Мои университеты
Я – химик–аналитик
И выучилась я на аналитика. Думаю, что этот химик-аналитик проснулся во мне в тот самый миг, когда я узнала, что крахмал синеет от йода. Училась я тогда в классе третьем, старшая сестра как раз поступила в Мединститут и за обедом рассказывала всякие байки про анатомикум и его будни. Очень страшные истории, про скелеты из настоящих человеческих костей, про препарирование…Из-за них я и думать боялась про Мед.
– А где этот крахмал? В костях? – завороженно спросила я, параллельно соображая, как это можно проверить.
– Нет, но немного в хлебе есть! Мама стирку крахмалит, у неё чистый крахмал.
Йод в доме врача – этого атрибута всегда предостаточно. Дождавшись, когда мама, непрерывно помешивая, приготовила крахмал в огромной кастрюле, я зачерпнула его маленькой ложечкой, капнула туда йод и расцвела от изумления и счастья. Что-то открылось мне, тогда непонятное, но как раз то, что спустя годы двинуло меня на самую непрестижную на химфаке университета специализацию – по аналитической химии.
А тогда, при стирке, кроме накрахмаливания белья, совершали ещё одно действо: хозяйки полоскали его синькой. Молодые не знают, что это такое, сейчас других средств полно. Увидев, что крахмал сразу посинел от одной капли йода, я бухнула в кастрюлю весь пузырёк, чтоб сразу получить и синьку тоже. Изобретение называется: всё в одном.
Я до сих пор не понимаю, почему меня наказали. Мама причитала:
– Как же, весь крахмал испортила, целый час варила в казане, стояла, помешивала, чтоб комков не было!
А то, что они не поняли, что я, сама того не сознавая, произвела научный и технологический прорыв? Два в одном! Мне было от силы лет восемь, даже не девять, а научный подход во мне проявился.
Так что следите за всеми телодвижениями своих детей! Возможно, в их проступках или ошибках таится исследователь.
Когда я поступала на химфак, мне было 16 лет. Я вдохновилась Майским Пленумом 1959 года по химизации, и уже ни Мединститут, ни филфак, а только химфак! В Политехник повела мама, кто-то из маминых учеников сказал, что у них в Политехнике есть и химический факультет. Если ехать от нас, Политехнический был на остановку раньше Университета, а времени уже не оставалось – предпоследний день, там и вышли. Думаете, легко выбирать между тремя профессиями? Я делала успехи в литературе, увлекалась театром, ставила даже спектакли, сама играла серьёзные роли, дома – чуть ли династия врачей проклёвывалась, а тут – майский Пленум о химизации…
Председателем сидел большеглазый председатель приёмной комиссии Габучян, он прочитал заявление, оглядел меня, мне было шестнадцать лет, тоненькая, глазастая, выглядела не больше 12-13 лет. Он свирепо воззрился на маму, и, поводя огромными, чуть навыкате глазами, вскричал:
– Тикин, вы, что, хотите, чтоб у вашей девочки выпали волосы, выпали зубы, и чтобы она была бездетная?
Мама чуть в обморок не упала. Откуда было учительнице армянской литературы знать про такие последствия?
– Разве от химии они выпадают? – пролепетала она с несвойственной ей растерянностью.
– Ну, у других тоже с возрастом выпадают волосы, зубы, но от химии – точно выпадут раньше времени! Берите ребёнка и идите в Университет, там учёных готовят, не для производства, – Габучян закрыл разговор и теперь воззрился в потолок.
Насчёт бездетности моя неверующая мама была уверена, что уж это от Бога, но испуганно забрала у Габучяна зачётку, извинилась, мы забрали аттестат и побежали в Университет, дела сдала, экзамены сдала, университет закончила, и началось…
Габучян был прав. Диплом я делала во ВНИИСКе, при заводе «Каучук» (сейчас «Наирит»), где время от времени раздавались взрывы, каждый раз унося жизни, об этих случаях при советской власти старались умалчивать. Много было и бездетных, на нашем этаже целых три девушки. Я тоже много лет мучалась… Даже в «Коммунисте» однажды объявление застолбила причину: защита диссертации в Зоовете на тему: «Исследование влияния хлоропрена на результаты репродуктивности крупного рогатого скота». Если уж крупный скот бесплодием от хлоропрена страдает, то что сказать о людях?
В цехах – и хлоропреновом, и винилацетилена, почти все ходили беззубые и почти все лысые, даже женщины… И у меня тоже года через два произошли изменения в причёске, по причине убывания числа волос на квадратный сантиметр… Ну, а про зубы и говорить нечего – у кого они все целые? Но по молодости я не очень горевала.
Выбирая специальность, я твёрдо знала, что буду аналитиком. Сплошной детектив, поиски, все действия нацелены на то, чтобы обнаружить! Следы! Но весь ужас состоял в том, что почему-то было распространено мнение, будто в аналитики обычно идут самые никудышные студентки. От одной только мысли, что придётся почти два курса учиться в секции, где сплошь троечники и «ликвидаторы», я дала задний ход. И чуть не стала химфизиком. Туда не всех брали, только, если хорошо сдавали физхимию с математикой и физикой. Таких на курсе было мало. Меня окрыляло на подвиги случайное обстоятельство: довольно неожиданно я уже второй семестр ходила в отличниках, вовсе не по физике или физхимии, а за счёт философии и диамата, а диплом делала в отделе физ-хим исследований ВНИИСКа. В деканате меня переписали на кафедру физхимии, Чалтыкян, завкафедрой, одобрил, и, проштудировав спецкурс – толстый том «Физхимии полимеров» Тагера, я двинула на кафедру – сдавать.
И вдруг мне говорят:
– А вам экзамен отложили, пока ректор не разрешит!
– Ректор??
– Тараян заявление написала ему, чтоб вас перевели обратно в аналитический сектор.
Я побежала, на приём к ректору, помощник ректора (кстати, я впервые увидела секретаршу – мужчину) развёл руками:
– Вергинэ Макаровна утром была уже, ваш вопрос решён. Он не примет вас.
Ну да, силы были неравные – академик и я… Но замечательно получилось, что она утром уже была! Оказалось, что я была рождена аналитиком, а по глупости чуть не понесло куда-то не туда!
По правде говоря, я даже обрадовалась, потому что курс Тагера был большой и трудный, рассчитывала всего на тройку, а вот насчёт опеки самой Тараян – долго гордилась. Вергине Макаровна и при защите диплома, и во время защиты диссертации (конечно-разумеется) присутствовала, очень положительно и объективно обо мне обязательно высказывалась. Вот почему – это я не знаю. Например, во время защиты диссертации я читала доклад тихо, хотя совсем не волновалась. Из учёного совета Чалтыкян (он всегда шутил) спросил, почему она у вас такая тихая? Уж не вялая ли? Как она на вопросы станет отвечать?
Тараян, которая девять лет назад присутствовала на защите моей дипломной работы, встала и объявила:
– Не волнуйтесь, вот как начнёт отвечать, раздухарится, мало не покажется, она азартно отвечает! Даже кричать начнёт!
И действительно, вопросы сыпались, а я уже раскованно себя вела, отвечала, как бы на равных, а не унимающийся Чалтыкян всё же подколол Тараян: «Что ж вы такую шуструю девочку к себе не взяли? В Москву уехала!».
А мой московский шеф, завкафедрой в МГУ, на защите диссертации присутствовал, он прилетел накануне, вот уж чем я до сих пор с благодарностью горжусь, он ведь на войне ногу потерял, с протезом ходил. Шеф тоже успокоил всех: «В МГУ из Еревана две девушки приехали на нашу кафедру, – Мариетта к Агасяну и вот Гаар – к нам на редкие металлы. Обе успели в срок и обе не уронили чести химфака Ереванского Госунта!».
Мариетта, умница, смогла устроиться на работу в Политехническом, а я пошла по рукам, о чём буду рассказывать ниже…
Тараян больше мальчиков курировала, чтобы кафедру передать мужчине. Вообще, мужчина-аналитик большая редкость, но она их как-то находила. Но, видимо, и у меня был скорее мужской норов – вся последующая моя научная стезя доказала эту её сметливость педагога.
Жаль, к тому времени, когда я, имея достаточный опыт в физико-химических методах инструментального анализа, предложила кафедре свои услуги хотя бы бесплатного курса лекций о применении их в функциональном анализе органических соединений, Тараян уже не было. Естественно, привыкшие к рутине тамошние преподы, на меня посмотрели, как на ловкую проныру или ненормальную, ответив, что сколько надо, столько и читают. Но я же видела, что выпускники-органики не имели ни малейшего представления об этих методах, что создавало немало неприятных и некрасивых ситуаций при общении в совместных работах. Думаю, не с того конца подошла. На самом деле, не так уж трудно объяснить такой приём. Часы все расписаны, какого черта чужака впускать...
Диплом я делала в физхимотделе во ВНИИСК, там занималась изучением и анализом хлоропренового производства. На совершенно новом для анализа чудо-приборе – хроматографе. Тогда их было в городе всего два – в ИОХе и у нас. Я завороженно смотрела на пики компонентов смеси, которые чертил самописец и влюбилась в этот метод анализа навсегда. Ушла с кафедры, куда все стремятся устроиться…
Но вот ближе к окончанию университета из физхимотдела меня переманил к себе Шурик Геворкян, блестящий органик, недавно приехавший из Москвы, где он защитился по фторорганике у академика-генерала Кнунянца. С присущей карабахцам категоричностью Шурик отрезал на своём карабахском:
– Аналитика что за наука? Это обслуга, давай по органике, идей у меня много! Клим говорит, работать умеешь!
И я с ним стала делать экспериментальную часть к моей диссертации по оргсинтезу. Не самостоятельно, в органике редко кто самостоятельно делал диссертацию. Даже если закончили спецкурс по оргсинтезу. А я эту безразмерную органическую химию была вынуждена учить уже после окончания университета… Толстые-претолстые книги, с никому не нужной и непонятной теорией, Шура каждый понедельник с утра начинал семинар и начинал шипеть:
– Вместо толстых журналов и кино сиди и учи! Простых вещей не знаешь!
К его чести будь сказано, он страшно уважал меня за мои прочитанные книги, но всё же был уверен, что не те читала. Он свято был уверен в том, что читать надо только по химии. :)
А я просто не верила в эти стрелки! В моде у химиков-теоретиков ходила такая байка: в уравнение предполагаемой химической реакции ставишь стрелки, которые обозначают переходы электронов и «возмущение электронного облака», и потом в статье пишешь: согласно нашим ожиданиям, электроны ведут себя следующим образом…
Покойный академик Мацоян, органик старой выучки, когда без всяких стрелок кучу органики в Армении насинтезировали, ехидничал: "Я реакцию поставлю, а вы потом эти стрелки пририсуйте!".
Я увлеченно ставила эксперименты, и в лабораторном журнале записывала результаты любимым тогда гекзаметром:
«И увлекается вниз растворитель, таща с собою бурые хлопья на дно…».
Шеф забегает в лабораторию, нетерпеливо спрашивает:
– Осадок выпал?
И открывает журнал. Ярости его не было предела!
– Снимай халат! Займись литературой!
И тут я парирую в рифму:
– И не надейся! Что я, дура?
Как-то Шурик хотел проверить меня, поймать меня на лжи. Сначала скажу, что ему тогда не было и 30-и лет. Успел сделать предложение почти всем девушкам на этаже. И женился на очень хорошей девушке. Хотя был довольно некрасивый и кривоногий.
Мы, несколько подруг-однокурсниц, стажировались и делали дипломную работу в ВНИИСКе. Хотя учились мы на учёного, но будучи юными девушками, выходили из комнат в коридор и перебрасывались своими девичьими новостями, что-то обсуждали, было и про то, кто позвонил, а кто не позвонил. Шеф, старше нас на несколько лет, каждый раз косился, (уж и выйти нельзя!) и недовольно бурчал:
– О мальчиках опять говорили, точно! Поклянитесь, что не сплетничали! Работать надо! Человеком надо стать!
(Человек – это, по его разумению, доктор наук, ну, или по крайней мере, кандидат наук).
И вот однажды в далёкой Индонезии посадили Сукарно. Сухарто посадил (если кто-нибудь вякнет, что у меня склероз!).
Мы с подружкой выбежали в коридор и сразу после коротенькой информации о том, что «он и сегодня не позвонил», перешли на международное положение (тогда политика так называлась),стали тужить о судьбе Индонезии. Судить-рядить, как и что. Перекур – десять минут.
Шеф высунул нос из лаборатории, всем своим видом показывая, что десять минут прошли.
Меня спрашивает:
- Ну, о ком сплетничали?
- Мы? О Сукарно с Сухартой. А что?
Шеф не дослушал, побежал в соседнюю лабораторию, через пять минут пришёл растерянный и побитый.
Подружка там поклялась мамой, что мы говорили о Сукарно и Сухарто.
После этого он стал меня немного побаиваться.
Зауважал, что ли…
Он был всего на несколько лет старше, но многому научил меня, как и руководитель моей дипломной работы, интеллигентнейший Клим, с которым Шурик учился с первого курса и они дружили. Клим повесил у себя над письменным столом изречение Прометея: «На свете нет никаких авторитетов, кроме разума и справедливости». И я думала, что так и надо жить.
А ещё Клим часто напоминал:
– Всегда ставь себя на место того, кого собираешься осуждать.
Годы шли, я взрослела, менялась. Много лет старалась следовать его этой заповеди.
Сейчас я вообще никого не осуждаю. Но не потому, что не ставлю себя на чьё-то место. Надо на своём месте всегда быть. И осуждать себя, если вдруг окажешься на его месте. Чтоб не оказаться.
А то всех воров и грабителей можно оправдывать!
А много лет спустя Клим признался мне:
– Никогда больше не повторяй это изречение. Я был неправ…
А среднего не бывает. Или ты следуешь разуму и справедливости, или находишься в стане глупцов и помогаешь им устанавливать несправедливость.
***
Так получилось, что в тот год мы, очники, попали в армянский сектор: академик Мнджоян достраивал новые корпуса своего великолепного ИТОХа на Тбилисском шоссе, и весь поток русского сектора взял себе в лаборанты. И не только это – он всех перевёл на вечернее обучение, со статусом дневного (что давало освобождение от армии). Взамен убрал все стулья из лабораторий, чтоб не рассиживались там, а работали!
Химик работает головой, но на ногах.
Так в армянском секторе оказались выпускники русских школ, почти половина потока.
Естественно, все лекции – на армянском, такие слова, как «перпендикуляр» или «медиана» – многие из нас даже не слышали и не знали, как это будет на армянском языке. Наверное, чтобы усвоить терминологию, нам ввели предмет – армянская литература. Весь год мы переводили «Капитанскую дочку» на армянский язык, узнав много слов, хотя и не по химии или математике с физикой.
И всё же лекции мы уже месяца через два научились записывать на русском языке, таким вот синхронным переводом. Кстати, всю жизнь испытываю огромную благодарность к нашему педагогу армянского языка: она задавала нам учить наизусть поэмы Туманяна («Взятие Тмкаберда», «Парвана», «Маро», «Ануш», Четверостишия) и суры из «Абул-ала Маари», вот до сих пор и знаю их наизусть.
Студенческие годы пролетели в трудах и экзаменационных битвах, я сдавала очень неровно, из-за легкомысленного отношения к методике обучения: оказывается, лекции надо штудировать каждый день! А не только во время экзаменов делить книгу на 5-6 частей и выполнять план по усвоению! Кстати, я никогда не успевала выучить всю книгу… А только по лекциям не умела заниматься, да и не все были качественные.
И, тем не менее, почти мы все мечтали о карьере учёного. Мало кто пошёл в учителя, скорее всего, из-за семейных обстоятельств. Большинство с химфака Госунта находят себя в НИИ. Завкафедрой неорганической химии выбрал меня из курса, я стала членом СНО, делала какие-то исследования комплексных соединений металлов. Но тема не по сердцу была, и я с кафедры переметнулась во ВНИИСК, институт на территории каучукового завода, на окраине города. Увидела хроматограф и влюбилась в него. Сегодня покрутила бы пальцем у виска – с кафедры, где в конце – профессор, перешла в ведомственный институт с неясным будущим…
Но многие решения в 20 лет вызывают такое желание – покрутить пальцем у виска…
В Москве мои друзья уже учились в аспирантуре, походила я по их шефам, там с удовольствием брали аспирантов, но уже не тянуло к органике, напугали изматывающая аллергия и неимоверное количество не сданных, полу-усвоенных курсов за два года – предмет, которым занимаешься, надо досконально знать!
И я опять выбрала мою аналитику. В первой же статье из РЖХ в Ленинке я увидела заглавие другой статьи: «Аналитическая химия – умирающая дисциплина». Да, она начала умирать. Но имелись в виду химические методы анализа. А я выбрала инструментальные.
В Москве наш замдиректора по хозчасти прямо с выставок привозил приборы от лучших мировых брендов. Я все годы работала на самозаписывающем спектрофотометре фирмы «Дюпон», амперометрическое, потенциометрическое титрование проводила на приборах последней модификации лучших западных фирм. Тогда очень развивалась полярография… Приехав в Ереван, поступив на работу в НИИ Академии наук, наткнулась на фотоколориметр чуть ли не довоенной модели советского производства 1956 года, со вставляемыми фильтрами, ручки которого я даже забыла, как крутить, у нас на кафедре стоял такой, нам показывали на втором курсе. И заслужила злобный шепот за спиной: «Тоже мне, в Москве делала диссертацию! Простой колориметр в первый раз видит!».
И потом, бывая в командировках, я замечала это унизительное несоответствие приборного парка на местах и в столице. Свою лабораторию я старалась оснастить последними разработками, ездила за ними в разные города, закупала в СКТБ, которые их выпускали. Но многое мешало, равно как и отсутствие обученных кадров, знающих органическую химию, ведь их даже азам инструментального анализа не учили. Чуть ли не до сих пор жалею о том, что не научилась читать и интерпретировать спектры ядерно-магнитного резонанса. А ведь за границей химик-органик (исследователь) это должен знать так же обязательно, как мы сейчас учимся обращению с гаджетами, чуть ли не во всех лабораториях стоит.
Время учёбы в аспирантуре было насыщенным и ярким. Кусок жизни, заполненный семейными заботами, заметной бедностью, мечтами о более устроенной жизни и неустанным трудом – под тягой и в библиотеке. И общением с аспирантами довольно передового мышления – на дворе ещё стоял дух шестидесятников… Манили театры и концерты тех лет…
Когда я училась в Москве, наши посылали мне деньги "отдельно на театр". А вообще, кроме театров, любила бегать в чековый магазин "Берёзка" за всякими недорогими тканями себе и дорогими – для отца. Он из них отдавал шить себе костюмы, а я сама себе шила модные вещи и щеголяла...
Среди нас шепотом рассказывали про Сахарова, который с женой зашёл в чековый, отобрал берёзкины вещи, но вместо чеков для оплаты протянул советские деньги. На купюрах было написано, что эти деньги ходят на всей территории СССР. Магазин связался с кем-то из соответствующих органов, оттуда сказали: берите, что даст! Нам скандалы не нужны!
Когда в Чехословакию вошли наши войска, во всех учреждениях проходили собрания. Я после Венгрии не могла поднять руку, была там через 10 лет после Будапештского восстания, когда танки пошли в толпу с колясками. И меня чуть не выгнали из аспирантуры. Но шеф мой ходил в Первый отдел и разъяснил:
– Она из Армении, плохо понимает по-русски, не поняла, что от неё хотят!
И не забыл предупредить:
– Гаар Хачатурьевна, если вызовут, постарайтесь как грузин говорить.
Книги в Москве
В Москве раньше все читали книжки. Сейчас сразу в телефон утыкаются. Метро, наверное, для этого строили. Дорога моя почти всегда была долгой (полтора часа), смартфонов ещё не придумали, и я читала всю дорогу. Брала книжки из городской библиотеки, поблизости к съёмному жилью. Много квартир снимали в Москве, пока учились, пока работали... В одной жила полтора года. Чиновник из Внешторга, а может, из ООН, уехал с миссией и с женой в Швейцарию и сдал нам кооперативную двушку с видом на музей Коломенское. Они иногда приезжали, завозили нам диковинные баночки и жвачки, художественные альбомы несказанной красоты, один раз даже дефицитный мохеровый свитер, и вкусно кормили у себя в тёщиной квартире... Всё оставили в пользование, кроме книжного шкафа. А если кто помнит те времена, главным достоянием и центром дома был книжный шкаф: как вошёл, так и рассматриваешь, рассматриваешь... Пытаешься прочесть хозяина.
Книжный шкаф был заперт, но из-за стекла он сиял такими именами! Боже мой, какие имена это были! Перечислить сейчас не в силах, но всё дефицитное, с правительственных прилавков... Кажется, почти все читала.
Но в самой середине небольшая книжка день и ночь манила своим корешком: Гарсиа Лорка! Я знала всего несколько его стихов, наизусть – биографию и «Песнь о Гарсии Лорке» Николая Асеева:
Шёл он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины...
А жандармы сидели, лимонад попивали
И слова его песен про себя напевали...
А шкаф был заперт на обычный шкафный ключик, в нашей лаборатории полно было этих ключей. Долго боролась с собой – тут чужого легче победить, чем себя. Наконец, догадалась тёще позвонить: а можно я Лорку возьму почитать? (на самом деле переписать! Тогда стихи переписывали!).
Тёща ответила сразу:
– Ой, тогда я в Женеву должна позвонить!
Такие вот у меня тогда связи были! Оттуда сказали, что... ключ не помнят, куда засунули, никак невозможно, не ломать же! Но я тут же сообщила, что ключ у меня найдётся. Целая связка в кухонном шкафу валяется! Тёща мгновенно явилась, при ней открыла – легитимно всё же, и я прижала книжку к груди. Страницы плотные, слева – рисунок, страстно-томный, как всё испанское, может, и Лоркины рисунки, а справа текст.
Почти половину книги переписала в альбом (чтоб листы были плотные), а слева СРИСОВАЛА рисунки тоже.
Конечно, в оригинале, говорят, даже Шекспир совсем другое. И все – другие. Но европейским великим поэтам повезло – их переводили великие переводчики...
Сейчас я раскрыла двухтомник, в Олимпийском как увидела, дорого, но купила, даже не раздумывала... весь вечер перелистывала, думала, что читаю.
На самом деле вспоминала молодость...
Про евреев и опять про книги
Однажды в московской комиссионке мерзкая бабёнка выхватила у меня оплаченную квитанцию на три мотка мохера, страшно модного и дефицитного в конце 60-ых, и заорала:
– Хватит всё тащить себе, курица черножопая!
Я не совсем поняла, почему это я черножопая, я-то знала, что тело у меня белое. И даже не почувствовала, что она это считала оскорблением, в первый раз такое слышала. Но две-три пенсионерки тут же стали её стыдить, дело было в центре, на Арбате, даже хотели в милицию заявить. Одна из них подошла ко мне и, оглядываясь, шепнула:
– Она вас за жидовку приняла!
Тогда многие были помешаны на антисионизме. Государство, как и всегда в истории Российской империи, поощряло. Невероятно, но факт. Например, после войны 1967 года поступать в престижные вузы везде ВСЕМ евреям было заказано! Целые научно-исследовательские институты расформировывали, чтобы их уволить. Потом без зазрения совести открывали эти НИИ, но евреев туда уже не пускали... Детей записывали под материнскими фамилиями при смешанных браках. Мы снимали квартиру у Августа Фикшмеля, дети у них оба были Тихоненки. Анекдот же был тогда: «Дети, завтра Насер в нашу школу придёт, Френкель-Мренкель и Сидоров по матери в школу не приходите...»
Этот ценз - 3% – ещё при царе был. А ведь восстановился! Чуть ли не до нуля! Думаю, именно поэтому мы отстали сначала по космосу, потом по остальным статьям. По крайней мере, и поэтому тоже.
У Фикшмелей, которые работали в Норильске вахтовым методом, была шикарная библиотека – на всю стену пустой гостиной (мы спали на полу). Особенностью фикшмелевской библиотеки было то, что имена авторов были все громкие, известные, а сами они были евреями. Иосиф Уткин – впервые прочитала, Михаил Светлов, тоже впервые, кроме Гранады и Каховки у него ещё есть стихи… Бабель, Маршак, Тынянов, Саша Чёрный, Корней Чуковский, Каверин, Гроссман, Давид Самойлов… Все стояли чистенькие, новые, за стеклом. Я тогда готовилась к минимумам. Но иногда причащалась. Фикшмели любили свою новую кооперативную квартиру, которую отрабатывали в заполярном Норильске, каждый раз покупали что-то из мебели, и через три-четыре месяца сумели обставить всю квартиру. Все новые вещи мы обмывали с ними, а жена, белоруска Тихоненко, дарила нам книжки, которые тогда в Москве были в дефиците, а в Норильске они продавались на прилавке. Честно говоря, ни тогда, ни сейчас антисемитизм я просто не понимала и потому не страдала, всегда восхищалась их достижениями. Но чётко улавливаю в любом, как бы ни старались скрыть – мне отвратительно это явление.
Анекдоты и афоризмы
– В папке КГБ было написано: «Вахтанг Кикабидзе любит рассказывать антисоветские анекдоты» – рассказывал Буба.
Интересно, а у меня что было написано? Любит слушать их? Мы собирались в общежитской комнате на Академической, пили ароматный чай «Бодрость», и Людка, аспирант биофака МГУ, начинала травить анекдоты… А сама не смеялась, она действительность воспринимала как катастрофу. Я – нет. Мне было и смешно, и интересно узнавать новые грани нашего бытия, советский строй для меня распадался на несколько ипостасей, самым омерзительным при ней был ГУЛАГ, смешным – «ГУЛАГ Архипелаг!». Русские спасли армян, способствовали бурному расцвету культуры, промышленности и экономики армянского «государства» и всё такое. Коммунистическая партия создала великую державу полу-зомби… Так и топали всю жизнь…
Анекдоты высвечивали все изъяны, все недоработки системы. Можно сказать, познавание шло через них. Ну, жизнь каждый день подкидывала ответку в виде этих коротких, порою шедевров народной мысли. Неважно, кто их сочинял – важно, что их впитывали мгновенно, советский строй пал с помощью их мощной артподготовки.
Вообще, даже в старших классах «хулиганские» анекдоты я просто не понимала – отставала в сексуальном развитии, ибо была на год-полтора младше одноклассников. Потом стала понимать и стесняться. Повзрослев, уже осознанно не смеялась, чтобы не думали, что я «такая». Но когда завлаб Тигран из Горисской школы физиков за кофе рассказал анекдот: "Застрахерьте меня, пожалуйста", прожив до этого пять лет в России, я сразу поняла, что дальше будет, поперхнулась, и так смеялась, что все меня откачивали. Но я продолжала дико хохотать, потому что на эту тему ещё и стихи знала, но не могла же вслух! Стихи были записаны на двери в кабинке туалета Ленинки. И сразу запомнились, то ли от чёткости слога, то ли по молодости... Московская подружка из Винницы немного шепелявила, да что там немного, довольно сильно. И, услышав, тоже каталась и тоже мгновенно запомнила:
От фолода себя страфуя,
Решил купить себе дофу я,
С дофой моей дал мафу я,
Дофа не греет ни фуя…
Химические запахи иногда прекрасны
Шеф заходил в мою лабораторию, принюхивался, проверял и требовал закрывать всё, что испаряется. А я работала с растворителями. С тех пор запахи растворителей напоминают мне то время. Они все были ядовитыми. Однажды шеф положил на стол два тома справочника «Отравляющие вещества в химическом производстве» и велел выучить наизусть. Я раскрыла на четырёххлористом углероде и тут же побежала к зеркалу – проверять склеры – не жёлтые ли?
Но вот, когда в Ереване я сделала то же самое – указала на недопустимость открытой сушки продукта, все откровенно посмеялись, за спиной пошептались, и, наверное, стали тихо презирать за нежелание вдыхать и впитывать химические запахи в химической лаборатории.
Хотя запахи бывают разные по воздействию…
Есть один запах, родной, как и песни того времени, он навевает так много прекрасных воспоминаний! Запахи и мелодии делают твою эпоху...
Это запах винилацетилена, запах наиритного производства. Там я делала диплом, потом диссертацию, там я чудом два-три раза не взорвалась. Удивительный коллектив сложился в нашем ВНИИСК-е, мы до блеска драили наши полы мастикой. Приносили занавески из дома, украшали лаборатории цветами, почти всегда задерживались на работе на несколько часов. Все делали диссертации, кто кандидатскую, кто – докторскую, отстранённо и деловито носились по коридорам с колбочками, шлифами и пробками. К стеклодуву, от стеклодува… Жили своими темами…
В Москве я очень тосковала по институту, он был для меня как бы отчим домом.
Что ВНИИСК, что Каучуковый завод… разрушили. Менялись директора, менялись власти, сажали – отпускали, завод хирел и растаскивался. Я помню случай, поздно вышла с работы, это было в начале 90-ых. У склада стояли два грузовика, грузчики сновали от склада к машине, выгружали большие коробки. 10 тонн перепрятали, потом перепродали в Россию. А зарплату в «Наирите» годами не платили…
Уехав учиться в Москву, я тосковала по городу, друзьям, родным… многие письма писала, как Бродский, стихами, вот одно из них:
«Я влез по доброй воле в эту камеру, вонючую, как низший меркаптан. И юность блеклую я в этой камере по коридорам долгим растоптал. Я влез с надеждой в эту камеру, как ладан вонь с утра вдыхал. Я многое связал с тобою, камера, и многое из-за тебя я потерял... А дни бегут, а ты всё та же, камера, и даже вонь как будто не смердит. Должно быть, насмерть я отравлен, камера, я раб твой и свобода не манит…». И внизу пририсовывала линии Арарата, вместо подписи…
Да, особенно я тосковала по Арарату. Столько лет я спускалась по Баграмяну, справа открывалась прекрасная панорама горы, тогда в городе ещё не было засилья злата, как сейчас, в каждом дворе понатыкали небоскрёбы, изуродовали мой город,закрыли все виды на Масис... Моего города, который я так любила, почти не осталось…
После Москвы – СКТБ «Аэрозоль», после декрета – ИОНХ, после второго декрета я стала работать в НИИ Оргреактивов. Институт с заводскими традициями, и не только потому, что набор сотрудников был в основном с завода. Он подчинялся Москве (главку Минхимпрома), как и завод Оргреактивов. И мне было очень трудно вписаться в эту уже установившуюся систему «заводских» отношений. Впрочем, вряд ли дело было только в этом. Если в академическом ИОНХе меня изумила картина, которую я застала однажды в кабинете заведующей сектором – она чертила график для статьи, сначала выводила кривую, а потом наносила точки, якобы значения, по которым кривая выведена. Смысла этого мошенничества я до сих пор не понимаю. А здесь не понимала другое – как можно получать данные анализа одни, а выписывать в ответе и для паспорта – другие, те, которые нужны технологу или главному инженеру. Потом мне объясняли, что, если дать действительные цифры по примесям или массовой доле, не будет премии всему коллективу. А если чистить, то неизбежны потери продукта. Кажется смешным, но разве так было только у нас? Все эти годы я сопротивлялась, наживая недругов, врагов, злопыхателей – ведь премию получать хотели все, получалось, что я одна не хотела, а им – мешала.
Сегодня часто думаю: была права или нет. Не в работе, нет. А в поведении. Наживала врагов, спорила, конфликтовала, кто-то пользовался этой стороной моего характера, враждовал, распространял небылицы… Не забываю ни одного продукта, по которым по заказам Минхимпрома у нас разрабатывались технологии. Крупных, с разработкой технологии в год было по пять-шесть. А мелочёвки – и не счесть. Какой склероз? ВСЕ помню! Но быстро заводилась при конфликте интересов, а это портило всё.
Некоторые особенно засели в памяти, до сих пор волнуют своей несправедливостью… Несколько историй расскажу, чтобы дать ощутить атмосферу, методы и привычки работы в НИИ…
Клоака
После Москвы я искала работу – распределили в ВУЗ. Искала и в университете и в Политехе, и в Армпеде, везде мне, без пяти минут кандидату, предложили ставку лаборанта. И это без перспектив – нет знакомств, связей, спины, короче говоря. Муж фыркнул, мол, для того аспирантуру заканчивала! Действительно, лаборантом и младшим научным я была ещё 10 лет назад, и тут муж настойчиво советовал отказаться. Тогда я ещё не знала, что мои советы ему – умнее, чем его советы – мне. Хотя должно быть наоборот. Мужчины всё же умнее.
Так что сейчас думаю, что зря не добилась назначения хоть лаборантом. А вот Мариетта, Зоя, Лида – все согласились, потом стали тихо-тихо получать часы и звания. И правильно сделали…
Так я попала в СКТБ Аэрозоль. Один физик из Аштарака решил развернуть очень интересную и нужную работу – создать карту загрязнений выбросов и сточных вод и поставить на очистку выход стоков и выбросов производственных процессов. Каждую неделю мы проводили научные семинары, знакомились с постановкой вопроса за границей – как там содержат в чистоте воздух и сточные воды. Вёл семинар очень эрудированный и преданный своему делу Апет Мурадович. Виртуозно владел темой, два часа пролетали как миг. Многое от него узнали. Достаточно сказать, что наш Разданский цементный комбинат тогда успел покрыть огромные поля вокруг толстым слоем цементной пыли, а в Болгарии они мирно до сих пор соседствуют с плантациями знаменитой болгарской розы. Потому что чистят! Это стоит ни много ни мало – около одного-двух процентов электроэнергии! Экономили выход продукта, а поля гибли – разданская капуста вся была в цементной пыли… Цемент губит и убивает всё вокруг…
Я уже ждала ребёнка, и через несколько месяцев пошла в декрет. Шеф был взбешен – это везде называется обманом. Но у меня уже три попытки заканчивались преждевременно, было трагедией, поэтому из суеверия я вообще даже родственникам не говорила, а уж сообщать работодателю, тем более, что он не спрашивал, беременна ли я… Не дожидаясь декретного года, где-то с середины отпуска он отозвал меня – я должна была доканчивать с конструкторами проект очистки аммиачного цеха. Коллектив был молодой, дружный. Не хотелось оттуда уходить, но шеф на моё место заведующей сектором принял на работу жену министерского работника из Совмина. думал, пригодится муж в Совмине... Оказалось, принял на свою погибель. Меня он перевёл в старшие научные сотрудники. Моя жизнь стала невыносимой, эта совминовская жена приехала из Баку по переводу, особыми знаниями по химии не отличалась, командовала очень грубо и мало что понимала в деле. Зато она выжила меня, а потом и самого шефа, отправив его в неврологический диспансер с неутешительным диагнозом, то ли психоз, то ли депрессия с психиатрией, после чего тот так и не оправился и вышел на пенсию. Очень порядочный и честный был человек.
А я снова стала искать работу… К слову, из-за моих сложных отношений с директорами это повторялось три раза. И я стала понимать, что никому и не умею, и не желаю подчиняться. , как только стало возможно, завела себе собственное предприятие, где стала сама себе и директором, и исполнителем.
История моего противостояния
не по своей воле с целым научным институтом, по крайней мере, она достойна романа – если не трилогии.
А попала я в этот НИИ совершенно случайно, о нём даже не думала, считала его не моим профилем – неорганика. Так как на завод учёному не пристало идти, я очень вяло искала эту самую «работу» – в Ереване всего несколько НИИ – раз-два и обчёлся, а во время «поисков работы» в перерывах заходила на рынок за продуктами. И на остановке у Крытого рынка по улице Комитаса случайно встретила Жору, одного из троих братьев-химиков Григорянов, самого младшего. Университетские почти все друг друга знают.
Сверкая золотым зубом и радостно размахивая руками, Жорик подошёл ко мне и объявил, что только что уволился. В пятиминутном разговоре мы успели обменяться всеми научными новостями, а в конце он добавил:
– Слушай, беги прям сейчас к директору, он подписал моё заявление, ставка старшего пока вакантна, редкий шанс!
Мне надо было на рынок, но, поразмыслив секунд десять, я нехотя повернулась к Каназу. Моего любимого завкафедрой неорганической химии Дарбиняна уже не было в живых – уж он-то мне помог бы и с работой, и советом. На прежней, вернее, текущей работе мне недавно дали старшего научного, хотя директор обещал потом и сектор, он не скрывал, что страшно обижен на меня: неожиданно для него я пошла в декрет. Не «спросясь». Рассматривал как предательство… Но меня очень ценил. Я стеснялась ему сказать, что мой декрет – это не его дело. Мне бы очень хотелось уйти оттуда, напоследок выложив и мою обиду, или хотя бы объяснить, ведь о декрете я мечтала, можно сказать, всю жизнь и последние пять лет… Глупая, конечно, обида… Но он был очень честный человек, эмоций не скрывал.
Директором ИОНХа тогда был его основатель, известный учёный, академик Манвел Манвелян, и мне казалось совершенно бесперспективным вот так, без знакомых, с улицы, поступать на серьёзную работу, да ещё старшим научным сотрудником, кто ж так ходит к академикам?
Но принял он меня очень демократично, около часу мы говорили обо всём, что его интересовало, видимо, академик остался мною доволен и тут же подписал моё заявление на старшего без конкурса (!), которое я почти бегом отнесла в отдел кадров, чтобы успеть на рынок. Оформляться стала на второй день. В отделе кадров были потрясены: часа полтора назад ушёл от них этот Григорян, и сразу единицу старшего захватили, а тут старые сотрудники годами в младших ходят… И заглядывали в глаза: вы что, родственники? Никто не верил, что я в первый раз видела этого академика. Сразу скажу – все засидевшиеся там эмэнэсы меня стойко возненавидели из-за моего эсэнэса и каждый день сочиняли про меня небылицы. Типа, разведёнка, двое детей, сейчас на очередь за жилплощадью встала. И всё – враки, с чего взяли, непонятно, у меня даже общих знакомых с ними не было! Через год я участвовала в розыгрыше путёвки в Югославию, повезло – вытащила путёвку, это вообще всех настроило против меня. Хотя оказалось, подавших заявление не было! Я одна подала!
Так что всё же не туда я свернула тогда вместо рынка. Этот НИИ Академии наук оказался форменным гадюшником!
Во-первых, характер у академика Манвеляна был довольно диктаторским, но он был предан своему детищу и предельно честен в своём деле. Таким можно и простить характер. А молодые, будучи на должности, уже готовились урвать себе должность, чему академик, их учитель и создатель института, в некоторых случаях очень мешал, зная их довольно ограниченные профессиональные возможности. Через год-два в «Социндустрии» появился премерзкий пасквиль на нашего академика. Автор был двоюродным братом бывшего мстительного замдиректора по опытному заводу, которого за какие-то махинации Манвелян уволил. Но всесоюзная газета – орган власти – сделала своё чёрное дело… И заслуженного академика с большим всесоюзным скандалом уволили. Его же ученики объединились и подставили. Это было по-советски и очень несправедливо!
Во-вторых, когда после этого он меня попросил помочь в составлении таблиц (я научилась у московских шефов хорошо оформлять статьи), а его жена на машинке эти таблицы печатала, некоторые сотрудники меня стали выслеживать по дороге к ним домой (дежурили, или сами тоже ходили?) и печать «родственника Манвеляна» меня добила вконец, приведя к непредсказуемым последствиям.
И в-третьих, этот завлаб, к кому меня отправили, вот от которого так радостно избавился золотозубый Жора, был технологом, а не научным сотрудником, при этом довольно ограниченным, двух слов не мог связать по-русски, а тогда всё было на русском, и мне пришлось писать за него все статьи и доклады к научным конференциям, но вот на самих конференциях он появлялся уже без меня, просто не разрешал участвовать! А в статьях и не думал делать соавтором, хотя я активно участвовала и в экспериментальной части (местами не совсем корректной, кстати, из-за чего он ругался в лицо и за глаза). Терпела, терпела, и решила уйти от такой дискриминации и фальши. Подала на очередной конкурс в соседний НИИ, где тоже исследовали шихту для варки и оптических стёкол, и высококачественного хрусталя, прошла, но радовалась недолго. Все же на одном пятачке работали, все друг друга знали!
Встретив моего завлаба на той же злополучной остановке у Крытого рынка на Комитаса, учёный секретарь похвастался коллеге, что у них прошла по конкурсу московская аспирантка, очень подкованная – мол, за неделю такой реферат о варке оптического стекла написала! Наутро меня, как предателя, пригвоздили к позорному столбу, и предложили скорей убираться. А ждать того приказа месяца два не очень хотелось, получался перерыв в стаже, тогда было архиважно иметь стаж без перерыва!
Господи, да сколько чего из того, что было так архиважно, сейчас оказалось совсем не так уж важно! И даже не нужно!
И я на время перебралась в другую лабораторию, с которой совместно до этого что-то делала, думая, что отсижусь до приказа. С этой завлабиней мой бывший шеф враждовал, и даже был в ссоре, поэтому она приняла меня с распростёртыми объятиями. Кстати, как сейчас вспоминаю, очень склочный был коллектив – все друг друга ненавидели. Первое время она чуть ли не молилась на меня, хвалила мою подготовку, мы с ней две статьи сделали с исследованиями новых сорбентов на электронном микроскопе. Но бывший шеф, человек во вражде весьма последовательный, узнав про статьи, пошёл к ней и стал угрожать, что накатает в ВАК, и что недавно, общими усилиями защитившая сестра не получит утверждение, если меня не выгонят дальше. И это всё в НИИ!
В марте выходные и женский праздник сошлись в пять дней, и я поехала по очень важному делу в Москву. Предупредила шефиню. Всё-таки в клинике Микаэляна у сына запоздрили порок сердца, надо проверить. В Москве сказали, что операцию делать не будут, пусть в Ереване делают, там нету порока, а вообще у них только очень серьёзные пороки оперируют, и на радостях оттуда на эти деньги мы привезли спальню и диван с креслами. До этого много лет у нас никакой мебели не было, даже кровати не было – брат смастерил широкую тахту на губке. Тогда всё оттуда везли, случайно подвернулась открытка на спальню и холл, а на стенку денег не хватило.
Тот бывший шеф снова появился в нашей лаборатории: «Вот, смотрите, как обманывает про сердце, а сама мебель притащила, он случайно проезжал по улице и видел, как поднимали (мы жили у Оперы, подъезд выходит на главную улицу, прохожих много и всем видно, кто входит в подъезд)… Кстати, именно тогда я узнала про такое определение: "Его злых поступков боятся, поэтому считаются с ним…".
– В последний раз тебе говорю, в ВАК напишу, «Твоя сестра затылок свой увидит, а утверждение из ВАКа – никогда!"
А когда я стала объяснять, что у сына думали, что порок сердца, всё время болеет, я всего на несколько праздничных дней… завлабиня, старая дева, бросила в лицо:
– Ах да, совместила полезное с приятным!
Участь моя была решена, я стала решать, что делать, куда идти до утверждения в лаборатории, где прошла по конкурсу. А в ход уже пошли угрозы: меня не пускали в мою комнату, пришлось ходить в институтскую библиотеку. А там заведующей была настоящая родственница Манвеляна, кажется, племянница. По институту прокатились слухи, что вот и доказательство проявилось, тоже родственница, снюхались, гнать надо обеих! Омерзительная атмосфера сгущалась с каждым днём. А между тем под моим сердцем начала биться новая жизнь… я уже почти была уверена, что беременна, никому не жаловалась, увидев, что порука круговая, обдумывала, как быть, ибо положение стало не из завидных – вот-вот станет видно, что в положении, теперь в том НИИ уже не возьмут. А ещё страшно боялась нервничать – боялась выкидыша...
При этом на работу я продолжала ходить, фактически лишившись рабочего места в буквальном смысле, хотя виду не подавала, и взгляд у меня, был что называется, горделивым – Шекспир про беременных так и сказал: «Горделивый взгляд беременной». Ну и осанка – надо же прямо ходить. Всё это, вместе взятое, настолько выводило из себя завлабиню с прозвищем Клизьма, что однажды она меня нагнала в коридоре, когда вокруг никого не было, и с силой ударила по спине. Испугавшись резких движений, я лишь пробормотала:
– Дура несчастная!
Однако, кто-то, проходя по коридору, увидел… И весь ИОНХ стал гудеть, а в троллейбусе выпытывать: «Это правда? Она ударила тебя? А ты? Ты её назвала дурой? Клизьма доведёт тебя!».
Директор-академик тоже звонил и интересовался, предупредив, что в ней шесть пудов веса, и она неуравновешенная.
И тут в травлю включился ещё более мощный ресурс, как сейчас называют его, административный. Партком включился! Секретарём парткома была очень нечистоплотная и омерзительная женщина с красивой фамилией Ханамирова. Бывшая ученица и соискатель у академика, которого она сумела свалить совместно с действующим и.о. директора и пригрозить, что переломает ему ноги, если он там появится. И это – основателю института и руководителю её диссертации! Своему учителю! Кажется, у древнеримских греков самым непростительным преступлением считалось предательство ученика.
Но чуть ли не во всех коллективах всегда шла такая подковёрная и явная борьба, за разные бонусы и преференции, часто ревность и зависть за близость к директору, обычные человеческие пороки.
А у меня там, во чреве, всё и так на волоске висело, а тут такие переживания! И прямо из библиотеки института я с кровотечением попала на Скорой в больницу… Месяц вылёживала, сохранили, слава богу. Но тут много частей марлезонского балета случилось, параллельно и последовательно. Главврач больницы вызвал меня в свой кабинет и, вытащив из ящика бумагу с гербовым бланком и печатью, дал прочитать. Я много лет хранила этот лист бумаги как доказательство ресурсов людских мерзостей.
«Сообщаем вам, что такая-то не беременна, а симулирует, там у неё подушка на животе!» И подпись ТРЕУГОЛЬНИКА НИИ! Кандидаты наук – директор, партком, профком! Да, да, невероятно, но факт.
Главврач, синеглазый симпатичный мужчина, вместе с завотделением пристыдили делегатов, доставивших удивительную бумагу в медучреждение, полное беременных женщин, попросили их из кабинета. Это были взрослые люди, двоих делегатов помню, а третьего никак не вспомню. Ту же делегацию послали уже на работу к мужу, к его руководству, а муж был тогда заместителем директора ВНИИ. Вызвал его директор и говорит: «Вот, послушайте, что они говорят».
А говорили следующее: пусть директор надавит на мужа, чтобы муж надавил на жену, и пусть она напишет заявление об уходе! Ну, а муж обречённо поведал директору: «Леонард Францевич, на неё надавить невозможно!».
У мужа сразу подскочило давление, пошла кровь из носу, всё-таки позор, когда на собственную жену надавить невозможно, все узнали об этом, конечно, позор, согласитесь! И85+ что беременность симулирует с подушкой!
Да ещё и бюллетень на три предпраздничных рабочих дня я тогда попросила у врача, чтобы поехать в Москву на обследование. В Институте кардиологии Микаэлян и сотрудники обнаружили у сына проблему с сердцем. Но на операцию я не согласилась, решила, как и многие в таких случаях, проверить в Москве. Участковая врачиха сразу предложила на три дня открыть бюллетень, и даже дала номер телефона своего родственника в Центре сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева.
Стали проверять подлинность бюллетеня, кто-то якобы звонил из горздравотдела, интересовался, на каких основаниях выдан бюллетень.
Главврачом, фамилию хорошо помню, была Гиносян, позвала участкового врача и сказала ей: «Иди подчищай. Оформи всё как надо. Здесь травля, эту женщину всем скопом травят! Я отвечаю».
А тот синеглазый главврач выслушал меня, ободряюще улыбнулся и сказал:
– Будете у доцента Хачатряна проверяться, наши двери всегда для вас открыты.
К фамилии этого гинеколога Хачатряна в городе почему-то обязательно добавляли звание «доцент», хотя доцентов-врачей в Ереване была куча. Он был очень известный и знающий акушер-гинеколог, и про него в городе ходило много баек. Например, будто бы он в трамвае уступил место даме и рассеянно поблагодарил: «Ложитесь, ложитесь!»
А в конце разговора главврач добавил: вот вам один телефон, я предупрежу, позвоните по обстоятельствам, они вам предстоят, а это очень серьёзный товарищ.
Я не хотела никуда звонить, чтоб лишний раз не волноваться. Стала ходить на работу, но со мной сотрудники из лаборатории подчёркнуто не разговаривали. Это когда здороваешься, а они молча отворачиваются. Спиной всё время стоят! Как я терпела? Но кому жаловаться? Я научилась поведение людей обращать в их свойство, а не своё. Директор, партком, профком, ученый секретарь – все были в деле. А ребёночек уже стучал ножкой…
Очень тяжело встречаться с такой стороной человеческого поведения. Эти девочки до случившегося конфликта ко мне относились с искренним уважением, прежде часто обращались со всевозможными вопросами, восхищённо слушали… И я от них такого поведения не ожидала. Всё же предательство – хреновая вещь.
Ходила на работу, что-то делала, у меня были грандиозные планы продолжения кандидатской в докторскую, но они включали тягу, а дверь плотник почему-то снял и унёс, мне страшно дуло, я не знала, куда деться от сквозняка. Во всём институте со мной боялись разговаривать или здороваться, и всего двое-трое не присоединились к бойкоту. Всех и всё помню до сих пор. И всё потому, что я не угодила заведующему лабораторией. Во-первых, без её ведома (и моего) меня ввели в состав Учёного совета, как молодого специалиста. Во-вторых, прежний зав грозил написать в ВАК, если та меня не выгонит. Ну, и я виновата – какого черта спросила про те точки на диаграмме, которые она рисовала?
А парткомша Ханамирова тем более не успокоилась. Как же, на вражью родственницу вышла! А этот враг – академик Манвелян был её УЧИТЕЛЕМ! Незамедлительно объявили мне внеочередную именную аттестацию. Где-то в безлюдных местах по дороге из института подходят ко мне, или через-через передают: если закрытое будет голосование, я за вас, если открытое – то в душе я с вами. Это сказал хороший, но осторожный человек по имени Гамардин… Я ему была очень благодарна. А вот другой, очень авторитетный завлаб, Гагик, фамилия выскочила из головы, намного старше, поддержал шире: «Я всё равно подниму руку за вас!». А ещё одна девочка из нашей школы, Шакэ, в детстве мы с ней дотемна играли в классики, давно уже тётя, чихать хотела на них и назло всем болтала со мной прямо на дорожке перед главным зданием…
Наконец, партком и её лизуны сварганили письмо в ВАК и подписались под требованием, чтоб на этот раз отобрать мою кандидатскую СТЕПЕНЬ и диплом! Удивительно, как низкие люди легко объединяются для свершения чёрных дел! До сих пор интересно, чем они аргументировали? Тема-то московская, была очень далека от них, от неорганических технологий… Я даже не задумывалась: ЗА ЧТО? Вообще этот вопрос редко задаю. Тем более, если знаю, что на такой вопрос часто нет ответа… Но вот когда зарплату не выдали, тут уже опешила. Вторую – тоже не выдали. Пошла выяснять в отдел кадров, бухгалтер в оправдание показала табель посещений за месяц: в ведомости в клеточках стояли сплошные вопросительные знаки. Не н/б, как это принято, а вопросительные знаки, в кадрах сами удивлялись, никогда такого не видели, тем не менее, молча приняли такой странный табель. Вот какая муштра шла от партийного комитета в те времена!
Дома отцу рассказала про очередную пакость, он посерьезнел, но заметил:
– Когда они делают слишком много ошибок, это в твою пользу.
Кстати, сказанное я учла на будущее. Более того, надо позволять противнику делать ошибки, чтобы по-кутузовски расправиться. Но, конечно, лучше не попадать в такие ситуации!
Отец позвонил знакомому прокурору, посоветоваться. Тот долго не мог поверить такой оголтелой наглости. Через несколько дней в отдел явился следователь. Всех собрали, 14 человек. Следователь оглядел сотрудников – в основном у нас работали девушки, двое женатых мужчин, и одна замужняя, старше всех.
И спрашивает следователь: «На работу она ходила?» Все молчат. Меня спрашивает:
– Ходили?
Я отвечаю:
– Конечно, ходила! Как можно в таких условиях ещё и давать повод для прогула? – Карине, вот вчера мы с тобой от остановки шли, Жанна, а позавчера – с тобой вышли из троллейбуса, шёл сильный дождь, ты скосила глаза на мой живот, даже зонтик подставила, правда, без слов!
Все сидят, молча опустив глаза. Следователь потом рассказывал начальству, что никогда не предполагал такое в НИИ, думал, учёные люди – они умные, культурные, честные. (Наверное, при этом думал: не то, что у них).
А я со всеми год почти проработала, по дням рождения сидели, двоих там родителей хоронили, к одной в больницу ходила, передачи носила… Третья из Госунта, моего университетского друга дипломница… Друг вытаращил глаза, когда узнал, никак не мог прийти в себя, всё переспрашивал: «Она так и сказала?». Я тоже не ожидала. Кстати, когда дипломница решила уйти из института и вернуться на кафедру аспирантом, её не взяли. Кому нужна лживая аспирантка, все результаты переврёт?
Следователь стал по одному спрашивать. Вставали и отворачивались, молчали. Только Микаэл, рентгенщик, встал и сказал:
– Они же с заведующей не ладят, я тут не хочу встревать. Конечно, ходила. Но я на её месте ушла бы.
– Она и так уйдёт, но в декрет! – с ноткой безысходной зависти подала голос Клизьма.
Даа, а всем надо было чтоб они «ушли» меня, и пораньше, чтоб декретный было неоткуда получать! Финансовый удар! Надо бить врага! Тогда это – победа. Хотя, клянусь всеми святыми, я до сих пор не знаю причину этой враждебности… Есть ещё два случая, тоже не знаю конкретную причину разрыва. Хотя всё досконально изучила в отношениях… Так и умру, не узнав… Наверное, неправильно делаю, что не спрашиваю... А что спрашивать? Унижаться? Говорят, выясняют отношения тогда, когда их уже нет. А если нет, что выяснять?
В бухгалтерии, как только узнали про следователя из прокуратуры, зарплату мгновенно начислили и без слов выдали сразу за два месяца. Какие же они все были мелкие, а я столько переживаний и времени потратила на всё это…
А до декрета было ещё далековато… Впрочем, история на этом не закончилась.
Когда однажды я проходила по скользкому льду к корпусу, как-то сзади услышала нарочно громкий голос младшей сестры Клизьмы:
– Вот надо её толкнуть, прямо на живот, упадёт и сразу выкинет!
А была она старше и крупней меня. Страх за чёрные шары в ВАК, ревность или зависть за постепенное признание меня как «грамотного научного сотрудника московской школы», как любили про меня выражаться, (я была уже членом Учёного совета от молодых специалистов), и неимение своих детей… всё сыграло свою роль, могла бы и толкнуть. Но остальные? Там был только СТРАХ. Потерять работу.
Впереди два месяца борьбы с сильным противником, на его территории, с его защитниками…
А туда, где я прошла по конкурсу, с животом уже нельзя было идти, опять «обманывать»…
В отчаянии я решила позвонить по тому номеру, который мне дал тот главврач. Это оказался телефон секретаря райкома, его друга. Ну, а тогда секретарь райкома партии был Бог и царь в районе, даже прокуроры их боялись! Секретарша передала, что минут на пять он может принять меня, не больше. Зашла я к нему, какое там пять минут! Кто это может со мной рассчитывать поговорить всего пять минут?
Мы с этим секретарём долго беседовали, больше часу, минут пятнадцать я сбивчиво рассказывала о моих бедах, а дальше он слушал, как я читаю Мандельштама, сказал, что имя знает, но не читал, как в Москве защищают диссертации, о моих шефах, царствие им небесное, замечательные были у меня шефы, я их боготворила! Один – завкафедрой МГУ, мировой величины, а второй – советской величины, но все обломки после крушений и авиакатастроф ложились к нему на стол, про моих шефов я могла часами рассказывать! Не могли оторваться друг от друга, в конце этот секретарь меня спросил:
– Что бы вы сделали на моём месте? Какое решение бы приняли?
Хотя такой вопрос был неожиданный, но в молодости я быстрей соображала. И сказала, что всех, кто участвовал в этой мерзкой травле, отстранила бы от их должностной деятельности ровно на тот срок, на какой я была лишена возможности работать, а я почти половину докторской уже могла сделать, я быстро работаю, задел был уже в Москве. Но что всё равно после декрета там работать не буду.
Господи, как же его фамилия была, Мелконян, кажется. Если я не ошибаюсь, потом он стал ректором Политеха.
Он улыбнулся и сказал:
– Я подумаю. Думаю, это нормально.
Прошёл год.
Боже мой, тогда я ещё была счастлива…
Я вышла из декретного отпуска к апрельским субботникам, на субботник пошла с моей очаровательной малышкой, моим кудрявым счастьем. Многие подходили, поздравляли, а Шакэ из нашей школы позвала к себе пить чай, хотя её шеф косо посмотрел на нас. За чаем я узнала, что партбюро разогнали, что моих завлабов и учёного секретаря на 9 месяцев понизили и в должности, и в зарплате, профкома тоже отстранили – ведь он ещё и ходил проверять накладные на железной дороге, якобы выяснять, не занималась ли я перепродажей мебели. Тогда это было доступным бизнесом. А директора не утверждают почти год, он уже нервничает…
Сатисфакция, казалось, наступила. После "сорока дней" девочки из лаборатории, трое, которые при следователе тоже молчали, пришли ко мне домой со свёртками, наверное, с подарками, поздравить с дочкой и попутно извиниться. Я их прогнала прямо с лестничной площадки.
Второй секретарь парткома, Костя, через сына (который оказался одноклассником и близким другом моего любимого племянника) прислал записку, где просил прощения за то, что вызвал на разборку директорскую секретаршу Ларису, он тогда ей выговаривал:
– Почему ты с ней разговариваешь, разве ты не знаешь, что партком объявил ей бойкот?!
А мы с Ларисой до этого книжками обменивались, книгочейки обе, та даже возмутилась, мол, я сама выбираю, с кем мне разговаривать! Я в коридоре ждала аудиенции с «и.о. директора» и всё слышала своими ушами…
…Как-то в троллейбусе по Комитасу подсел профком Санамян, стал что-то мямлить, мол, был неправ, зря пошёл на поводу парткома, зря ходил проверять железнодорожные накладные…
Но я молча встала и пересела.
Вовлечение в травлю невозможно без наличия внутренних посылов, собственной червоточины. Это даже тест, обнажающий сущность человека, его страхи и комплексы.
Кто знает, может, поэтому я не могу простить исполнителей сталинских репрессий?
Это же порода! Да и сейчас! Беспроводная связь: знают, как с кем поступить, кого засудить… Вы не задумывались о том, почему все правоохранительные и силовые органы так одинаково себя ведут?
Я подыскала прекрасную работу, правда, за тридевять земель, завсектором, тоже в НИИ. И.о. директора подписал моё заявление об уходе с явным облегчением, потому что в Академии те же 9 месяцев его не утверждали в должности директора, видимо, не без вмешательства секретаря райкома. Но, фальшиво улыбаясь, всё же спросил:
– Ты как шахматист ходы свои делала, мы не могли тебя к стенке припереть. Кто был твоим советником и консультантом? Только это скажи, из наших?
И я ответила, предусмотрительно засунув подписанное заявление в сумку:
– Потому что вы все были подлые!
Пришлось по-русски ответить армяноязычному директору, я не сразу бы нашла это слово на родном языке. Ведь "срика" – на армянском это уже весомое ругательство.
Так закончилась эта четырехлетняя многострессовая эпопея. Прошло много лет с тех пор, но ни одной подробности я не забываю. Какой-то концентрат из плохих людей мне попался...
«Если у тебя есть враги, значит, ты в своей жизни когда-то что-то отстаивал». Это Черчилль сказал, но разве это про меня? Просто я не соглашалась с их методами, отстаивая своё видение ситуации, да и себя, в конце концов. А они отстаивали своё место в иерархии и на моей шее…
Правда, и я не пушистик. Однажды, 15 лет спустя, в середине девяностых, я учредила собственный научный центр, оформляла гранты из западных стран. Ехала домой, в те голодные и холодные годы. Вечером у метро стояла бедно одетая немолодая женщина с протянутой буханкой серого хлеба, перепродавала за 50 драм. Мне столько хлеба было много, но я решила поддержать, часто так делаю. Я уже сумела получить несколько грантов от иностранных компаний, меня друзья шутливо называли «олигархом». Заплатила 150 драм и вдруг мои глаза нечаянно встретились с её несколько напряжённым холодным взглядом голубых глаз. Она-то меня узнала сразу, младшая сестра, которая хотела меня толкнуть на беременный живот. Я вложила буханку обратно ей в руки и быстро прошла к ступеням, подобрав полу норкового манто. До сих пор не знаю, как было бы правильно. Но как сделала, так и сделала. Тем более, что был в том институте один слесарь Валод, говорили, что за гроши наводит порчу. Ходили слухи, что она всякий раз, как только с кем-либо конфликтовала, ходила к Валоду.
Представляю, сколько порч навела… и на меня тоже… Сработало, ничего не скажешь…
Вот такая история про травли и бойкоты. Они являлись неотъемлемой частью советской коллективной действительности, как видим, с младых ногтей. Сегодня повсюду вокруг я вижу эти проявления, и не в виде анахронизма, а постоянного свойства системы.
Травля – это форма психологического насилия, то есть односторонней агрессии группы против одного человека. Это явление присутствует во всех культурах и во всех странах мира в той или иной степени. В некоторых европейских странах даже приняты законы, защищающие работника в случае проявлений травли на работе. Часто жертвой становятся умные и талантливые сотрудники, против которых объединяется группа менее успешных в профессиональном плане людей. Иногда жертвой выбирается человек, который просто отличается от других стилем мышления, поведением или внешностью.
Очень важно, что я осознавала, что травля на работе – это насилие и оно недопустимо. Это придавало мне уверенности и силы и для борьбы за себя, и я активно искала выход, чтобы вовремя уйти из травмирующей среды. Ни на какую аттестацию я не собиралась ходить, никому ничего объяснять и доказывать я не считала нужным. Учёный совет был несколько обескуражен таким неуважением. Когда мне не выдали зарплату, в институте я не стала никому в руководстве жаловаться и паниковать, понимая, что это сговор, обсудила с отцом, который решил вопрос в правовом поле: обратился за советом к прокурору. А, увидев отвратительный результат обработки сотрудников – уже я сама обратилась в райком, хоть один раз партия лично мне полезное дело сделала, а иначе, зачем она? То есть я боролась за своё достоинство всеми общепринятыми способами. И ни разу не предавалась унынию!
Сейчас на наших глазах часто тоже идёт травля. Важно её разглядеть и ни в коем случае в ней не участвовать…
И всё же есть на свете cправедливость. Институт годы спустя назвали именем его основателя. Того самого академика, которому обещали сломать ноги, и так и не пустили в родные лаборатории, в корпуса, которые он построил …
Я случайно узнала об этом, настолько отрезала всё, что пережила. И сумел провести такое решение в Академии новый директор ИОНХ, который Манвеляна ни разу даже не видел. Доску тот преемник нагло убрал, чтобы даже память о нём не осталась, а новый директор велел снова повесить. Им оказался один из наших университетских друзей, муж нашей однокурсницы.
Повесть о жизни. Часть 1 http://proza.ru/2020/03/21/1014
Повесть о жизни. Часть 2 http://proza.ru/2020/03/22/96
Повесть о жизни. Часть 3 http://proza.ru/2020/03/23/1835
Повесть о жизни. Часть 4 http://proza.ru/2020/03/25/144
Повесть о жизни. Часть 5 http://proza.ru/2020/03/26/1625
Повесть о жизни. Часть 6 http://proza.ru/2020/03/27/1933
Повесть о жизни. Часть 7 http://proza.ru/2020/03/28/2006
Повесть о жизни. Ч. 7,5 http://proza.ru/2020/08/22/876
Повесть о жизни. Часть 8 http://proza.ru/2020/03/30/1739