– Невозможно жить среди такого количества цветов и не стать поэтом, – такой диагноз поставил мне прекрасный великан-гуливер по имени Юра Логинов. И впрямь – распахнёшь в июне окно в горнице – и ветки сирени, мокрые от росы иль дождя, сами обалдевшие от своего запаха, охапками вваливаются в утреннюю комнату в таком количестве, что и букетов не надо. Нижний ярус палисадника – кусты махровых цветов шиповника. Вместо изгороди – живая колючая длинная линия кустов крыжовника, тянущаяся от начала до конца улицы. Дорога, отделяющая 2-ю Кедровскую от Малой Кедровской. Крутой спуск огородов. Те от дороги отделяются ровными рядами акаций. Заборы чисто мифические: редко проволока или доски. Однажды, катаясь в сумерках, как заведено было у всех на улице, я улетела в нижние огороды, благополучно приземлилась на мягкую картофельную грядку. А потом всякие изгороди почти по всей улице начали потихонечку исчезать.
Не знаю, как уж удалось моему дяде Феде сломать «заборную» психологию обитателей Кедровских, только палисадники с заборами перед домами исчезли на радость мальчишкам и девчонкам, получившим доступ к крыжовнику и акациям. Впрочем, всё остальное: дом, огород, двор оставались за заборами. Дом, в котором мы жили, был построен в XIX веке моим дедом. Был запрограммирован надолго: двенадцать детей – значит и огород этак десятин двенадцать, иначе не выжить. Но выжили только младшие – старшие сгинули во время Гражданской и Отечественной войн. И вот самому младшему, Фёдору, рано оставшемуся сиротой без матери и избалованному своей единственной сестрой (моей мамой), бывшей на три года постарше, дозволялось многое. Ну, во-первых, он начитался Чехова так, что идея «вся Россия – наш сад», похоже, не давала ему покоя. Дед, которому было за восемьдесят, покорно терпел. Потихонечку начали исчезать гранитные плиты со двора, вытесняться клумбами для пионов, дельфиниумов, лилейников… Выкорчёвывались дикорастущие черёмухи (чтоб мы с моими друзьями, уличными мальчишками с них не падали гроздьями); бузины (чтоб меньше стреляли её ягодами из пикановых трубочек) и т.д. Оставили только рябину – династическое дерево, т. к. наша фамилия Рябинины. Итак, двор постепенно стал напоминать регулярный сад французских королей, и ходить мне, коту Мурзику и собаке Негри приходилось чуть ли не на цыпочках. А гости – на то и гости, чтоб вести себя соответственно…
Дом для дяди Феди существовал лишь как место ночлега и чтения книг. Такого жаворонка, как он, ещё надо было поискать. Просыпается часов в пять утра – и в сад.. В семь выходишь – двор не узнать: там, где цвели ирисы, насажены другие многолетники, а цветущие ирисы метров на сто-двести рассажены вдоль всей улицы, и обитатели Кедровской, спешащие на работу, только диву даются… А наш дядя Федя не пенсионер-какой-нибудь-садовод, не вольная домохозяйка! Ему самому к восьми на работу: он то учитель истории, то завуч, то инженер в отделе стандартизации… Поразительно, что и вечером, после захода солнца, в кромешной темноте, выставив лампочку в окно на веранде, сидит на моём детском стульчике, склонившись над клумбой что-то фантазирует, колдует над цветами. Соседки, подражая ему, пытались, как он, каждодневно, «по-дяди-федински» пересаживать цветы: да не тут-то было! Цветы капризничали, переставали цвести, иногда и вовсе погибали…
А в доме вечно были комья земли, которые приходилось без конца выметать и вымывать, чтоб для себя чистота, и перед гостями не стыдно. А гости? Им и в голову не приходило зайти в дом, коль чуть не под каждым деревцем иль кустом – гамак, скамеечка, беседка. Всех многочисленных, приходящих полюбоваться нашим садом, щедро оделяли цветами, ягодами, яблоками, поскольку радушие и гостеприимство, как прививка для яблонь, в крови у русского человека…
Когда пришло время переехать в многоквартирный дом, дядя Федя попытался проделать подобный эксперимент на новом месте. И получилось хорошо… Но тут – другое время – другие песни.