее, да ещё и во все подробности, психолог утверждал, что у них всё инкогнито. Именно поэтому сведениями о клиенте, тем более о месте его работы, он утвердительно не располагал.
— Да если бы я только знал! Если бы я и вправду смог увидеть в нём трагедию, — впадая в панику, лепетал он, — то тут же, тотчас документально сообщил бы всю имеющуюся информацию по клиенту. Это ж надо, горе то какое. Ой-ей-ей. Не настолько, не настолько я профессионален, как до настоящего момента полагал. Не настолько. Вот, вот заключенице.
Подобное заявление удивило присутствующих, так как дела с сомнительными личностями — так или иначе — должны были отрабатываться. Но в данном случае организация функционировала на законных основаниях, и, заключая договор о неразглашении со "здоровыми" людьми, прочно связывала себе руки. Личность же самого психолога, Виктора Леонтьевича Войцеховского пятидесяти лет от роду, владельца этой самой конторы, незамедлительно взяли в оборот. Но никаких зацепок в виде неизвестных денежных поступлений, телефонных звонков, покупок, превышающих доходы, выявлено не было. Нельзя было конечно исключать и вариант получения из рук в руки хрустящей, столь соблазнительной свежеотпечатанной наличности, но Виктор Леонтьевич по натуре был достаточно честным и достойным человек, чтобы поверить ему на слова. Так управление и поступило. Тем более копать под такую фигуру как Виктор Леонтьевич, имея лишь наивные, подчас пустые основания могут лишь только в кино. В реальном мире существует бюджет.

Заключение:
«Помешательство на противоположном поле, вызванное невостребованностью в данном обществе. Прослеживаются стойкие мазохистские наклонности, выражающиеся в сопроводительном отвращении к собственной внешности и проявляющиеся в нежелании ухода за собой. Ярко-выраженное, сопряжённое с агрессией презрение к желаемому и встречаемому в жизни образу.
Имеет скрытый для исследователя второй тип, способствующий подавлению внутренней неуверенности и ненависти к определённым субъектам, а также преобразующий помешательство на противоположном поле из стадии сексуальной в стадию активных социальных коммуникаций. Половых связей не имел. Наклонности к извращениям и насильственным действиям не наблюдаются, но нельзя исключать их наличие, принимая во внимание степень влияния второй личности».

Один из присутствующих оперуполномоченных, прочтя заключение Виктора Леонтьевича, спросил:
— Виктор Леонтьевич, вы, конечно, меня извините, но разве это заключение? Больше похоже на «заключенице», как вы выразились.
— Позвольте, уважаемый. Вы уж, конечно, извиняйте и меня, но неужели вы действительно не в силах понять, что наша контора есть не что иное как проходной двор, где каждый проходящий мимо может пасть в кресло и, утонув в нём, поделиться всем накипевшим, в то же время ничем не рискуя. Даже если он пришёл рассказать в живописных красках о том, что собирается совершить убийство с расчленением мы не можем тут же звонить вам. Видите ли, по договору мы не имеет права разглашать что-либо произнесённое в этих седых стенах. В противном случае обязуемся выплатить клиенту неустойку в размере десяти тысяч долларов. Вы даже представить себе не можете, как быстро, в течение двух лет, ежемесячно и непрестанно росла наша прибыль. Ведь на сеансы — а сеансы наши довольно-таки дорогие — с известнейшей и наиглупейшей целью сбегались разнокалиберные жулики. На их фоне мы себя и зарекомендовали! Но буду с вами предельно откровенен, господа. Я уже довольно взрослый человек, и деньги меня интересуют гораздо в меньшей степени, нежели наше общество. В своё время у нас были проблемы с тем, что сотрудники наши в прямом смысле слова сходили сума. Они выполняли возложенные на них обязательства, и должен заметить, выполняли их очень недурно. Но в то же время крушили оставшиеся иллюзии касаемо общества, и не только лишь общества. Крушили иллюзии в отношении человека как существа, наполненного больше положительными, нежели отрицательными чертами. Мы были предельно непрофессиональны трудоустраивая мягких, по опыту не особо нам подходящих людей, — Виктор Леонтьевич взгрустнул и обмяк, сверкнув влажными глазами.
— К несчастью, это было, и это опыт, — сказал один из оперов и положил ему руку на плечо.
— Благодарим вас за информацию! — точно выстрелил старший.
— Никаких проблем! Рад быть полезен, — подобно пружине отреагировал Виктор Леонтьевич.
— До свидания, Виктор Леонтьевич.
— Да, всего вам хорошего, ребята. Вы связали себя с непростой работой, и я сильно сожалею, что в ваших рядах просматриваются торговцы правосудием, оскверняющие порядочные лица.
На этих словах они и распрощались.

— Видок у него и правда был не очень, точно ненавидел он себя в зеркале, но любил слушать на собственных лекциях, — продолжал говорить Котин о существующем теперь лишь в воспоминаниях преподавателе. — Но всего более любил он слушать отнюдь нелестные отзывы в адрес свой, выражение благодарности и открытое желание дружить. Возрастом он был как минимум лет на десять моложе предполагаемого, и сохранился во всех видимых областях прескверно. Ну да ладно, опустим это. В общем, тогда-то и выяснилось, что наш преподаватель, в области своей не имевший равных, был так успешен из-за подавления той второй личности, живущей в нём. Он с головы до пят отдавался работе и разрабатывал уникальный план преподавания — это-то ему и помогало быть вменяемым, деятельным, а главное полезным. Когда он впервые столкнулся с отклонениями — то отрицал их, а приняв — опоздал. Порой он даже не мог себя контролировать, что и наблюдали в своё время студенты выпускных групп. Но, впрочем, довольно быстро с этой неблагородной напастью справился, обратившись, так сказать, по адресу. Осуждать его за это так никто и не взялся. Не будь у него этих проблем, вероятно, он бы и не стал столь полезен, столь заразителен в стремлении студентов развивать свою личность творчески и мыслить, как истинные индивиды.
— Право, периодически задумываюсь о том, — перебил его Антуан, — при каких же это обстоятельствах можно сохранить тот напор преподавания и желание изменить всё к лучшему после пяти, а то и двух лет работы.
— Да, ты прав!.. Ну так, о чём это я?.. Ах, да. Так вот. Стало понятно, что наш тихий Грацио оказался тем самым объектом, который мешал реабилитироваться и всячески способствовал утопающему, — той второй нежелательной личности в преподаватели. Это и было взято во внимание, а после решением суда назначена стационарная судебно-психиатрическая экспертиза.
— Ну-у, тут ты и заинтересовался, — улыбаясь, и отправляя ломтик тирамису в рот, сказал Антуан.
— Всё верно, — улыбнулся и он. — Выдвинул я тогда свою кандидатуру в качестве психиатра, собрал все необходимые документы и сумел-таки добиться принятия положительного решения. Как сейчас помню: весна, солнце. Всё цветёт, птички поют… Воздух, наполненный новыми и положительными в жизни моей ожиданиями. Помню ещё как любовь моя прежняя отмирала и высвобождалась, мчась прочь от внутреннего цветения и гармонии, — Котин погрузился в воспоминания и внешность его преобразилась.
Антуан просто не мог этого не заметить. Он это почувствовал! Ощутил всей своей плотью, каждой её частицей, подвергшись чему-то схожему. В голове его птицами пролетели мысли, хлынул шквал ветра, восполняя корабельные паруса жизни и отбрасывая одинокое судно к горизонтам утопающих надежд. Антуан фигурально подпрыгнул и взлетел, оставив тело своё с запечатлевшими, бьющими через край эмоциями на фоне вымощенного камня и белой расписанной штукатурки. Воображение повело его по улочкам и задворкам минувших лет, праздных дней и впечатлительных ночей. Он так сильно любил всё в своей жизни, каждого к ней причастного, и ценности имел необычайные. Любил он и её… Сошедший с литературно-художественных страниц облик, произведение искусства, полученное через слияние влюблённых статно-страстных тел. Само солнце ежедневно преклонялось пред ней, покорно сопровождая весь день. Холёные, светло-русые волосы, смуглая кожа, карие, с зеленоватым оттенком глаза, слегка округлое лицо, аккуратненький носик, тонкие эффектные губки и ровные, крепкие белоснежные зубы. Как она изумительно тактична, несносно добра и естественна. Вот она перед ним, улыбается, а он точно зеркало, отвечает ей тем же. А вот он держит её за руку, а она, шагая, от радости припрыгивает и щурится от доброжелательных лучей солнца. Это невинное и обаятельное личико; это нетронутая порочным миром кожа; это открытое, глубокое, чистое сердце; эти глаза, черты и изгибы… Всё упомянутое, и невыразимо большее, поминутно сводило его с ума. Сейчас они у реки, приобнявшись стоят, устремив взоры к небу. Над ними сама вселенная зажгла тысячи лампочек в виде звёзд, и мир подарил им друг друга, подарил незабываемые дни...
— А, так вот, — очнувшись, Котин продолжил. — Захожу я, значит, в комнату допроса, смотрю на него, а он не иначе за пару минут до прихода моего услышал зачитанный приговор: «Повинен смерти!» Весь хмурый, бледный, и даже взгляд пустой. Тут-то сходу я и сообразил, что работать мне с ним придётся часа два, не меньше.
Значится, установил я камеру, подготовил вопросы и приступил к знакомству.
— Я тот самый человек, — представляюсь ему, — который пришёл с Вами подружиться. И не потому что меня, так сказать, попросили. Нет, всё вовсе не так. Я сознательно выбрал эту работу, потому как мне нравится общаться с такими как Вы: абсолютно не похожими ни на кого, индивидами в чистом виде.
— Вы лжёте! — спокойно, не удосуживаясь обратить свой взор в мою сторону, отрезал он. — Вы все лжёте! Я тут закрыт, точно преступник какой-то.
Этим заявлением он не иначе громом меня поразил. В суде что-то мычал, кричал: «Да, я убил его! Но он и этого недостоин!» А тут вон как запел.
— Для этого я и пришёл к Вам, — подыгрываю, а сам думаю: сейчас ты мне всё расскажешь. — Видите ли, есть обстоятельства, побудившие суд свести нас вместе. Мне известно, какой была Ваша жертва, и какие тайны в ней были сокрыты. Скажите мне, как Вы его раскусили?
— И что Вам известно? — с интересом взглянул на меня этот тихий Грацио.
— А то, что он в-врал. Врал всем, а Вас испытывал!
— О, господи! Вы правы, правы! Он меня испытывал. Он глумился надо мной, он преследовал меня, и он хотел меня убить! Хотел! Я это точно знаю. Он-он-он… — задыхаясь, вымолвил парень.
— Погоди-погоди. Мне не послышалось, преследовал?
— Да! А Вы разве не знали?
И тут парень в очередной раз меня удивил. Ну, я ему и отвечаю:
— Так как же я могу знать, если за всё это время Вы и показаний никаких со стороны своей не давали?
— Как? — в исступлении протянул он, вздрогнул и изменился в лице. Это был страх, в лице его был страх. — Я же говорил! Я всё время говорил! Говорил-говорил-говорил! Я всё рассказал!
— Милейший, до сегодняшнего дня Вы больше чем сейчас слов не произносили.
— Как же это может быть? — он изобразил вдумчивость, думая меня провести. — А-а, так это, видать, я сам с собой всё время и разговаривал. Точно! Ха! Когда мне задавали вопросы — в своих глубинах я на них и отвечал. А до чего же я был удивлён, когда вопрошающий слюнтяй злился и приходил в ярость, точно я игнорирую его и этим кичусь. Ха-ха-ха. Выходит, и правда игнорировал, и, должно быть, кичился тоже. Ха-ха, так ему и надо! — дивясь себе, он смотрел в пол и в эту минуту был счастлив.
Тут-то я и призадумался. Что это, игра? Или он и правда, таков? Сомневаюсь.
— Какие-то удивительные вещи ты рассказываешь, не находишь? Ну, вот что! Всему этому есть объяснение, — здесь я очень серьёзно подошёл к проблеме, сидящей передо мной проблеме и таящей в себе нечто ужасное, но в большей степени заключающей несчастное. — Буду с тобой откровенен. Грозит тебе не малый срок тюремного заключения, понимаешь? Заключения. Но судя потому, что ты рассказываешь, и оперируя некоторыми фактами, это вполне вероятно. И вот если мы с тобой хорошенько побеседуем, то скоро тебя могут и вовсе отпустить. Вернее, не отпустить, а погрузить. Погрузить в хорошее учреждение, где тебе помогут не путаться в том, произносишь ли ты всё про себя или же вслух. Согласись, это проблема, которая всем нам мешает?
— Да, это проблема. Но кажется мне, Вы сейчас психушку упомянули под словом «учреждение»? Не так ли… эм, как Вас зовут?
Таким интересным в момент сделался он, не только лишь любезность была в нём что ли. Нет-нет, что-то решительно человечески доброе. Ну, улыбнувшись, я и отвечаю:
— Зови меня Котин.
— Так вот, Котин. Вы правда думаете, что я выжил из ума?
— Никто так не думает. Это процедура, под которую ты попадаешь.
— А почему я под неё попадаю, Кот? — ребячась, спросил он.
— Нашумел ты в стенах своего университета.
— Да-а, это я нашумел, — с таким довольным выражением лица, смотря в сторону, всё с тем же видным счастьем, произнёс он и вновь заставил меня усомниться в своей вменяемости. К этому времени я уже почувствовал взаимную симпатию. Чувствовал и он.
— Зачем же ты так обошёлся с полюбившимся многим преподавателем? — задав вопрос, и не сводя с него глаз, я увидел, что он сейчас же хочет всё рассказать.
— А потому, что он двуличен! Он заставил меня видеть в себе то второе лицо: мерзкое и опаснейшее из всех, какие я только видел. Оно само просило о смерти и пахло смертью, моей смертью.
— Как ты это распознал?
— А так! Подошёл он как-то ко мне, никого рядом-то и не было, видать, потому и подошёл, глаза кровью налиты, зрачки чёрные, а лицо перекошено от безумия. И как схватит меня за шею, второй рукой как сдавит горло, дьявольским голосом изрекая: «Ты, сукин сын! Ещё раз я увижу тебя, хотя бы раз, я выпотрошу твою гнилую, но наружностью опрятную душонку! Я сдеру с тебя шкуру и буду носить её тогда, когда мне это вздумается. Ты понял меня, клоп на половину мёртвый?»
Я ошарашенный тем, что было рассказано, как было рассказано, а главное последующей истерической реакцией Грацио, встал и начал ходить по камере. Я поверил этому молодому человеку, но лишь на мгновение. Обождав, я подошёл к нему впритык.
— Хватит, не нужно плакать.
Он живо поднял заплаканные, лишённые надежды глаза.
— Я его встретил, встретил!..
— Встретил?
— Вот тогда, в кафедре. Я не знал, не знал, что он придёт.

И тут он начал убедительнейший рассказ:
Я думал, думал, что был там один, совсем один, понимаете? Я сидел сонный, а тут он. Он увидел меня и направился к выходу. Но нет, он не ушёл. Не ушёл, — рыдая, рассказывал Граций чудовищную историю, убившую психику его полностью и окончательно. — Он всего лишь вставил ключ в дверной замок, потом посмотрел на меня и, улыбнувшись, показательно провернул ключ. Затем он медленно направился ко мне, а я привстал, привстал и также медленно, как будто играя в его же игру, начал отходит к другому ряду. Когда он был уже совсем близко, я увидел его лицо… точь-в-точь как тогда. Точь-в-точь. Через мгновение он набросился, а я выхватил нож (я начал носить его после угрозы) и, закрыв глаза, ударил его, а он закричал, закричал. Когда я открыл глаза, то увидел, что из руки его сочилась кровь. И он, и он, он, он быстро подавил свой крик и одним скачком напрыгнул на меня с такой силой, что я выронил нож. Он тут же принялся душить меня. Он душил, душил меня… Душил! Но ничего не вышло. Я как-то сумел выбраться из-под него и подобрать нож. Я не знаю, как это произошло, не знаю(!), но когда я обернулся, то он уже падал на меня всем телом. Я не растерялся и нанёс ещё один удар, но уже в лицо, в лицо и увереннее. Затем я перевалил его на спину и увидел кровь; она была повсюду, она была повсюду, кровь была повсюду. Всё его лицо в крови, пол в крови и кровь, кровь, она сочилась так быстро. А когда он открывал рот, то она, она, она стекала по зубам, придавая ещё больше бешенства этому злу. А вместо глаза… господи, окровавленная нить и остервенелая ненависть в другом глазу. И я снова ударил, но уже в грудь. С хрипом вздохнув, он отбросил меня в сторону и начал ползти к выходу. Когда он вставал с колен, я успел перескочить его и, встретив со стороны выхода, со всей мочи ударил его в шею. Так, чтобы в последний раз, в последний, понимаете? В последний! Он тут же запищал, схватился за шею и повалился. Кровь сочилась сквозь его пальцы и за какие-то считанные секунды образовалась целая лужа; теперь я каждую ночь вижу кровь, господи, каждую ночь… Он дёргался и привставал, всем видом давая понять, что ещё жив и сейчас, сейчас же убьёт меня. Тут я начал наносить удары в область сердца в исступлении и страхе. Я бил пока тело его не стало мягким. Затем я ударил последний раз, оставив нож в этой нечисти, и в ужасе отпрянул к стене. Я-я-я забился, я-я-я забился в углу. В испуге я начал читать молитву: «Господи, прости мне грехи мои, господи прости».
 
Рассказывая весь этот ужас, он дрожал и рыдал навзрыд, казалось, каждую секунду вытирая слёзы. Временами, как и любой мужчина, он старался взять себя в руки, но немного сдержав поток слёз, начинал обильнее ими заливаться. Позже, успокоившись, он скажет:
— Я больше не хочу, оставьте меня. Прошу, уйдите!
— Я зайду к тебе завтра, хорошо?
— Завтра скажет своё слово!.. И вы зайдёте. Да, непременно зайдёте.
— В таком случае, до завтра. И помни, у тебя ещё есть шанс спасти себя.
«Шанс? Какой ещё шанс? Всё это вздор, не более того!» — заключил про себя Граций.

И завтра сказало своё слово

После того, как я ушёл, Граций, по возвращении в камеру, ни минуты не думая, сел за стол. Плача и страшась за будущее, за то самое будущее, которое, собственно, он сам себе и предрёк, Граций взял ручку, тетрадь и принялся писать, так озаглавив свои строки: «Последний вздох души моей».

Я пишу это как заключительное и последнее слово своё. Приходил ко мне Кот. Он был мил и добр со мной. Смотрел он на меня глазами понимающими и любящими. Я бы дружил с тобой, ты слышишь, Кот? Но я изгой и путник мира столь бесчеловечного, чему и сам тому столь представителен.

Что на душе моей?
Один лишь я и знаю.
Я чувствую всю тяжесть тела своего,
И каждый шаг так труден, так печален.
Что в сердце кроется моём?
Есть дверь с замком,
Таящие мои чистейшие желания.

Я зажат и окончательно выжат в угнетающем и лицемерном мире задолго до совершенного мною преступления. Мой организм и мысль моя в высшей мере разительны в проявлении. Я обещал себе никогда и никому об этом не рассказывать, но написав я рассчитываю на собственное снисхождение.
Условия моей полупустой жизни поставили меня на колени ещё в раннем детстве, и как не прикрывал я глаза ладошками плача и рыдая, они ударили меня, пронзив всю радость и невинность в теле маленького существа.
Когда уйду я, совершив с собой то, что уже давно совершил, люди скажут: «Он был молод и глуп. Он принял решение, ибо как возраст его предполагает протест и стремление быть самостоятельным во всех своих проявлениях».
О эти взрослые, хмурые и несчастные существа! Мне искренне жаль вас, — дети чужих карнавалов. Я всегда противился уподобиться вам. Я всегда с ненавистью относился к быту, состоящему из нищенского положения и в сто крат ярче, чем само солнце недостатку в деньгах. Я ненавижу нищету! Не только лишь потому, что корнями в ней. Я ненавижу её по той просто причине, что она всё убивает в телах некогда порхающих душ с горящими сердцами.
Наверное никто и не поверить, что будучи в столь молодых летах можно постичь мышление и взгляды умеренного взрослого. Наверное никто не поверить и в то, что ребёнок, а впоследствии юноша, прочувствовал каждой своей частице, каждым новоявленным волоском жизнь среднего взрослого и всю тушуемую реальность, скрывающуюся за улыбкой и словами: «У меня всё в порядке!». И как вы, должно быть, понимаете, вернуться назад в мир ребёнка, в мир цветения и гармонии, сделалось невозможным.
Никакой отрады на горизонте близ лежащей планеты я не наблюдаю. Никакой чистоты, гармоничности в мире сегодняшнем быть не может! Слишком уж долго тянется этот «сегодняшний мир» для хоть сколько-нибудь разумной перемены. Я не смел, да и не сумею, выстроить путь к новой иллюзии, к иллюзии, в которой мне надлежит прожить “долгую и счастливую” жизнь. Я не был таким! Я знаю, не был! Мои черты породило общество, бросающее ненависть и безразличие в мою сторону. Эти черты выжили во мне всё самое лучше. В частности то, с чем я к нему пришёл.
Я долго был обманут собой, а совершив преступление вынес себе приговор, оказавшись, в конце концов, в стенах самокопания. Но копать больше нечего! Пора прощаться, пора уходить.
Лишь единицы отметят мою внутреннюю силу, ибо я — хрупкое, не сформировавшееся существо поднял не каждым взрослым поднятый груз. Но этот груз мне уже непосилен.
Я горжусь собой и во многом себя уважаю! Я есть пример для себя самого! Я есть образ, порождающий жгучее желание в сердцах каждого усомнившегося в реальности как таковой, устремиться ко мне и создать нечто своё, к чему будет стремиться последующее большинство.
Знаешь ли ты, читающий эту записку, что никто в этой прекрасной жизни… Господи, почему только сейчас я понимаю, что она прекрасна?.. Жизнь прекрасна!.. Никто! Вы слышите? Никто не был полноценно со мною знаком. Никто и никогда не скажет Вам, каков в действительности был я. Должно быть, Вы знаете, осколки разбитых сердец? Должно быть, Вам известно и то, какого это не повстречать человека, которому можно раскрыться… поделиться сокровенным, разделить грудь сжимающую боль пополам для того… для того, чтобы устоять, выжить. Уже завтра многое множество провозгласит меня циником, притворщиком и чудаковатым юнцом. Мотивы мои, вольность и душу, которая обращена к вам, сочтут свидетельством моей незрелости, и даже то, что я понимаю и информирую вас об этом — выступит тому подтверждением!
Моя душа заплёвана и загажена неприкрытой продажностью и скотством. Раны мои давно не кровоточат, покрывшись гноем от этого мёртвого воздуха. Глаза потускнели от утопического мира, губы иссохли и уши перестали слышать. А тело моё отдаёт гнилью гроба, в котором я заживо погребён! Но через минуту я буду мёртв и не способен более что-либо чувствовать и ощущать. Я покину планету, оставив болтаться это чудное тело. Я чувствую, что совершаю ошибку, но мне не удается утихомирить ум.
P.S. Написав это, я очень сильно сдерживал себя от уничтожения раскрытой души моей, вероятнее всего выше той, что прочтёт заключение моё. Прощай странник, этой не простой штуки жизнь!
“Ваш Граций”

— Ты не представляешь, насколько сильно я себя корю. В тот день, покидая здание, я думал о своих совершенно отвлечённых делах. И когда мне это наскучило, вернулся к сцене тридцатиминутной давности. Увидев перед глазами лицо Грацио, услышав его голос и осознав слова, я ринулся спасать его. Но, к сожалению, было уже поздно. Примерно за десять минут до моего возвращения он… он повесился.
Я был именно тем, кто мог ему помочь утихомирить ум. Но в тот момент я был недостаточно хорош: я отвлёкся от пациента, думая о чепухе. Но я скажу тебе, чему я у него научился. Порой мне кажется, что именно для этого нас и свела судьба. Я научился по-особенному концентрироваться и слышать, видеть то, что выходит за рамки западного понимания. Тихий Грацио открыл мне тихий (тонкий), неприметный мир, пронизывающий наше трёхмерное пространство. И он расширил моё понимание мира. Наш мир дуальный, как преподаватель или Тихий Грацио. © 2016 @sandrinstark
Продолжение следует.