Из давней записной книжки с песнями Грушинского фестиваля выпал маленький дубовый листок:
– Положи на место!
– А почему ты так трясешься над ним?
– Не скажу…
– Всё ясно. Любовь?!
– И вовсе не любовь.
– Так что тогда?
– Что-то большее, чем любовь.
Меня всегда изумляло: приедешь на Грушинский фестиваль и разбиваешь бивуак не просто под дубом, а в дубовой рощице. Какая роскошь для обитателей хвойной полосы! И везешь на Урал в качестве сувениров горсть желудей, которыми усеяно всё околопалаточное пространство, а то ещё и маленький дубовый саженец, заведомо зная: вряд ли выживет…
Однажды дубовомания достигла апогея. Мы с моим добрым другом Валинской решили пушкинскую ауру Царского Села перетащить не только на Урал, но и в Абакан, где она живет.
– Там все растет!
Выкопали кучу нежных саженцев, посадили в обрезанные пластиковые бутылки со священной землей города Пушкина. Но, увы! Дубкам и в Хакассии не понравилось.
Откуда у меня такое благоговейное отношение к дубу? Просто, видно, я родом из детства, из Пушкина: у Лукоморья дуб, кот на златой цепи, рассказывающий сказки, о которых, видимо, только в детстве и мечтать.
Помню, мне говорят:
– А, между прочим, дуб растет на Петровской, возле дома Агарковых…
По меркам пятилетнего возраста это почти за тридевять земель – через улицу. И вот вся малышня Кедровской, предводительствуемая мной, идет смотреть на дуб. А он, величественный и красивый, – за изгородью, а под забором со стороны улицы два-три дубовых листочка да желудь, который достаётся мне. Все завидуют – ещё бы, ведь из него может вырасти здоровый дуб! А уж кота учёного добыть совсем просто: чуть-чуть подрессировать Мурзика и посадить на цепь. Пусть ходит «по цепи кругом» и рассказывает сказки нам, детям несладкого детства…
Много лет спустя эту материализованную сказку я увидела в Михайловском ещё при жизни другого сказочника, хранителя Пушкинского заповедника Семёна Гейченко. К огромному, в три обхвата, дубу была приделана цепь с прикованным к ней фанерным котом, чем-то напоминающим декорацию к фильму «Обыкновенное чудо». Но мне это чудо показалось прекрасным и необыкновенным. А листок дубовый, «засохший, безуханный», лёг вечной закладкой в пушкинский томик стихов, купленный в Михайловском…
А ещё в старом дедовском доме, где я выросла, по праздникам за круглым столом собиралась большая и дружная семья, и во время застолья пелись обычно протяжные русские песни. Начиналось с «Вечернего звона», а кончалось семейной песней, созвучной нашей фамилии – Рябинины:
– Как же мне, рябине, к дубу перебраться?..
Бог весть, какие чувства поднимались в моей детской душе то ли от потрясающего многоголосного пения, то ли от жалости к дубу и рябине, которым почему-то никак нельзя друг к другу перебраться…
Не потому ли после выпускного вечера за третьей школой я со своими одноклассниками посадила рядом дуб и рябинку.
Нынче с Грушинского фестиваля я уезжала раньше моих друзей. Расставаться не хотелось. Машинально положила в карман ветровки несколько желудей, подняла с земли дубовую веточку. Солнце ещё не взошло. Заглянула в палатку: все спали, утомлённые ночным концертом на Гостином дворе. Вернусь ли сюда ещё? Шлейф лёгкой печали расставания повис в воздухе дымкой незатухающих костров. Я, не оборачиваясь, уходила в сторону электрички. Первым это почувствовал трубач из соседних палаток. Он вышел на свободное межпалаточное пространство, встал лицом к восходящему солнцу и заиграл. Денис вздрогнул и проснулся. Руки сами потянулись к видеокамере… Он привез мне самый большой подарок: на видео – трубач, играющий пронзительную щемящую мелодию конца и начала чего-то неизъяснимого, нового, что ждёт всегда впереди, и луч восходящего солнца, пробивающегося через толщу дубовых крон.