Б.Мельник. Часть вторая, раздел третий. Перевод с польского Т.Цыркуновой.
Несколько дней спустя, в холодный и дождливый полдень на пилораме завыла сирена. Тонким голоском ей вторил самоварчик, паровоз на станции узкоколейки. Этот вой длился довольно долго. Когда же, наконец, прекратился, то было даже странно, что наступила такая тишина. Папа сказал, что, наверное, из Ивацевичей приехали советские солдаты и скоро будут здесь.
Люди, не обращая внимания на мелкий надоедливый дождь, вышли из домов. Все смотрели в сторону станции. Папа тоже вышел из дома и стоял возле калитки с зонтиком над головой. Мы, трое детей, подошли к нему. Папа строгим голосом приказал нам немедленно идти в дом, но сразу же перестал обращать на нас вни- мание. Мы остались, прилепившись к забору. Подошла также и мама и прикрыла нас с головами каким-то плащом.
Через какое-то время мы увидели советских солдат. В непрекращающемся дожде по улице Костёльной со стороны станции шёл отряд советских солдат. Мама сказала, что это и есть большевистская армия.
Перед войной я видел польских солдат, пехотинцев и кавалеристов. Те выглядели совершенно иначе, чем эти. Марширующие по улице солдаты были одеты в длинные, прямо до щиколоток, серые плащи. На их плечах висели то ли торбы, то ли мешки. Папа сказал нам, что это такие рюкзаки, которые называются сумками. На головах солдат были высокие остроконечные шапки с пятиконечной звёздочкой надо лбом. На их плечах висели на шнурованных плетёнках длинные карабины со штыками. Солдаты маршировали в полной тишине, не обращая ни на что и ни на кого внимания.
Вскоре отряд исчез за поворотом улицы. Тогда люди, стоявшие за заборами своих домов, вышли на улицу. Поляки, евреи, русские, все говорили одновременно, жестикулировали. Я немногое сумел понять, так как одни говорили, что нас постигла страшная беда, а другие радовались, что наконец-то пришли русские. Если всё хоро- шо пойдет, то возродится настоящая Россия, «Матушка Россия».
Одни люди говорили спокойно, а другие дрожали от злости. В конце всех помирил дождь, который из мелкого «капустничка» перешёл в проливной. Тогда все разошлись по домам. В местечке установилась тишина, полная ожидания, что же будет дальше.
В тот вечер папа долго слушал радио. Как обычно, у нас был и дядя Стефан. Сидели до поздней ночи. На этот раз они не пили чай, а опорожнили графин наливки и всё говорили, говорили… Мама тоже выпила с ними две маленькие рюмочки.
Утром папа пошёл в центр местечка, но сразу же возвратился и сказал, что видел там НКВДистов. Я спросил, кто они такие, и папа объяснил мне, что это большевистские полицейские, но только гораздо хуже обычных. Брат Стефан, глядя на балку потолка, сказал, что это очень важное дело, а сестра Мундзя только прошеп- тала: «О, Боже»!
После обеда и я увидел двух НКВДистов. Они шли медленно по середине улицы и всё разглядывали. Одеты были в длинные кожаные плащи, а на головах были круглые синие фуражки с красной отделкой и блестящим верхом. На поясе каждого висел огромный револьвер в брезентовой кобуре. Позже дядя Стефан объяснил мне, что такой револьвер называется наганом, и это очень грозное оружие. Я спросил, чем занимаются НКВДисты, но дядя по своей привычке только махнул рукой. Вскоре я сам узнал чем.
Прошло несколько дней после занятия Телехан большевиками, и отец решил поискать какую-нибудь работу. Утром он надел костюм в рубчик, сшитый у портного Гурштеля незадолго перед войной. Поскольку день был дождливый и холодный, он надел также демисезонное пальто с бархатным воротником, взял шляпу, перчатки и зонтик.
Понятно, что я не мог пропустить такой возможности выйти с отцом в центр местечка, и ныл до тех пор, пока мама не приказала надеть мне плащ в косую клетку, и на мою голову надела берет. Обе стороны остались довольны. Мама тем, что я перестал ныть, а я тем, что добился своего.
Мы с отцом шли по улице Костёльной и когда приблизились к зданию лесничества, из него вышли два НКВДиста. Я сразу же узнал их по форме, потому что пару дней тому назад отец мне показал точно таких же, когда мы стояли дома у окна и смотрели на улицу. Эти двое минуту разглядывали нас, а потом быстро перешли улицу и стали перед нами, перегородив нам дорогу. Мы с отцом остановились. Я с любопытством смотрел на них. У одного из них, более низкого роста, было тёмное лицо с фиолетовым оттенком на тех местах, где была выбрита борода, глаза у него были орехового цвета, навыкате, с чёрными густыми бровями над ними, большие уши его были оттопырены. Другой был намного выше, гораздо полнее, это был блондин с седыми висками. Кожаный плащ тесно облегал его вываленный вперёд живот, низ которого поддерживал кожаный ремень со свисающим на нём наганом. Я заметил, что на животе этого великана плащ расходился, так как там недоставало одной пуговицы. У НКВДиста были полные, синеватые губы, из-за которых виднелись крупные, как лопаты, жёлтые, со следами кариеса, зубы. Он дышал тяжело, со свистом, как астматик господин Швепс. На ногах у них были сапоги с голенищами, снизу смятыми в тесную гармошку.
Этот мой осмотр длился короткую минуту, и они оба, а особенно высокий, не понравились мне. Я ждал с интересом, что будет дальше. Это длилось секунду.
–«Вы кто такой»? – спросил чернявый.
–«В чём дело, что происходит»? – вопросом на вопрос ответил отец. В то же мгновение хрипло завизжал высокий:
–«Арон, за версту видно, что это буржуйская сволочь» – а отцу – «Документы»!
Отец медленно достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, и в тот же момент толстяк вырвал его из рук отца и всунул в карман своего плаща.
–«Давай, пошли» – проворчал он, с присвистом дыша.
–«Прошу отдать мне бумажник» – спокойным голосом сказал отец.
–«Ты, буржуйская сволочь, ты мне приказываешь»? – хрипло забулькал НКВДист.
Я стоял, изо всех сил сжимая руку отца. Мной овладел страх. Что-то отвратительно сладкое выползало из моего желудка и наполняло рот. Чувствовал, как плечи мои покрылись потом.
–«Прошу отдать мой бумажник» – спокойно, но настойчиво повторил отец.
–«Если так хочешь, то я тебе дам, но только по морде…» Толстяк молниеносным движением ударил отца кулаком в лицо.
Отец глухо ойкнул, плечи его прислонились к забору, по которому он осунулся на землю. Шляпа отца отлетела на проезжую часть, а зонтик – на тротуар. Под носом у него показалась кровь.
–«Папаа»! – закричал я не своим голосом и громко заплакал.
–«Ты, такую твою мать, ты будешь приказывать мне? Мнеее»?! – свистя и кашляя, рычал НКВДист.
–«Семён, успокойся, не бей»! – урезонивал коллегу тот чернявый.
–«Замолчи, Арон, я здесь начальник»! – прохрипел толстяк. Наклонился над отцом и, тормоша его за воротник пальто, кулаком другой руки подталкивал лицо отца. При этом покашливал и свистел:
–«Ты, ссоба–ака. Ты, мерза-авец…Ты мне тут приказываешь, мне»?!
Перед моими глазами летали чёрные пятна. Я чувствовал, как по моей ноге сбегает тёплая струйка мочи. Я не выдержал. Мне не хватало воздуха.
–«Папа…» – плакал я.
Тогда толстяк отпустил отца, повернулся ко мне и, поднося кулак к лицу, зарычал, тем же хриплым басом:
–«Ещё и этот щенок! Вон отсюда, пока не получил»!
Не помня себя от страха, бросился я бежать в сторону нашего дома. Задыхаясь, ввалился в кухню, душил меня истерический плач. Мама, плача вместе со мной, прижала меня изо всех сил к себе, и спрашивала, что случилось и где отец? Сестра Мундзя накапала на кусочек сахара валериановых капель и просила меня положить этот сахар в рот. Постепенно я успокоился. Облитый ледяным потом, в мокрых штанах, всё ещё всхлипывая, я рассказывал, что произошло на улице.
Мама и Мундзя громко плакали, даже мой брат Стефан расстроился и стоял у окна, шмыгая носом. Мама, продолжая плакать, налила в таз тёплой воды, и вымыла меня всего, от плеч до ног. Заплаканная Мундзя побежала за дядей, и вскоре он пришёл к нам. Он хотел идти в НКВД, но мама уговорила его не ходить туда, потому что и его могут там избить и закрыть. Затем она надела старое пальто, повязала на голову платок и пошла туда сама. Через час она возвратилась и плача, рассказала нам, что ни один из НКВДистов не захотел с ней разговаривать.
Прошёл вечер, минула ночь. На следующий день перед полуднем, отец притащился сам домой. Без шляпы и зонтика. Пальто его было испачкано, один рукав был надорван. Лицо отца было таким опухшим, что он не мог открыть левый глаз. Говорил с трудом, почти не открывая распухшие губы. Стонал и жаловался, что у него всё болит, а сильнее всего болят почки, по которым больше всего его бил в камере тот толстяк.
Пришёл дядя Стефан и привёл с собой фельдшера, господина Драмовича. Согласно его рекомендациям, отец лежал весь обложенный компрессами. Он поднялся с постели спустя несколько дней.
За своё освобождение из НКВД отец был благодарен телеханскому еврею, Гершелю. Прошли сутки с момента ареста отца, когда в НКВД пришёл Гершель и увидел там избитого отца. Он начал громко кричать, что это какая-то страшная ошибка. Он хорошо знает отца, знает, что это достойный житель Телехан. Он, Гершель, лично ручается за отца головой! Крика было столько, что пришёл сам «командир», и после беседы с Гершелем приказал отца освободить. На прощание толстый Семён пообещал отцу возвратить его сюда ещё раз.
Обязан я посвятить несколько слов освободителю отца – Гершелю. Перед Первой мировой войной был он каким-то бедным работником. Когда началась война, был мобилизован в царскую армию, где и познакомился с большевистской идеологией. Очевидно, он настолько увлекся ею, что после войны связался с польскими ком- мунистами. За эту свою деятельность отсидел несколько лет в Берёзе-Картузской. Там размещался карательный строгий лагерь для политических.
Отбыв срок, он прибыл в Телеханы и остался в них. Жил здесь тихо, не создал семьи, был наёмным работником в смолярне. И евреи, и христиане, считали его выродком. После занятия Полесья большевиками, он сразу же стал работать с НКВДистами. Однако жизнь показала, что он не был плохим человеком. Будучи «особой при власти», он помог многим людям, которые против собственной воли оказались в клещах НКВДистского аппарата.
Т. Цыркунова «Наши Телеханы»
Из воспоминаний жителя Телехан инвалида Великой Отечественной войны
Лукашевича Петра Афанасьевича (моя литературная обработка)
«Нелегко мне даже мысленно возвращаться в те тяжёлые времена ссылки нашей семьи в Казахстан, но я уверен, что просто обязан это сделать. Хочется рассказать нашим потомкам и об этом, и о своём личном участии в страшной войне, которая тяжёлым катком прокатилась по судьбам многих миллионов людей.
По ложному доносу в органы НКВД моего дяди по материнской линии – Голодко Александра Ивановича, сразу же после освобождения Западной Белоруссии в 1939-м году был арестован и бесследно пропал мой отец – Лукашевич Афанасий Корнеевич. В чём его обвиняли, за что осудили, навсегда осталось загадкой для нашей семьи, так как он был активным членом Коммунистической партии Западной Белоруссии. Долгие годы после окончания Великой Отечественной войны мой дядя по отцу Лукашевич Гавриил Корнеевич занимался поиском следов своего старшего брата, моего отца, но из самых разных архивов ответ был один: «Судьба вашего брата не известна». След отца терялся где-то в Коссово.
А мы с матерью сразу после ареста отца автоматически стали семьёй изменника Родины, и ночью 12 апреля 1940 года мы все тоже были арестованы и подвергнуты репрессиям. Имущество нашей семьи было полностью конфисковано, а мы в вагонах для перевозки животных отправились в далёкий Казахстан. Ехали мы с матерью, сестрой Надеждой и братом Иваном долго, поэтапно, с большими задержками в пути, помню, что приехали на место уже где-то к средине мая. В дороге многие маленькие дети умирали, так как никакой медицинской помощи нам никто не оказывал. Нашей семье повезло, мы все благополучно добрались до места своей ссылки.
Мы прибыли в село Константиновка Вишнёвского района Акмолинской области Северного Казахстана. Какое-то время наша семья находилась в Акмолинском лагере для жён изменников родины (сокращённо этот лагерь назывался «АЛЖИР»). Условия в лагере были очень тяжёлые, как мы там выжили, я до сих пор не могу понять. Для того чтобы рассказать все ужасные подробности жизни нашей семьи в лагере, надо написать огромную книгу. Я не ставлю перед собой такой задачи, не хочу всё это переживать заново.
Прошло какое-то время нашего пребывания в лагере, сколько времени мы там провели, точно уже не могу сказать, не помню. Моя мать – Феодосия Ивановна – зарекомендовала себя хорошо, она стала вызывать доверие у лагерного начальства и нас определили на поселение в колхоз «Передовик».
С этим переселением наша жизнь значительно улучшилась, если это можно так трактовать, принимая во внимание тот факт, что мы находились в ссылке…
Председателем колхоза «Передовик» был человек по фамилии Стреха. Имя и отчество я его уже не помню. Запомнился он мне тем, что отнёсся к нашей семье по-еловечески, поселил на квартиру к казахам и помог на первых порах с продовольствием. Помню, что привёз нам мешок пшеничной муки, которую мы использовали очень экономно, и её хватило на долгое время.
Местное население, среди которого были и русские, и казахи, тоже относилось к нашей семье хорошо. Помогали нам, чем только могли. Мать моя стала работать в колхозе, кое-какие продукты она получала на трудодни. Мне в сороковом году исполнилось пятнадцать лет, я тоже стал работать с матерью в колхозе.
К сожалению, в казахстанской ссылке умер мой младший брат Иван, он был ещё совсем маленьким, когда нас арестовали. Брат Ваня был тридцать седьмого года рождения. Как-то внезапно под вечер у него резко поднялась температура, мать заметалась, забегала по всему колхозу, чтобы найти какие-нибудь лекарства для снижения температуры, но ничего не нашла. Медиков в селе не было. Мать обкладывала голову брата холодными компрессами, чем-то поила, но наступившую ночь брат не пережил. У него была тяжёлая форма скарлатины. К утру Ванечка умер. Его смерть была одним из самых страшных и запомнившихся мне на долгие годы событий казахстанской ссылки.
Хорошо помню я и местного участкового милиционера, который по долгу службы был обязан регулярно навещать нашу семью. Звали его Савицкий Иван Никифорович. Это был очень хороший и добрый человек, всегда старался принести нам, детям, хоть какое-то угощение или хотя бы кусочек пшеничной лепёшки. Я всегда вспоминаю его с благодарностью, на такой нелёгкой работе он не утратил человечность.
А между тем шли годы. Мы немного привыкли к жизни вдали от родных мест. Мать научилась готовить у казашек их блюда, а те что-то переняли и у неё. Работа в колхозе занимала много времени, быт тоже был не из лёгких, всё ведь делалось вручную, не было ни электричества, ни газа. Нам трудно было привыкнуть обходиться без дров, отапливать домик надо было кизяком или соломой.
Началась война. Мне было только шестнадцать лет. Взрослых мужчин сразу же призвали в Красную Армию. Работы прибавилось, надо было трудиться и за себя, и за тех мужчин, которые ушли на фронт. Потребности в казахстанском мясе тоже возросли, надо было кормить Армию. Мы работали в полную силу, не знали ни праздников, ни выходных.
В 1943-м году мне исполнилось восемнадцать лет, я стал совершеннолетним и подлежал призыву на фронт. В декабре 1943 года был призван в Красную Армию. Новобранцев привезли в столицу Казахстана, тогда ею была Алма-Ата. Мы прошли краткосрочные курсы обучения военному делу, помню, что нам показали, как надо обращаться с оружием, была ещё какая-то программа по строевому шагу и по воинскому уставу. Особенно тщательно готовить новых бойцов было некогда: фронт постоянно требовал пополнения. Так и мы через несколько месяцев подготовки отправились железнодорожным составом на фронт.
В воинском эшелоне находилось примерно полторы тысячи новобранцев. Когда мы приблизились к прифронтовой полосе, эшелон стали охранять от немецких самолетов наши истребители ЯК – 9. Конечным пунктом путешествия по железной дороге стала станция Невель Псковской области. На этой станции мы выгрузились и пересели уже на грузовые автомобили. Когда наступила ночь, нас перебросили ещё ближе к фронту и уже распределили по траншеям, по подразделениям.
Так мы и попали на линию фронта, проходившую в то время под Витебском. Начиналась операция по освобождению Белоруссии под кодовым названием «Багратион». Меня определили на Первый Прибалтийский фронт в составе 43-ей армии, 204-ой дивизии, 730- го стрелкового полка. Я был рядовым пехотинцем.
Под Витебском наш полк простоял в оборонительных боях несколько месяцев. Очевидно, командование готовило масштабную наступательную операцию. Мы уже довольно хорошо «обжились» в своих окопах.
И вот, наконец, 23 июня 1944 года на рассвете знаменитые гвардейские миномёты «Катюши» начали громить немецкую оборону. После «Катюш» двинулись на немецкие позиции танки, а вслед за ними, под их защитой и прикрытием пошла и матушка-пехота.
Наша дивизия наступала в районе, расположенном восточнее города Полоцка. Разгром «Катюшами» немцев был довольно значительным, так как немцы почти не оказывали нам сопротивления, очевидно, приходили в себя после нашей артподготовки. Временами наши полки могли идти вперёд даже целыми колоннами.
Когда мимо нашей колонны пехотинцев проходила артиллерия, некоторые, особенно ловкие солдаты, на ходу запрыгивали и садились на лафеты пушек и таким образом добирались «с удобствами» до ближайших населённых пунктов.
Глядя на этих удальцов, и я решил на ходу сесть на лафет пушки, но это мне не удалось сделать. Я подпрыгнул, но колесо тяжёлой пушки ударило меня сзади, я «юзом» пополз вдоль дороги, но тут же быстро поднялся. Отделался только лёгким испугом и выговором. Командир роты подбежал ко мне и громко закричал:
–«Ты что делаешь? Хочешь погибнуть по дурости»? Он подозвал к нам санитара.
Подошёл ко мне санитар, посмотрел на мой живот, который мгновенно стал фиолетовым, покачал головой, но ничего не сказал. Крови не было видно. Санитар смазал живот каким-то своим снадобьем и забинтовал. Пошли мы дальше пешком.
Было лето, стояла жаркая погода, наши гимнастёрки насквозь пропитались потом и солью от него, выгорали на солнце до белого цвета. Особенно донимала нас густая пыль, которая проникала в самые труднодоступные места. Глаза слезились, краснели, смотреть было больно. Стоило пройти мимо нас танковой колонне, как поднятая ими мельчайшая пыль стояла сплошным облаком несколько часов. Дышать в этой пыли было очень трудно, донимал нас кашель. Очень мучила жажда, воду можно было набирать только в колодцах, или из водонапорных башен на железнодорожных станциях, пить сырую воду из рек и озёр нам категорически запрещалось. Мы использовали любую возможность, чтобы хотя бы быстро-быстро окунуться в естественных водоёмах, были молодыми, хотелось покупаться, освежиться…
Через несколько дней перехода по жаре наш полк вступил на территорию Литвы. Нам была дана команда окопаться в поле, находившемся вблизи хутора. Строения на хуторе были крепкими, построенными добротно, основательно. Видно, что там был хороший хозяин. Мы стали быстро окапываться, чтобы к ночи успеть закончить свою работу. Подошёл к нам командир роты и послал меня и моего напарника на хутор, чтобы проверить, нет ли на этом хуторе немцев. Хутор был огорожен изгородью. Мы с напарником подошли к калитке, постучали. На наш стук вышел хозяин хутора, мужчина лет сорока пяти-пятидесяти, видно было, что настроен он к нам позитивно, и спросил у нас:
–«Что вы хотите, хлопцы?»
Мы ответили, что посланы командиром, чтобы узнать, есть ли на хуторе немцы. Человек молча открыл сарай – тот был пуст. Хозяин хутора пригласил нас войти в дом. Мы вошли и увидели, что стол накрыт, и на нём имеется разнообразная, как нам показалось, даже праздничная закуска. Хозяин предложил нам присесть за стол, мы не стали отказываться. Он налил нам спиртного, граммов по пятьдесят-сто. Себе тоже немного налил. Мы поинтересовались у этого человека, где же находится его семья? На наш вопрос последовал ответ:
–«Мимо хутора проходили танки, стрельба была очень сильная. Мы боялись, что можем все здесь погибнуть. Мои родственники ушли подальше от этих мест, на удалённые хутора».
Мы поблагодарили хозяина хутора за угощение, ушли на занятые нами позиции и доложили командиру, что на хуторе немцев нет. На этом поле в окопах долго задержаться нам не пришлось, так как поступил приказ двигаться дальше.
Мы прошли литовские местечки Утена, Рокишкис, а в местечке Скопишкис опять поступила команда окопаться и приготовиться к бою. Мы с напарником окопались вблизи дороги в ржаном поле. Только-только спустились в свой окоп, как начался бой. Завязалось сражение не на жизнь, а на смерть.
На левом фланге нашего полка – там, где находился третий батальон, – пошли в атаку немецкие танки. А по правому флангу полка от леса, не останавливаясь ни на секунду, била немецкая артиллерия. Мы чудом продержались около двух часов, осколками снаряда я был ранен в правое плечо. Я очень переживал, не повреждён ли осколками и позвоночник? Постарался чуть-чуть пошевелиться в своей ячейке, смог, значит, позвоночник не задет, это придало мне бодрости. Я аккуратно развернулся в своём окопчике и пополз в тыл к санитарам, чтобы они меня смогли перевязать. Кровотечение было сильное, гимнастёрка промокла до пояса, кровь стекала уже по рукам. Я надумал подняться и побежать к санитарам, пока не потерял сознание от кровопотери. Только я приподнялся и вылез из окопчика, как увидел, что со стороны ржаного поля прямо на меня на большой скорости идёт танк, я со страху метнулся назад, спрыгнул опять в свой окоп. Танк прошёл прямо надо мной, но, к счастью, я оказался между гусеницами танка, и он не причинил мне никакого вреда.
От пережитого страха и большой потери крови я всё-таки потерял сознание. Очнулся от того, что меня тормошил казах, с которым мы вместе призывались в Казахстане. Звали его – Сабит. Казах тоже был серьёзно ранен, стонал, боли у него были сильные, он сказал мне, что сам не может подняться, нет сил. Я ничем не мог ему помочь, поэтому сказал:
–«Сабит, я тоже ранен, но постараюсь если не дойти, то хотя бы доползти до санитаров, и скажу им, чтобы они тебя забрали, держись, жди помощи – а я пошёл»!
По дороге к санитарам мне вдруг ясно представился танк, который прошёл через наш окоп, прямо надо мной. Ведь это же был наш танк – Т-34! Танкист, вероятнее всего, решил сократить путь и поехал не по дороге, которая проходила рядом с нашим окопом, а «рванул» напрямую через рожь. Нашего окопа, находившегося возле самого ржаного поля, танкист, конечно же, не заметил. Остальные танки прошли левее нас примерно метров на триста-четыреста. Я прошёл через всё поле ржи, вышел на открытое место, никого не видно, нет ни наших солдат, ни санитаров… Что же мне делать? Силы мои тают с каждой минутой, в глазах темнеет. Очень хотелось пить… Какое-то отчаяние и страх охватили меня, навалилось осознание полной своей беспомощности. Да и мысли о раненом Сабите, который ждёт в окопе помощи, не давали покоя…
Вдруг с левой стороны с опушки ольхового леса послышался крик:
–«Эй, ты, сюда! Сюда»! Я подошёл к опушке леса, вижу, что стоят два рослых солдата, с санитарными сумками на плечах. Я им очень обрадовался.
Они спросили:
–«Куда ты ранен, ничего из-за крови не видно»? Я ответил, что осколками снаряда ранен в плечо, а дальше уже всё измазалось от кровотечения. Сразу же рассказал санитарам о раненом пулемётчике Сабите, который не мог сам передвигаться, и показал рукой, где тот находится. Они ответили, что вот только сделаем тебе перевязку и сразу же пойдём к нему. Санитары мгновенно располосовали мою гимна- стёрку, чем-то прижгли раны и туго перебинтовали. Показали руками направление, куда мне направляться дальше, сказав при этом, что в том сосновом лесу расположился штаб полка. Сами быстрым шагом ушли к окопу, в котором ждал помощи раненый пулемётчик Сабит.
Я пришёл в штаб полка, услышал, как по полевому телефону командир полка кому-то громко кричит:
–«Поднимай батальон и в наступление»! Взглянул на меня и спросил:
–«Что, ранен»? Я молча кивнул головой. Он опять спросил у меня:
–«Скажи, ваши там пошли в наступление или нет»? Я ему ответил так, как было на самом деле:
–«Пока я там находился, наши бойцы стояли на месте».
Он тут же позвонил в наш первый батальон и отдал команду подниматься в атаку, сказав при этом, что наши танки первым эшелоном уже прошли».
А мне приказал идти за ржаное поле, там ждали раненых повозки, запряжённые лошадьми. Потихоньку добрался я до повозок. На одной из них уже сидели раненые, человек десять. Кое-как взобрался и я на этот воз. Все раненые сидели молча, мрачные, только кто-то стонал от боли, а у кого-то не прекращалось кровотечение. Мне запомнился совсем молоденький боец, который был ранен в челюсть, пуля прошла у него через рот, он был уже перевязан, но кровь не останавливаясь, капала и капала, просачиваясь через бинты…
Наша повозка вскоре была полностью загружена ранеными, и мы тронулись в путь. К концу дня, когда солнце клонилось к закату, мы приехали на какой-то хутор, где и находился медицинский санитарный батальон. Зашли в дом, медсестра всем сделала какие-то уколы. После уколов отправила она нас в сарай на отдых. В сарае было разложено сено, на котором можно было прилечь. В углу сарая стоял маленький импровизированный столик, приспособленный из какого-то ящика, наверное, из-под снарядов, на нём горела маленькая свеча в какой-то жестянке. За этим столиком сидела со своими бумагами медсестра.
Уснуть ни на минуту было невозможно, все стонут от боли, кто-то просит пить, кто-то плачет. Я почувствовал, как у меня стала резко подниматься температура, стала нестерпимо болеть спина, невольно застонал и я. По стонущему голосу меня узнал мой напарник Сабит. Спросил у меня:
–«Петька, сынок, это ты»? Я отозвался. Сабиту было тогда лет сорок пять, может быть, и все пятьдесят, а мне – только восемнадцать. Он спросил:
–«Ты куда ранен»? Я ответил, что осколками снаряда ранен в правое плечо, и в свою очередь поинтересовался ранением Сабита. Он мне ответил, что попал под гусеницу танка, и, скорее всего, его мочевой пузырь повреждён, и добавил ещё, что если бы не находился в тот момент в окопе, то был бы полностью раздавлен…
Мы поняли, что наш окоп не был достаточно глубоким, не успели мы до начала боя хорошо его углубить, вот и пострадали от этого. Осколки снаряда ранили меня в плечо, а Сабита придавила гусеница танка… В плохо подготовленном окопе и крылась причина наших ранений.
За короткое время в сарае собралось около шестидесяти человек. Прошла ночь, наступил рассвет. Нас покормили, напоили. Погода стояла жаркая. На дворе хутора к рассвету уже были расставлены операционные столы. Началась сортировка раненых. Легкораненым стали на месте оказывать хирургическую помощь, а тяжелораненых увозили в тыловые госпитали. В их число попал и я. И пролечился в госпитале более пяти месяцев.
Что больше всего удивило меня в госпитале? Нам, раненым бойцам Красной Армии, оказывали полноценную хирургическую помощь фронтовые хирурги. Медсёстры и санитарки выхаживали нас, как только могли, не жалея ни сил, ни времени, не досыпая и не доедая при этом. И точно такую же заботу медперсонал проявлял и по отношению к раненым пленным немцам…
Они находились в другом помещении, отдельно от нас, под охраной, но отношение врачей, медсестёр и санитаров к ним было человеческое…
А как издевались над нашими пленными фашисты, как сгоняли их за колючую проволоку, как избивали, как натравливали на них собак, как морили голодом? Как пристреливали наших раненых солдат, которые не могли идти, обессилев от боли, от голода, от ран? Невольно мы задумывались над этим…
После длительного лечения в госпитале я попал в Восточную Пруссию в 263-ю дивизию 103-го стрелкового полка. Бои шли тяжёлые, кровопролитные. Немцы отчаянно сопротивлялись. Кёнигсберг был настоящей хорошо укреплённой крепостью. При взя- тии этого города я был опять ранен разрывной пулей в большой палец левой руки. На этот раз я долго не лечился, всего три недели находился при фронтовом медсанбате, а после выздоровления попал в свой же полк. Наша часть вошла на территорию Польши. Было начало мая 1945 года. Немцы уже не оказывали сопротивления нашим войскам. Выдохлись…
6 мая 1945 года поступила команда – привал, отдыхайте! Мы с моим напарником нашли хорошее место для отдыха в тени деревьев, прилегли, отдыхали и при этом рассуждали о том, что война, видно, скоро закончится. Говорили с ним о планах на мирную жизнь, вспоминали своих родных, шутили, смеялись, настроение было у нас прекрасное, ведь мы выжили, уцелели в этой страшной войне… Весна в самом разгаре, птицы поют, всё в зелени и в цвету… Такая вокруг тишина, никто уже не стреляет…
А позади нас на расстоянии примерно пятидесяти метров в это время стояла пушка – сорок пять мм. Наводчик ходил-ходил вокруг неё и вдруг, без наведения прицела, дёрнул за шнурок пушки, прогремел выстрел и снаряд попал в дерево, под которым мы с напарником лежали… Мой напарник погиб мгновенно, даже ойкнуть не успел… Вот тебе и тишина, вот тебе и мир… Каких только трагических случайностей не бывает на войне…
Мы ждали объявления победы со дня на день. 8 мая вечером наш полк стал передвигаться развёрнутым фронтом по открытой местности вблизи от Балтийского моря и впадающей в него реки Вислы. Это произошло недалеко от города Данцига (сейчас этот город называется Гданьском). Было уже совсем темно. Неожиданно с нашей стороны пролетел снаряд «Катюши», разорвался вблизи нас, сразу же за ним – второй, третий… Командиры наши стали громко кричать:
– «Хлопцы, разбегайтесь, спасайтесь, они сделали «пристрелку» и сейчас начнут стрелять по нам»!
Снаряды стали взрываться один за другим, мы все попадали на землю, прижались к ней, мол, будь, что будет, лежали, пока ракетная установка не использовала весь свой заряд – двенадцать ракет. Молодцы наши командиры, что не растерялись и вовремя дали команду разбегаться. К счастью, никто не погиб, только два бойца были контужены.
А произошло вот что: фактически немцы находились на этом же направлении, но к моменту обстрела они уже успели отойти к Балтийскому морю, грузились на свои корабли, чтобы убежать на запад. Мы попали под обстрел своих «Катюш» вместо немцев потому, что к этому моменту не была ещё налажена связь между артиллерией и пехотой. Досадно, обидно, но и такое на войне бывает…
Страшная ночь прошла, наступило утро 9 мая, нам объявили, что война закончена. Победа!!! Нам ещё не верилось, что всё закончено, что мы остались живыми в этой «мясорубке». И смеялись, и плакали, вспоминая погибших друзей, многие из нас стали строить планы на мирную жизнь. Был праздничный обед, я не помню подробностей, что тогда мы ели…
После обеда от нечего делать солдаты стали прогуливаться вокруг своей части. Я тоже, прихватил свой автомат и направился к отдалённому двухэтажному дому. Дом был необитаем, ничего и никого в нём не было. Я обошёл вокруг дома и увидел сарай, двери в него были распахнуты. Зашёл я в этот сарай и увидел, что в нём на- ходится карета, очень красивая, вся обтянута натуральной кожей, с рессорами, а справа от кареты стоит пара рослых сытых лошадей. Я тут же запряг их в карету и поехал в нашу часть. Подъезжаю к части и вижу, что навстречу мне идёт командир полка. Он махнул мне рукой, остановил и спросил:
–«Где это ты нашёл такую красоту, солдат»? Я показал рукой направление и прибавил:
–«Вот в том сарае за пустым домом стояли и лошади, и карета». Командир сказал:
–«Эта карета тебе ни к чему, она предназначена не для солдата, а для командира полка, слезай»! Я согласился, что карета, и в самом деле, мне ни к чему:
–«Пожалуйста, товарищ полковник»!
Командир подозвал к себе связного и велел забрать у меня лошадей и карету, что и было связным исполнено.
Штаб нашего полка находился в деревянном здании вблизи реки Вислы. Помню, что 10 мая ночью меня назначили охранять командира полка. В это время, поздно вечером, когда уже совсем стемнело, мимо штаба шла большая колонна пленных немцев под усиленной охраной наших солдат. Стоя на посту, я видел, как они шли, опустив головы, глядя только под ноги, руки их были отведены назад, может быть, даже были связаны. Было очень темно, подробности мне разглядеть не удалось.
Двойственное чувство испытал я в тот момент, с одной стороны это было злое чувство ненависти, злорадство, вот и вы, голубчики, идёте под дулом автомата, а с другой стороны, было их жаль, ведь это уже не были наши смертельные враги, а побеждённые пленные солдаты… Следует сказать, что все мои товарищи говорили мне то же самое. Не сговариваясь, все мы, солдаты, думали и чувствовали одинаково…
Ночь на посту прошла спокойно, без происшествий. Утром ко мне подошёл командир полка. Я ему тут же доложил:
–«Товарищ полковник! Ночное дежурство прошло без происшествий»! И добавил:
–«Поздно вечером шла большая колонна пленных немцев в сопровождении наших солдат»!
Командир полка сказал:
- «Это шли те немцы, которые на кораблях собирались убежать на запад. Но наша авиация возвратила их обратно на берег, и мы этапом отправили немцев в лагерь для военнопленных в наш тыл».
Вблизи реки Вислы мы простояли почти месяц. Потом нашу 263-ю дивизию перебросили на немецкую территорию в город Дойчкронэ. Наш 103-й полк разместился в двух больших зданиях. Раньше эти благоустроенные дома принадлежали немецкой воинской части. Мы расположились впервые со всеми удобствами, как настоящие хозяева – победители. Началась учёба, чтобы не зря тратить время и не есть даром народный хлеб. В этих казармах я окончил школу сержантов.
В июне 1946 года наш взвод послали охранять немецких пленных, которые находились в близлежащей деревне, её название не сохранилось в моей памяти. При нашей дивизии уже было создано подсобное хозяйство. Время было трудное, послевоенное, голодное, надо было заботиться о питании солдат.
Помню, что в этом хозяйстве было стадо дойных коров, был табун лошадей и подрастал молодняк тёлочек и жеребят. Немецкие пленные солдаты работали и в этом подсобном хозяйстве, и на полях. Засевалась рожь, кукуруза, просо, пшеница и другие сельскохозяйственные культуры. Поля тщательно обрабатывались. Командовал пленными немецкий майор-комендант. Всех пленных у нас было более ста человек. Каждое утро проводилось построение пленных на плацу, и майор-комендант доводил до сведения немцев нужную информацию. Он установил среди военнопленных жёсткую дисциплину, командовал ими решительно, по-военному точно формулируя и отдавая приказы. Говорил пленным, что скоро их всех отпустят домой, чтобы не вздумали разбегаться или нарушать дисциплину. Разнарядка предусматривала все виды работ в подсобном хозяйстве дивизии, и в ней сообщалось о количестве пленных, которые должны были выполнить ту или иную работу. Всё было чётко оговорено. В какой-то день майор-комендант выделил и мне десять пленных немцев для работы по заготовке сена для кормления животных в зимний период. Я поинтересовался у майора, не разбегутся ли солдаты, когда мы будем проезжать через лес. Майор меня заверил, что солдаты не разбегутся, а будут выполнять все мои указания. У меня был автомат и ещё майор-комендант прикрепил ко мне переводчика, тоже вооружённого автоматом. Мы все вместе отправились на большой повозке на работу.
По дороге беседовали с пленными на самые разные темы, помню, что говорили о Гитлере, о разных событиях, происходивших в годы войны. Я напомнил пленным, что скоро их освободят и отправят по домам. Все мы остались довольны состоявшейся беседой. Приехали на сенокос, трава была частично скошена и подсохла, надо было только сгрести её в стог. День был очень жаркий. Приступили к работе, начали грести сено, носить его, складывать в копны. Всех нас стала мучить жажда. Я сказал переводчику, что пойду на ближайший хутор и принесу воды для солдат.
Пришёл на хутор, там во дворе была женщина лет сорока. Я к ней обратился с заранее заученной на немецком языке фразой:
–«Немецкие пленные работают на сенокосе, очень хотят пить, им нужна вода. Спасибо». Этой фразе меня научил переводчик.
Женщина меня внимательно выслушала, ушла в дом и вынесла из него кусок копчёного сала, буханку хлеба, пучок зелёного лука, творог и кувшин простокваши. Я ещё раз поблагодарил женщину, набрал воду, забрал припасы и возвратился к солдатам.
Разложив принесённую снедь в тени дерева, я позвал солдат обедать. Нам выдавали с собой сухой паёк. Пленным тоже выдавали какую-то еду. Все мы расположились под деревом и стали обедать, при этом общались с помощью переводчика. Пленные говорили о том, что убегать они не намерены, наше начальство к ним относится хорошо, не обижает, обещает отпустить их домой, говорили, что они простые фронтовики, а не эсэсовцы. Солдат из отрядов СС держали отдельно, за колючей проволокой. Эсэсовцы, по их мнению, это были отпетые головорезы, ярые сторонники Гитлера, которых нельзя ни прощать, ни отпускать на свободу. Вся Европа вознена- видела немцев из-за эсэсовцев, так говорили пленные.
Один из солдат, который сидел рядом со мной сказал, что русские солдаты очень хорошие, другой немец стал рассказывать, что его дом и вся семья уничтожены при бомбардировке американскими самолетами города, в котором они проживали. А находившийся рядом крупнейший военный завод остался совершенно нетронутым бомбёжкой. И прибавил, что ему негде будет жить после освобождения. А третий немец сказал, что для него самое главное, что он остался в живых, и что он может жить и у русских, они его ни разу не обидели.
Мы закончили свою работу на сенокосе и возвратились в часть. На следующий день я сопровождал уже другую группу пленных, и так каждый день менялись и группы, и их сопровождение, чтобы не устанавливались длительные прочные отношения и связи
между нашими солдатами и немецкими военнопленными.
Прошёл месяц, нас сняли с подсобного хозяйства, взамен прислали другой взвод. Мы возвратились в свою часть в городок Дойчкронэ. В конце 1946 года нашу 263-ю дивизию расформировали. Наша рота была передана другой части, мы попали в отдельный 432-ой автотехнический батальон по обслуживанию лётного истребитель-
ного полка. Он находился на территории Крыма, в посёлке Советский. Нашу пехотную роту распределили по разным подразделениям. Я и ещё несколько солдат попали в автомастерские. Надо было учиться, подобной техники мы ещё никогда не видели.
Мой непосредственный командир – лейтенант Горбунов определил меня в обучение к опытному слесарю. Мы изучали на практике технику ремонта двигателей. Моё обучение длилось более трёх месяцев. К этому времени старший слесарь был демобилизован, а я занял его место. К своим обязанностям я относился с полной отдачей, старался, как мог, нередко оставался на работе и в своё свободное время, понимая, какая это ответственная и важная работа.
Прошло шесть месяцев моей усердной работы в качестве старшего слесаря и в июне 1947 года меня приказом перевели на должность автомеханика, так как подготовленных специалистов не хватало. В январе 1949 года нам прислали настоящего специалиста, автомеханика, который окончил соответствующий техникум, а меня переводом назначили командиром отделения по транспорту.
В феврале 1949 года у меня внезапно открылась рана в правом плече, на работе началось сильное кровотечение. Перепуганные видом льющейся крови, сослуживцы в срочном порядке доставили меня в военный госпиталь, который находился в городе Феодосии. Там я сразу попал в операционную. Хирурги сделали операцию и извлекли из плеча осколок величиной полтора сантиметра.
Этот осколок был во мне ещё с 27 июля 1944 года. Кому было предъявлять какие-то претензии, та первая операция была наспех сделана в полевых условиях медсанбата, самые крупные осколки тогда извлекли, а этот остался… Хирурги в тех полевых условиях работали, как на конвейере, раненые шли один за другим… Квалифицированных врачей не хватало, они часто работали сутками, не отдыхая. Рентгеновский снимок не всегда была возможность сделать, хирурги часто работали «вслепую»…
После лечения врачебная комиссия меня комиссовала, мне установили третью группу инвалидности сроком на шесть месяцев. К воинской службе я стал непригоден.
Оставаться дальше в Крыму мне не было никакого смысла, никто там меня не ждал, «приткнуться» было не к кому. Я уехал в родные места, в Белоруссию.
А в сорок четвёртом году из казахстанской ссылки были освобождены мои мать и сестра Надежда. Произошло это не без помощи союзников, которые перед открытием второго фронта потребовали у Сталина освобождения политзаключённых. Дела некоторых ссыльных были в связи с этим пересмотрены, в их число попали и мои родные.
Моя мать, Феодосия Ивановна Лукашевич, очень хотела уехать с Надей на постоянное место жительства в Польшу, она достаточно «хлебнула горя» в ссылке. Такая возможность была им предоставлена. Уже были подготовлены все необходимые документы, но на пересыльном пункте в Киеве, мать вызвали в отдел госбезопасно- сти. Беседу проводила женщина в звании майора. Расспросив мать обо всём, что случилось с ней и с её близкими, она сказала:
–«Вы можете уехать со своей дочерью Надеждой на постоянное
место жительства в Польшу, но имейте в виду, что после этого вы никогда не увидите собственного сына»!
Перед моей матерью стал трудный выбор: уехать или остаться? И она выбрала второй вариант, оставить меня одного она не решилась. Вместе с моей сестрой Надеждой мать возвратилась в Белоруссию, в Телеханы. Они поселились в бараке промкомбината. Там в это время жил мой дядя по отцу – Лукашевич Гавриил Корнеевич. Он и приютил в бараке нашу семью. Помог сестре с устройством на работу, а в последующей нашей жизни всегда приходил нам на помощь в трудную минуту.
Расскажу ещё и о первой встрече со своей сестрой после длительной разлуки. Мы расстались в Казахстане в декабре 1943 года, а приехал я в Телеханы уже летом 1949. Возвращался я в военной форме, с вещмешком за плечами. Проходя через ржаное поле, заметил симпатичную круглолицую девушку в лёгком ситцевом платьице. Что-то неуловимо близкое показалось мне во всём её облике, тёмно-русые волосы, заплетённые в две толстые косы, тёплый взгляд знакомых глаз… Она тоже обратила на меня внимание. Я подошёл поближе, внимательно присмотрелся к чертам её лица, нерешительно спросил:
–«Ты Надя»? Она кивнула головой. Тогда я сказал:
–«А я твой старший брат Пётр»!
И мы оба заплакали, обнялись, расцеловались и вместе пошли домой.
Вот так я начал свою мирную жизнь. К тому времени я уже имел водительские права на все виды автомобильного транспорта. Судьба связала меня с Телеханским детским домом.
В начале 1951 года я устроился работать в детский дом шофёром. Тогда в детском доме находились только круглые сироты, потерявшие родителей во время войны. Время было очень тяжёлое, карточная система, не хватало самого необходимого. Одежда у детей была самая дешёвая, простая, но и это было для них большим благом. Пи- тание тоже оставляло желать лучшего, но так тогда все мы жили…
В 1961 году детский дом был расформирован и преобразован в школу-интернат. Первым директором, благодаря которому и произошли эти преобразования, был Зимак Захар Ошерович. Этот человек был настоящим асом в своём деле. Он был не только директо- ром, он вникал во все вопросы, касавшиеся жизни детей. В любое время дня и ночи, праздников или будней его можно было встретить на территории школы-интерната. Дисциплина среди сотрудников во времена Зимака была отличная. А детей он очень любил, все силы отдавал воспитанию из них настоящих людей.
Большое значение придавал Захар Ошерович не только школьному образованию и надлежащему воспитанию детей, но и проведению различных экскурсий, походов. Он хотел воспитать из детей настоящих патриотов, достойных граждан своей страны.
Помню первую длительную поездку летом 1966 года воспитанников школы-интерната на автомобиле ГАЗ – 51. Машина была накрыта брезентом, в кузове были установлены и хорошо закреплены лавки для размещения детей. Мы отправились в город-ге-
рой Волгоград (так уже был переименован знаменитый на весь мир Сталинград). Руководил экскурсией Зимак Захар Ошерович, а помогали ему Коцуба Василий Иванович и мы, оба водителя, я и мой напарник Александр Шпаковский. Дети были в восторге от всего увиденного в Волгограде, долго обменивались впечатлениями. Экскурсия прошла благополучно, наша машина никого не подвела, выдержала такую длительную дорогу без поломок.
Запомнилась мне и экскурсия в город Ленинград, тогда руководил нашей группой Михаил Алексеевич Акулич. Третья экскурсия была в город Киев, ею руководила Светлана Андреевна Крек. Последующие экскурсии были в Карпаты, в Москву, в Ульяновск и во многие другие города Советского Союза. Ежегодно во время летних каникул дети из школы-интерната отправлялись в поездки по достопримечательным местам Белоруссии, начиная с Брестской крепости, Бреста, Минска, Хатыни, других крупных городов, и заканчивая близлежащими памятными местами, такими, например, как сожжённая фашистами лесная деревушка Красница».
***
Так закончил свои воспоминания мой двоюродный брат по отцу – сын самого старшего папиного брата – Лукашевич Пётр Афанасьевич. Несколько стандартных листов со своими воспоминаниями он передал мне давно, ещё в 2010-м году вскоре после выхода в свет мемуаров моего отца. Пётр Афанасьевич сказал при этом:
–«Может быть, ты, Таня, их когда-нибудь опубликуешь, мне не хотелось бы, чтобы они пропали бесследно. Я написал их от всей души, ничего не прибавил, всё это чистая правда, может, я и не очень красиво написал, но правильно. Я обращался в Брестскую областную газету «Заря» с просьбой их там напечатать ко дню празд- нования Победы, но мне отказали в их печатании, сославшись на то, что они написаны не литературно».
Я взяла эти листки и пообещала брату, что когда-нибудь его воспоминания обязательно будут напечатаны. Я немного подправила его повествование, придав ему необходимую «литературную» форму, что было не так уж и сложно сделать, но сохранила при этом всё, что Пётр Афанасьевич когда-то написал.
12 июля 2015 года Петру Афанасьевичу исполнилось девяносто лет. Мы собрались в тесном семейном кругу, чтобы отпраздновать эту знаменательную дату. Две дочери Петра Афанасьевича – Галина и Валентина – накрыли праздничный стол. Пришли поздравить дядю и две племянницы Петра Афанасьевича – Валентина и Нина – дочери его сестры Надежды, которой к тому времени уже не было в живых. Присутствовали за праздничным столом, кроме моей семьи и семьи моей сестры Нелли, и другие наши родственники, а также близкие друзья юбиляра. Все поздравляли Петра Афанасьевича, говорили ему тёплые добрые слова, которые он, безусловно, заслужил. Я несколько раз начинала его поздравлять и всякий раз какой-то застрявший в горле ком, не давал мне возможности полностью сказать то, что обязательно следовало ему услышать… Кое-как я всё-таки что-то сказала. Каким большим и прилежным тружеником он всегда был, как хорошо воевал на фронте, как неустанно, не покладая рук, трудился и на работе, и дома. В каком образцовом состоянии поддерживал и построенный собственными руками дом, и сад, и огород, и теплицу. Как его любил, уважал и ценил мой отец…
Все присутствующие смотрели на меня с недоумением, мол, что это за плакса такая, двух слов не может связать…
Мне часто приходилось выступать и произносить речи в больших аудиториях, на самых разных уровнях. В своё время я была заместителем секретаря областной партийной организации Гродненской «Фармации», вела политзанятия, собрания, часто высту- пала на коллегиях, съездах, совещаниях, и никто никогда не мог упрекнуть меня в том, что я не владела словом… Да и вообще, я не склонна к проливанию слёз на людях…
А в тот день, как отрезало, только поднимусь, начну говорить, и не могу… слёзы льются сами…
Не знаю, что это было, возможно, предчувствие. Прошло только две недели после нашего праздника и Петра Афанасьевича не стало… На его похоронах нам с мужем, к сожалению, не удалось побывать, так как мы в то время находились в Греции на отдыхе.
В связи с этим меня долгое время преследовали чувство вины и не исполненного долга перед Петром Афанасьевичем.
И только сейчас, когда я всё-таки выполнила своё давнишнее обещание брату и внесла его воспоминания в «Наши Телеханы» мне стало легче…