- Да, Анна Генриховна, я выполнила позавчерашнее домашнее задание. Что выполнила? Написала сочинение, которое вам и сдала вчера. Почему это не сочинение, если я это сочинила? Ну и что, что в стихах? А если мне так удобнее писать? Ничего я не возражаю. Вы велели написать сочинение – я написала. Выбрала стихотворную форму – это моё право. А, цитаты... Я забыла про цитаты. Нет, я совсем не хочу сказать, что я великий поэт, я просто написала сочинение в стихах. Короткое? Анна Генриховна, у меня совсем времени не было, вы ведь дали сочинение на один день. Хорошо, пусть будет тройка… Да, писала на свободную тему… А почему я не должна была её выбрать, если вы её сами дали?.. Я не дерзю… Я не коверкаю великий русский язык. Не нужно читать всем мою галиматью в стихах, прошу вас, Анна Генриховна!.. Я понимаю, что для ученицы девятого класса это неприемлемо. Нет, я не понимаю, почему неприемлемо, если пишется? Не сяду… Хорошо, выхожу.
Анна Генриховна прочитала классу моё сочинение … Не то чтобы я стеснялась того, что написала. Это другое. У врача есть правило: о болезни пациента никому ни слова – он клятву Гиппократа давал. Бабушка говорила, что у батюшки в церкви тоже есть кодекс: не разглашать то, что говорят люди на исповеди. Почему учитель может без разрешения прочитать сочинение – я не понимала и никогда не пойму. Сочинение – это та же исповедь: человек пишет искренне о том, что чувствует.
«Когда я буду учителем, - думала я, стоя в коридоре, - я никогда в жизни не нарушу клятву учителя!»
Клятву я дала тут же, в коридоре, глядя в окно.
«Я, Мария Берман, клянусь, что всегда буду хранить в тайне всё личное, что будут рассказывать или писать мне мои ученики. Я клянусь, что никогда не ударю ни одного своего ученика ни журналом, ни книгой, ни дневником, ни чем бы то ни было. Пусть меня покарает Бог, если я это сделаю!»
С Богом я, пожалуй, переборщила. У меня на груди комсомольский значок, а я про Бога… «Пусть меня покарает Комсомол и Коммунистическая партия!» - мысленно исправила я себя. Опять не то. Они-то какое отношение имеют к моей клятве? Ладно, пусть будет так: «Пусть меня покарает моя совесть!» Вот!
Подойдя к двери, я прислушалась. Мне казалось, что все сейчас начнут смеяться над моим опусом, но в классе была тихо. Тишина стояла такая, что я слышала через дверь, как шипит лампочка над доской. А потом раздались аплодисменты. Сначала одиночные, и я почему-то подумала, что это аплодирует Сашка Макаров. Потом ещё, ещё, а потом аплодисменты стали громкими. Дверь открылась и из класса не вышла – вылетела Анна Генриховна с моей тетрадкой в руках. Она чуть не сбила меня с ног, а когда поняла, что перед ней стою я, швырнула мне мою тетрадь. В лицо не попала и это хорошо, потому что если бы она попала мне в лицо, я не знаю, что бы я тогда сделала. Тетрадь упала мне под ноги, а Анна Генриховна, посмотрев, что в коридоре кроме нас никого нет, прошипела:
- Ты думаешь, Берман, что ты самая умная? Да что ты вообще в жизни понимаешь? Что ты там написала про маску учителя? Ты кого имела в виду: меня? Да кто ты такая? Ты – никто и звать тебя никак. Поняла?
- За что вы меня ненавидите, Анна Генриховна?
- Кто ты такая, чтобы тебя ненавидеть? Слишком много чести. С самого начала вы со своими родственниками решили извести меня, и я догадываюсь, почему. Во-первых, потому что у меня есть немецкие корни. Но я давно искупила грех моего отца перед Родиной. И не тебе судить меня. Во-вторых, тебе внушили, что вы, евреи, самые умные на этой Земле. Хочу тебя разочаровать: вы не самые умные. Вы – такие же, как все. С самого начала ты настраиваешь детей против меня. Ты – не особенная, Берман. Ты - заурядная…
Я слушала молча, пытаясь вникнуть в суть того, что говорила мне Анна Генриховна, но то ли она говорила на каком-то непонятном мне языке, то ли я слишком волновалась, но я не понимала ни слова.
- За что вы меня ненавидите, Анна Генриховна? – опять спросила я.
- Издеваешься, дрянь?
- Я вам не дрянь.
Меня никто никогда не называл дрянью. Моё лицо пылало, а сердце стучало так сильно, что я стала считать его удары. Один, два, три… Я смотрела на искажённое ненавистью и гневом лицо Анны Генриховны и повторяла свою клятву. Вернее, я добавляла в неё пункты.«Клянусь, я ни одного своего ученика не назову «дрянью» или ещё каким-нибудь словом! Клянусь, я никогда не буду мстить своим ученикам за свою неудавшуюся жизнь!...»
Анна Генриховна ещё раз посмотрела на меня, потом развернулась и вошла в класс.
Я больше не плакала. Свои слёзы я выплакала в детстве. Последний раз плакала в школе, когда мне было двенадцать лет… И после этого дала себе слово, что никогда больше Анна Генриховна не увидит ни одной моей слезинки. И это слово я сдержала…
Может быть, права была бабушка, когда предлагала папе перевести меня в другую школу? А как бы я оставила класс? А Сашку? А стала бы я закалённой, если бы ушла? Всегда найдётся какая-нибудь Генриховна, которая заставит плакать ученика. Сколько их встретится на моём жизненном пути? От всех не уйдёшь, но, главное, от себя не уйдёшь. А разве легко было сначала завоёвывать советскую власть, потом защищать её, когда рядом были враги? Но мы же выстояли в этой борьбе с проклятым империализмом, так как же я могла сдаться и уйти? Ни за что!
Несколько секунд я стояла, не шелохнувшись, потом подняла тетрадь, подошла к окну и открыла ёё. Ну да, коротковато, стихи корявые. Но это мои стихи! Мои! Хочу – пишу корявые, хочу – не корявые! Да ладно… Пусть будет тройка…
И я стала читать то, что написала…
Продолжение:http://proza.ru/2020/03/26/709