Шатун

 

                Утро наступило только по настоятельной просьбе маленькой стрелки часов с кукушкой.  Дверка открылась не полностью, и кукушке пришлось клювом её толкать пять раз, чтобы объявить, что пять часов это уже утро. А так за окном темень и снежок порошит. Окна, изрисованные морозом, красиво поблёскивали, причудливым узором, от не шибко яркой керосиновой лампы и казались перламутровыми. Семья Бобровых, или как их в этих краях называли, Бобров, была уже на ногах, хотя провожали только хозяина. Елена, жена главного Бобра, суетилась возле русской печки, собирая завтрак, а их семнадцатилетняя дочка Анна, складывала в вещевой мешок отца необходимые припасы на три – четыре дня.
                - Антоха, портянки запасные не забыла? – кричал Михаил Бобров из-за печки, позвякивая латунью охотничьих гильз.
                - Положила, - коротко и спокойно ответила Анна, которую все семнадцать лет отец упорно звал Антохой, так сына хотел…
                - А носки… носки то сменные положила? – не унимался Михаил.
                - Положила, бать, положила. И спички, и ножик маленький, и верёвку, - так же спокойно ответила Анна.
                - А «маленькую» положила? – чуть слышно спросил Михаил.
                - Самогонку не ложила, - нарочито громко ответила дочка, - чего там тебе праздновать? Вот вернёшься, нальём. Правда, мам?
                - Правда, Анютка! – засмеялась Елена, вынимая ухватом из печи чугунок с картошкой.
                - Вот, чёртовы куклы! – в сердцах пнув табурет, тоже засмеялся Михаил, - я ж не для «энтава самава». Мало ли… примёрзнет чё, растереть там. Да, что я вам объясняю? Сам налью.
                - Я те налью! Давай-ка к столу. Ань, Грифа покорми, только не перекармливай. Им сегодня весь день на ногах, - рассуждала Елена, быстро расставляя на столе посуду для завтрака.
                Семья собирала Боброва в не очень дальний поход. Михаил шёл проверять капканы. Нужно было обойти ближний участок, недалеко от места, где берёт своё начало река Агул. Там у Бобра стояли около полусотни ловушек на соболя и горностая. Капканы были самодельные, по старым охотничьим рисункам, вот этими вот руками смастыренные, не одним сезоном проверенные. Они с Антохой в этом году почитай два летних месяца их ремонтировали и по новой настраивали. Перед большими морозами обошли все и «зарядили». По осени хорошая рыбалка была, так что рыбкой на зиму запаслись. Хватит и покушать, и на приваду останется. Да и охота в этом благодатном и малодоступном крае была богатой. Так что лежат в леднике и туши молодых кабанчиков, и изюбря. А их подквашенная печень – деликатес для куницы, соболя, да и горностай не отказывается от такого дармового угощения. Ну… за это и расплачиваются.
                Сели завтракать. А такому завтраку мог бы позавидовать любой городской партийный или иной ответственный работник, из тех, кто в доме с колоннами заседают. Тут и хариус копчёный, и сало в пять пальцев толщиной, и пироги с капустой и яйцами, и буженинка из мяса изюбря.
                - Антох, а помнишь, как ты ляжку изюбря через тайгу пёрла? – вдруг, вспомнил Михаил, нарезая охотничьим ножом тонкими ломтиками мясо, - и с волками разговаривала.
                - Нашёл о чём девку пытать, леший! А ну кабы она с серыми не договорилась? – с улыбкой вспомнила дочкины приключения Елена.
                - Помню, бать, чё не помнить? – улыбнулась Анюта, - только, что я им говорила – не помню.
                А как тут не помнить? Четыре года назад это было. Пошли они с отцом на охоту, конец августа это был. Искали кабана, но стадо куда-то ушло. Может барс с Саян спустился, а может ещё какой хищник спугнул. Тогда в стаде много молодняка было, вот секач и увёл своё семейство подальше от острых когтей и клыков. Короче, потоптались, потоптались охотнички, а кроме старых следов, пороев, да сухих какашек так, и не увидели больше ничего. Пришлось идти на олений переход и садиться в засаду. Аннушке тогда всего тринадцать годков стукнуло, но у неё уже было своё ружьё. «Ивер-Джонсон» называется. Американское, ещё дореволюционного года выпуска. Так вот ближе к вечеру слышат Бобровы: топ-топ, топ-топ… идут родимые. Оказалось, изюбры на водопой шли. Анюта из своего «Джонсона» 20-го калибра и Бобёр из своего «ижака» пальнули практически одновременно. Стреляли в молодого бычка. Бычок пробежал метров тридцать и упал на колени. Сидит, язык вывалил, пеной красной на жёлтые листья капает, ревёт, землю роет. А Бобёр протягивает свой охотничий нож Анюте и говорит:
                - На, Антоха, добей, чтоб не мучился! Под левую лопатку нож суй.
              Анюта взяла нож и «сунула»… А когда бычок затих, они его за задние ноги подвесили к толстой ветке и Бобёр со знанием дела начал его разделывать, одновременно, объясняя дочери, почему именно так, а не эдак нужно снимать шкуру, отделять кости от мяса. Мясо срезал, куски солью пересыпал и в большой вещмешок складывал. А утром надел его на плечи 13-ти летней Анне, дал ей в руки одностволку «Джонсон» с одним патроном картечи и сказал:
                - Топай домой, Антоха. К вечеру дотопаешь. А я тут пока останусь, коленку подвернул, обождать надо. Заодно и мясо постерегу. Ты смотри, патрон один, почём зря не пали. Ну, иди с Богом!
              Анюта и пошла. С одним патроном в патроннике, с мешком мяса за плечами и с этим… с Богом. Идти надо было через тайгу километров 17-18. В общем, конечно, не так далеко, если бы не мешок с мясом за плечами. Километров через десять услышала Аннушка какой-то шорох сначала слева, а потом и справа. Остановилась, прислушалась… А, когда присмотрелась, увидела через просветы в кустах, что параллельно её тропинке бегут волки. Стая небольшая была, штук пять – шесть. Видно пара взрослых с молодняком.
                - Вам чего? – спокойным голосом спросила Аня.
                Волки тоже остановились и посмотрели на неё, переглядываясь. «Может стрельнуть?» - подумала Аня, - «так вроде не зачем. Они ничего плохого не делают, да и патрон всего один. Батя заругается.» Ну и пошла маленькая «бобриха» дальше. Идёт себе, по сторонам посматривает. И волки бегут недалеко, носами крутят… из мешка то запах мяса сумасшедший, да и кровушка капает. А когда до дома совсем близко осталось, остановилась Аня, сняла тяжеленный мешок с мясом с натруженных детских плеч и чуть не плача начала объяснять волкам:
                - Нельзя вам дальше, серенькие! Там у нас корова Манька на сносях. Она трусиха каких свет не видывал. Испугаться может. Скинет, а нам телёночек ой как нужен. Вы идите… А?
                А самая первая волчица, вдруг, села и хвостом замахала, подметая опавшие листья. Ну, как собака. И гавкнуть не гавкнула, а как-то «заговорила», подвывая. Как будто что-то хотела объяснить Анюте на своём, на волчьем. И тут девочка поняла, что они от неё хотят. Она быстро развязала мешок, потом посчитала волков. Их оказалось пятеро. Отсчитала пять кусков оленины и бросила в сторону каждого. Конечно, самый большой достался их вожаку – волчице, виляющей хвостом. Волки быстро проглотили свои куски мяса и, развернувшись, убежали в тайгу.
                - Это они тебя, Антоха, охраняли и потребовали за это плату, - смеялся потом её рассказу отец, - главное патрон сэкономила!
                - Ой, чего только в тайге не случается, - негромко сказала Елена, разливая из самовара чай по стаканам.
               Позавтракали. Первым, конечно, был Гриф. Это Михаила напарник, как он любил его называть, - западно-сибирская лайка чёрного окраса со светлыми подпалинами между ушей, на груди и животе. Бобёр специально такой масти щенка выбрал, чтобы далеко было видно на снегу.  Вырос этот чёрный щенок в сильного, выносливого и умного зверя, и первого помощника на охоте. Гриф уже сидел у двери, нетерпеливо перебирая лапами, и поскуливал, преданно глядя в глаза хозяину.
                - Да не ной ты уже, дай доесть, - кинув псу кусочек мяса, прикрикнул хозяин, - вот ведь суета. Антоша, ты провианту то положила?
                - Положила, бать, а как же. На четыре дня хватит, я думаю, - ответила дочь.
                - Ты, Аньк, папашу не балуй. Я ему в своё время всегда меньше провианту ложила, чем надо – неожиданно призналась, вдруг, мать.
                - А почему, мамань? – удивилась дочка.
                - А проголодается, леший, быстрей домой вернётся, - рассмеялась Елена.
                - Бать, может всё же я с тобой? – не надеясь на положительный ответ, спросила Аннушка.
                - Вот девка настырная! Сказано, нет! – повысил голос Бобёр, - мать не жалко? Вот-вот козы окотятся, да и… Следы рыси видела? Третий день кругами вокруг ходит, зараза. Из капкана он. Раненый. На правую переднюю лапу ступать ему больно. По-настоящему охотиться из-за лапы не может, вот и смотрит где, что плохо лежит. Здоровенный такой кот. Вот, что у него на уме? Так, что ты свой «Джонсон» с картечью держи. Всё, девки, пошли мы с Грифом. Даст Бог, скоро возвернёмся.
                Бобров не спеша оделся, закинул за спину мешок с припасами и привадой для капканов, повесил на шею двустволку, и вышел во двор. Гриф радостно скакал вокруг, кувыркался в высоком снегу, лаял. Но потом, вдруг, замер, задрал морду вверх, принюхался и злобно оскалил зубы. Видно и, правда, дикий кот бродил где-то рядом. Сруб у Бобровых был большой, со множеством пристроек различного назначения. Да и хозяйство было не маленькое. Тут тебе и сарай для скотины и птичник. Амбар для припасов и ледник. Навесы для лошадей и сеновал. А на самом Агульском озере стояла чудесная баня с пристройкой для отдыха. Когда то это всё принадлежало егерской службе и администрации «Закрытого заповедника Саянский», который существовал ещё при царе-батюшке. Советской власти заповедник оказался не нужен, видно хлопотно, и в 1919 году он прекратил своё существование. Сначала здесь размещалась геологическая партия, но потом и её  прикрыли. Золота и других полезных ископаемых в промышленных масштабах в этих краях не нашли, зато охота здесь была шикарная. Вот Иркутское начальство, пристрастившись к охоте и рыбалке, и держало тут для себя «подсобное хозяйство», как писали в отчётах. Одновременно здесь могли разместиться до десяти охотников. И уж пустыми с охоты или рыбалки никто не уезжал ни зимой, ни летом. Заведовал здесь всем и отвечал за все выездные мероприятия Бобров Михаил Арсентьич. А за это ему разрешалось в этих местах заниматься промыслом пушного зверя, ну и охотится для нужд семейных.
                - А ты это куда собралась? – строгим голосом спросил Михаил Аннушку, которая тоже выскочила во двор и уже крепила к валенкам охотничьи лыжи.
                - Я только провожу тебя, бать, - улыбнувшись, ответила дочка, вставляя в патронник своего «Джонсона», патрон с картечью, - может кота твоего встречу.
                Кстати, ружьишко то подарил на день рождения батин друг из города Иркутска – дядя Матвей. Они с батей во время Гражданской партизанили в тайге, а потом с армией Тухачевского адмирала Колчака в Тихий океан сбросили. Дядя Матвей после войны большим начальником стал и Боброва к себе забрал. Но Бобёр не захотел гнуться на «государевой службе». Ни квартирой в городе, ни должностью его не сманили. Вот и пошёл егерем в тайгу. Так вот, приехал как-то на Рождество к ним дядя Матвей с компанией на медведя поохотиться. Да уж так получилось, что косолапого на второй день и взяли. Повезло мужикам. День водку попили, второй в баньке попарились, а потом решили белок да куниц пострелять. Михаил, конечно, с ними пошёл, а за батей и Аннушка увязалась. Загнал тогда Гриф куницу на ель. Крупный такой зверёк, шёрстка так и лоснится на солнце. Михаил подозвал дядю Матвея и куницу показал. А тот только приобрёл интересное ружьишко 20-го калибра, производства американских ружейных мастеров. «Ивер-Джонсон» называется. Пуля 20-го калибра не большая по размеру, но целиться ей нужно в голову зверька, чтобы ценный мех не попортить. Дядя Матвей тогда раз пять-шесть выстрелил, но так и не попал. А Анюта в это время рядом стояла и своим детским писклявым голоском советы дядьке давала:
                - Да, что ж вы, дядечка, с этого боку? А поправку на ветер? Макушку то вишь, как гнёт? И перчатку бы справой руки снять надобно, вы ж крючок не чувствуете.
             В конце концов, осерчал партийный начальник, сунул ружьишко Анюте в руки и ехидным голосом сказал:
                - Сама стреляй, пискля! А то горазды вы, Бобры, умничать!
                - Давай, Антоха, как учил… - спокойно сказал дочке Михаил.
              Показалось, что и не целилась она вовсе. Только раскрасневшейся щёчкой к прикладу приложилась… Бах! И уже тельце маленького хищника летит вниз, сшибая снежок с разлапистых веток ели. Этого никто кроме них троих не видел. Но это и хорошо…  Батя тут-же с куницы «чулком» шкурку снял и в мешок своему другу сунул. А через месяц дядя Матвей ещё раз приехал пострелять с милицейским начальством и, узнав, что третьего дня у Аннушки день рождения был, подарил ей эту одностволку, сделанную мозолистыми руками американского пролетариата. Спасибо вам товарищи! Вы главное борьбу с буржуями не прекращайте.
                - Бать, ты смотри там сам… Без напарника несподручно будет, - знающим тоном напутствовала дочь отца.
                - А, что делать, Антоха, если ты без брата растёшь, а я без помощника. Не могёть наша мамка… Ну, ничего, ты у меня есть, да и Гриф выручит, если что, - похлопав по плечу Анюту, сказал Михаил и, свистнув собаке, зашелестел лыжами по снегу в сторону горного хребта.
                Четыре дня пролетели быстро для семейства Боброва. Событий было… только успевай, поворачивайся. Сначала Ночка, чёрная коза, окотилась. Двоих козлят привела. И нашла когда – ночью. Бегали Анюта с мамкой в ночных рубахах по морозу, мамашу-козу с козлятами в дом переносили. Отмывали, протирали, успокаивали. А потом подумали и вторую пузатую козу в дом перевели от греха. А она возьми, на радостях, и на следующий день сама «наследника» выдала. Да здоровый такой козлёнок родился, еле его за ноги вытянули из Нюрки, белой козочки. Вот где радости было. Это ж теперь почитай всю зиму у них молоко будет, главное правильно коз раздоить. Дядя Матвей Аннушке из Иркутска книги по ветеринарии передавал, так что теоретически она была подкована.
                И началось! Козлята орут, есть просят! Козы орут, потому что не понимают, за что это их по очереди то козлята, то Анька за сиськи дёргают! А тут Елена за водой к колодцу ходила и с полупустыми вёдрами домой прибежала вся мокрая, лицо испуганное. И с порога в крик:
                - Анька, бери ружо, пошли корову и овечек закрывать! На меня волк напал!
                - Где? – спрашивает Анюта, хватая патроны с картечью и открывая сундук, где было спрятано старое батино тульское ружьё 12-го калибра.
                - Иду с вёдрами от колодца, слышу – а-а-у! Оборачиваюсь, - тень серая от стены подклети, - дрожащим голосом объясняет мать, - ну я и побежала!
                - Много их? А волчицу с белым пятном на холке видела? Это их вожак, - собирая двустволку, спрашивала Анна.
                - Не, вроде один, - сомневаясь, ответила Елена, крестясь на угол, - я ж говорю, - тень от подклети и на крышу…
                - Волк на крышу? – засомневалась дочка такой волчьей прыти.
                Анюта зарядила батину «тулку» и свою «Джонсон» картечью, отдала одностволку матери, и они медленно, оглядываясь по сторонам, вышли во двор. От двери сруба до двери подклети было метров двадцать. Анюта смотрела на притоптанный мамашиными валенками снег. Вот она ровными короткими шажками шла к колодцу, а вот здесь уже от колодца… Здесь пролила воду из вёдер, дёрнувшись от испуга. А вот тут широкими шагами побежала к дому, проливая воду на снег и на себя. А серая тень, значит, здесь голос подала?
                - Мамань, а и не волки это, вовсе, - тихо сказала Аннушка, показывая стволом ружья  следы на снегу.
                - Ну да, на собачьи не похожи, - согласилась Елена, - кот?
                - Точно! Это рысь, о которой батя говорил. Видишь, правый след не такой глубокий. Лапа перебита, бережёт. А след, видишь, какой? Лапа, как у нашего бати кулак! Здоровенный зверь. Пошли к Маньке. Закрывать хорошо скотину надо. Кошка она где хошь пролезет. Раненая рысь охотиться не может, вот и пришёл к нам котяра поживиться. А тут ещё козлята орут целый день, аппетит ему нагоняют, - не к месту пошутила Аннушка.
                Корова Манька, почувствовав приближение хозяек, шумно задышала и негромко «мукнула», постукивая копытами по деревянному настилу. «Затопали» и заблеяли овцы, сбиваясь в плотную кучу и, загоняя в центр молодняк. Но неожиданно вся эта «демонстрация» как будто замерла, онемела, вдруг. Подошедшие к двери подклети женщины остановились и прислушались. Аннушка приложила палец к губам, снимая с предохранителя свою «тулку» и, почему то подняла свою голову вверх. На крыше пристройки, сжавшись в огромный мохнатый комок, сидела очень крупная рысь и неотрывно смотрела на девушку. Задняя часть её корпуса была приподнята, лапы напряжены, короткий хвост нервно подрагивал, и было понятно, что зверь готовится к прыжку. Анна понимала, что поднять ружьё и прицелиться она не успеет, слишком маленькое расстояние. Рысь долетит быстрее! Выстрел прозвучал одновременно с криком Елены:
                - А-а-а-н-я-я-я!!!
                Зверь, прыгнув с крыши, упал на Анюту уже мёртвый. Стрелять пришлось практически от бедра, как в американских ковбойских фильмах, которые в Советском Союзе никто ещё не видел. Картечь разнесла голову рыси вдребезги. Так они и лежали. Анюта, раскинув в стороны руки, оглушённая выстрелом патрона с двойным зарядом пороха. А на ней огромный тридцатикилограммовый хищник, из разбитой головы которого, пульсировали, постепенно угасая, два фонтанчика алой крови. Елена стащила за задние ноги убитую рысь с дочери, упала на колени и принялась тормошить дочку. Неожиданно Аннушка открыла глаза и, глядя в небо, тихо сказала:
                - Мам, посмотри какие звёзды красивые! Особенно вон та…
                - А? Звёзды? – не понимая о чём речь, переспросила мать, - вставай. Разлеглась тут! У тебя весь полушубок в кровище! Побежали домой застираем по быстрому. Звёзды ей!
                Аня медленно поднялась на ноги. Действительно весь полушубок на груди был ярко красным. «Интересно, что это за заряд был в патроне? На медведя, что ли?» - недоумевала юная охотница. Пнув на прощанье валенком дохлого кота, Аннушка пошла за матерью, волоча за ремень тяжёлую «тулку».
                Уже застирав Анькин полушубок, отмыв её волосы от запёкшейся «кошачьей» крови, Елена спросила, дуя на чашку горячего чая из самовара:
                - Аньк, а как ты догадалась, что рысь на крыше сидит? Это ж надо! Мы на снегу следы ищем, а он, зараза, на крышу залез и в горло вот-вот вцепится.
                - Да не догадалась я. Пошевелился он, на задние лапы привстал.  с его меха мне на лицо, изморозь, как снежная пыль полетела. А я думаю с чего бы? Над нами ж только небо, - потея от третьей кружки чая, ответила Аннушка.
                - Ну да! Только небо. Со звёзд твоих пыль и полетела. Фантазёрка ты, Анька! – засмеялась Елена, шутя, шлёпнув Анюту по попке.
                - Скорей бы уже «завтра» наступило. Батя вернётся, пельменей наварим! – мечтательно сказала, потягиваясь, Анюта.
                - И стаканчик, так и быть, налью ему с морозу, - добродушно ответила Елена.
                - Ма, я завтра зверя в дом занесу, пусть оттает. А потом шкуру сниму, выскоблю и на правилку натяну. Представляешь, батя возвращается, а тут шкура кота его, - улыбаясь, размечталась Анна, - а потом я шкуру выделаю, а ты Бобру нашему рысий малахай новый справишь. Я у одного бурята видела. Нарисую. Красивый такой! Там, кстати, и на воротник тебе останется. Кошак то здоровый!
                - Здоровый, здоровый! Иди уж спать. Завтра батя твой придёт, вот ему и скажешь, чего задумала. Размечталась, - гордясь дочкой, ответила Елена, - да и воротник не плохо бы.
                Но «завтра» Бобров не пришёл. Не пришёл он и ещё один день спустя, но женщины не особо беспокоились. Мало ли, что на охоте. Может, занесло маленько, а может за соболем побежал или новые ловушки мастерит. Еды в тайге хватает, главное чтобы патроны и спички не кончились. К тому же на ближней делянке у него хорошая охотничья избушка стояла, с запасом дров и провианта. О плохом не думали. Михаил Арсентьич – охотник бывалый, да и Гриф с ним.
                Рано утром женщин разбудил дикий вой то ли собаки, то ли волка, а потом и входная дверь начала трястись от сильных толчков. Елена зажгла керосиновую лампу, перекрестилась и, взяв одностволку, подбежала к двери. Там уже стояла, целясь из батиной «тулки» в нижнюю часть двери, Анюта. 
                - Мамань! Отворяй! – крикнула Аннушка, взводя курки.
                Елена сняла кованый крюк и, толкнув засов, резко пнула валенком тяжёлую дверь. Вместе с морозным воздухом в избу вбежал Гриф. Его густая чёрная шерсть была покрыта слипшимися сосульками красного и розового цвета. Пёс тяжело дышал и тоненько поскуливал. Он подбежал сначала к Анне, встал на задние лапы и лизнул её в лицо, оставив след от розовой слюны. Потом подбежал к Елене и стал как-то суматошно вылизывать ей руки, как бы прося прощения.
                - Ну, всё, всё успокойся, Гриф! Где Миша? Миша где, собака? – спрашивала Елена, обхватив большую лохматую собачью голову, пытаясь заглянуть в его карие глаза.
                - Мам, с батей что-то случилось. Видишь, он Грифа за помощью прислал, - тревожно сказала Анна.
                - А может он просто первый прибежал, а отец следом идёт? – сама себе не веря, ответила Елена, - Аня, смотри!
             Елена отпустила голову Грифа и протянула к Аннушке свои ладони. Они были в крови. От тёплого воздуха в избе, сосульки на шерсти пса начали таять, оставляя на дощатом полу розовые лужи. Аня взяла сухую тряпку и начала протирать шкуру Грифа. Пёс повизгивал от боли, но терпел, иногда приседая, когда совсем уж было невтерпёж. На шее, груди и левом бедре у собаки были глубокие рваные раны. Он пытался лизать их, но любое движение причиняло ему нестерпимую боль. Анна положила Грифа на рогожку, а Елена достала банку с лечебным снадобьем, изготовленным по старинным бурятским рецептам, и густо смазала все раны. Здесь были жир барсука и медведя,  настойки и вытяжки из сибирских лечебных трав, ну и, конечно, заговоры местных шаманов.
                - Как думаешь, волки? – спросила дочку Елена, гладя собачью израненную морду.
                - Может и волки, - задумчиво ответила Аня, - но скорей всего шатун. Медведь это был, мама. Смотри, какая длинная и глубокая рана. Волк так не возьмёт. Это мишка лапой.
                - А отец? А отец, тогда как? – испуганно спросила мать.
                - Мам, я пойду за батей. Может, ему помощь нужна, а мы тут друг дружке вопросы задаём. Сейчас Гриф отлежится и поведёт меня к нему. Вместе и придём. А ты пока тут пельмешки ставь. Батя любит пельмешки! Ты не изводи себя, мамань. Говорю же, вместе придём, - пыталась успокоить побледневшую Елену Аннушка.
                Собиралась не долго. Охотничье снаряжение, одежда и вещмешок с необходимыми запасами всегда были наготове. Позавтракав на скорую руку, Анюта с Грифом пошли на поиски отца. Последние двое суток снега не было, поэтому цепочка следов Грифа хорошо прослеживалась даже в зарослях молодого ельника. Пёс, немного отдохнув, и получив хоть какое-то облегчение от самодельной болеутоляющей мази, бежал впереди, иногда останавливаясь и поджидая Аню. Шли без отдыха часа три. За ночь хорошо подморозило, верхний слой наста держал вес Аннушки и не налипал на лыжи. Пару раз собачьи следы пересекали цепочки следов кабарги. Один раз было видно, что лиса приблизилась к ним, но потом резко ушла в сторону. Всё это для юной охотницы было очень интересно, но отвлекаться нельзя было. Но вот коротко подал впереди голос Гриф. Потом с редкими промежутками часто-часто залаял, переходя на протяжный волчий вой. Честно говоря, Аня не ожидала, что так быстро и легко они с Грифом найдут батю…
                Насквозь промёрзшее и задубевшее тело Бобра они нашли почти в центре небольшой поляны, заросшей молодым невысоким ельником. Он лежал на животе лицом вниз. Шапки на голове не было и, слипшиеся волосы торчали «колом». Снег вокруг тела был изрыт и вытоптан. Несколько елей были сломаны. Здесь были и следы от лыж, и следы от валенок… Но ещё больше следов было медвежьих и собачьих. И кровь… везде была кровь!
                - Что ж ты бать… совсем ничего до дома то осталось… Не дошёл, - вслух прошептала Аннушка, встав на колени перед безжизненным телом отца.
              Она попыталась перевернуть отца на спину. Он повернулся вместе с большим куском примороженного красного снега, но ноги в коленях застыли намертво и никак не хотели разгибаться. Тулуп на груди был изодран до нательной рубахи, и через её красного цвета дыры, были видны обнажённые рёбра. Через всю левую половину лица шли три глубокие борозды. Огромные когти шатуна снесли ухо, глаз, нос, губы… Аня почувствовала, как тёплыми каплями из глаз потекли слёзы. Но вскоре она поняла, что плакать никак нельзя. Только «выбежав», капля слезы застывала на морозе и примораживалась к коже под глазами, «ожидая» следующую. А к следующей слезе уже примерзали ресницы, отчего глаза открыть, потом, было просто невозможно. Только «с мясом»… Левая рука отца, в разодранном до плеча тулупе, была прижата к животу и примёрзла к нему собственной кровью. А вот правая была вытянута вперёд, и в её кулаке был зажат отцовский большой охотничий нож. Нож, кулак и рука до самого локтя были алыми от медвежьей крови. Аня поняла, что разжать кулак и забрать нож у погибшего отца будет невозможно. Так и придётся везти.
                - А где ружьё то? Бать, где ружьё твоё? – пытаясь не плакать, спрашивала мёртвого отца Аня, - ты же стрелять был должен! Стрелял? А, бать?
              Аня отвязала лыжи и медленно, шаг за шагом, начала обследовать поляну, ковыряя утоптанный снег валенками и палкой. В конце концов, она нашла место, где практически сходились три цепочки следов. Нашла и ружьё… с разорванным левым дулом. Из снега торчал только брезентовый ремешок. А сама двустволка была затоптана человеческими и медвежьими следами, похоронившими его в снег. Правое дуло было целым. Курок взведён, а в патроннике «сидел» патрон со свинцовой пулей с металлическим сердечником. Значит, батя знал, кто на него охотится, вот и зарядил. Потихоньку картина схватки для Аннушки начинала проясняться. Неожиданно Аня поняла, что она одна и Грифа рядом нет.
                - Гриф! Гриф, ко мне! – громко крикнула она.
             Потом, прислушавшись, она пошла на какой-то визг и рык, доносящийся из занесённого оврага. Метров через семьдесят, пройдя по собачьим следам, она увидела огромную тушу мёртвого медведя. По нему, с бешенной злобой, носился Гриф, яростно вырывая из него куски бурой шерсти. Он, то визжал, то подскуливал, то глухо рычал, терзая врага своими острыми клыками. Шерсть забивала ему глотку, пасть. Гриф кашлял, срыгивал какие-то окровавленные сгустки и опять остервенело рвал убитого медведя. Он мстил зверю за мёртвого хозяина. Аня поймала Грифа за ошейник и крепко прижала к себе. Тот сначала пробовал вырваться и опять напасть на шатуна, но потом немного успокоился, затих в Аниных руках, сунув морду в рукав её тулупа, и только жалобно вздыхал, и поскуливал.
                - Ну всё, всё! Убил ты его! Бобёр его убил, и ты тоже убил. Молодец! Успокойся, нам ещё домой возвращаться, а ноша тяжёлая, - горько шептала на ухо псу Анюта.
               Нужно было возвращаться домой. До сумерек часов пять, а идти не налегке. Они с отцом так часто делали, когда тянули с охоты крупную добычу. Аня взяла отцовские лыжи и привязала их к спине отца. Положила ему на грудь свой и его вещмешки, вставила отцу между коленок ружьё с разорванным дулом, а своё, заряженное картечью, повесила на шею. Старый отцовский треух так и не нашёлся. Да и не жалко, новый же хотели… Присела на минутку по обычаю, потом перекинула концы верёвки себе на плечи и пошла. Батя «катился» послушно, только вот иногда вытянутая вперёд правая рука с ножом в кулаке цеплялась за что-нибудь или просто нож втыкался в снег и тормозил. Приходилось останавливаться, поправлять руку и идти дальше. От хозяина ни на шаг не отходил Гриф. Он шёл рядом со скрюченным телом Бобра, заглядывая ему в единственный уцелевший глаз и слизывая с обезображенного лица красные крупинки снега. Через пару часов Анюта проголодалась и решила перекусить. Достала из мешка, завёрнутое в шерстяной носок, варёное яйцо… Оказалось, что яйцо не только съесть, его почистить было невозможно. Морозы в этом году в Сибири стояли жестокие. Аня сунула яйцо обратно в носок, бросила в рот комок снега и, не по-детски ругнувшись, пошла дальше.
                Уже дойдя практически до самого дома, девушка остановилась, сняла с шеи свой платок и обвязала им изуродованную медведем голову отца. «Мамка ведь надеется, что батя живой… а тут ещё такое», - подумала она. Солнце закатилось за Саяны, быстро темнело. Аня присела рядом с телом отца и осторожно варежкой протёрла ему от снега правую сторону лица. Домой заходить не хотелось, да и боязно было за мамку. Как она всё это переживёт? «Вот мы и пришли, бать. Как я тебя прокатила? Ты смотри, пока назад пёрли, никто не встретился, не помешал. Даже следов волчьих не видела», - думала Аня, отгоняя все остальные мысли на второй план, - «… а может, и были, да разве тут до них?» Тело понемногу начинало остывать после тяжёлой работы, и под тулуп настырно полез своими ледяными руками вечерний морозец.
                Неожиданно медленно открылась входная дверь, тускло осветив узкой жёлтой полосой лежащего скрюченного в три погибели Бобра. И сидящую рядом с ним Аню. И чёрного пса, положившего свою окровавленную морду хозяину на лицо, закутанное в дочкин платок. На пороге дома с керосиновой лампой в руке стояла хозяйка. Гриф поднял голову и робко завилял своим собранным в кольцо хвостом.
                - Чего расселись? Я уже почитай минут десять за вами наблюдаю. Сидят они. Ну сидите, сидите… а пельмени стынут, - спокойным голосом произнесла Елена и, закрыв за собой дверь, ушла в дом.
                «Не дай Боже…» - мелькнуло в голове у Ани и она, резко вскочив на ноги, поспешила в дом, толкая впереди себя упирающегося Грифа. Мама, молча, сидела за накрытым к ужину столом. На столе стояли три глубокие тарелки, три ложки, большая миска, доверху заполненная крупными сибирскими пельменями, миска с квашенной капустой и клюквой, миска с бочковыми огурцами, и маслёнка с домашним, цвета сердцевины ромашки, сливочным маслом. Густая, белоснежная сметана горкой возвышалась над краями глиняной посудины. А к ободку «хозяйской» тарелки скромно прислонились поллитровая бутылочка с мутноватой жидкостью и стакан гранёный.
                - Мам, бати нет… умер. Шатун задрал, - тихо, сквозь слёзы выдавила из себя Аня.
                - Да видела уж. Давай его в подклеть занесём, там тепло. К утру оттает, тогда и выпрямим, - спокойным голосом предложила мать.
                Елена оделась, и они вместе перевезли тело Бобра в пристройку, где от дыхания коровы и овец, ну и от навоза, конечно, температура была плюсовой. Мать хотела снять с головы Михаила Анютин платок, но дочь тихо попросила:
                - Мам, давай завтра, пусть оттает. Платок примёрз, ещё хуже будет.
                На том и порешили. Пришли домой, Анюта разделась до-нога, встала в большой таз, и Елена обмыла горячей водой с мылом, и вытерла насухо её измученное тяжкой работой тело. Потом мать одела Анну во всё чистое и усадила за стол. Достала с полки ещё два стакана, налила в каждый по половинке самогона, а один накрыла куском хлеба и поставила на тарелку Бобра. 
                - Слева с медвежатиной и луком, как Бобёр любит, а справа с изюбрятиной, - кивнула на миску с пельменями Елена.
                - Я не буду, - пробовала сопротивляться Анюта, отодвигая от себя стакан.
                - Пей, дурёха! Так надо, - настаивала Елена, вкладывая в руку дочери стакан с водкой, - пусть земля ему пухом, хороший был мужик.
            Выпили. На удивление Анюта даже не поморщилась, хотя самогон был покрепче любой «казённой» водки. Ели молча. И каждая из них ловила себя на мысли, что они невольно смотрели в сторону пустой тарелки Бобра, его стакана с самогоном, Грифа, привычно лежащего под лавкой у места хозяина в ожидания вкусного кусочка. Всё было на своих местах. Только его, хозяина, не было!
                - Как там всё было то? Разобралась? – спросила Елена, наливая водку теперь уже только в свой стакан.
                - Разобралась, мамань. Рассказать? – спросила Аня, с интересом глядя на дно своего пустого стакана.
                - Давай, только не спеши. Хочу понять, как было, - тихо ответила мать, выпивая на добрую память…
                - Они уже домой шли, когда за ними этот увязался… - начала свой рассказ Анюта, - Гриф, видно, давно мишку причуял и всё рвался к нему. Батя его на поводок взял, чтобы не баловал. А шатун всё шёл и шёл за ними, но не нападал, Гриф ему мешал свои лаем. А потом как-то обогнал и обошёл их. Залёг в молодом ельнике и поджидал. Или ветра не было, или ветер от них был, но заметили зверя, когда он уже на батю попёр. А по ходу видно батя своё ружьё по запарке вверх стволом за спиной держал и, когда через молодой ельник продирались, в стволы много снега набилось. А может, и черпанул где-то случайно. Короче, не было времени стволы проверять, как он обычно это делал. Стрелял, батя, почти в упор. В левом стволе у него патрон с картечью был… вот его, и разорвало от забившегося снега. Видно после выстрела и взрыва ослепило батю или ранило, но из второго ствола он выстрелить так и не успел. Медведь подмял его. Обычно шатуны худые, дохлые, а этот здоровый, чёрт! Может, волки из берлоги недавно выгнали, может, росомаха залезла… Короче, начал он батю ломать. Гриф, конечно, как мог, старался, но у зверя одно на уме было… Бобёр, наш, изловчился, нож свой охотничий достал и давай этого гавнюка резать, кишки ему на свет божий выпускать. Рука по самый локоть в крови! Я его недалеко нашла. Сдох, сволочь. Так и лежит с кишками наружу.
                - Ну вот. А ты говорила бате малахай сошьём… Не сошьём уже. Поспишь, а завтра, Анютка, пойдёшь обратно к энтому шатуну. Возьмёшь мешок побольше, батины лыжи, топор и нарубишь с изверга мякоти. Зима длинная, а за пельмени из медвежатины городские охотники только спасибо скажут. Да и дядю Матвея твоего нужно уважить. Мы же тут получается, как на птичьих правах остаёмся. Бобёр у них на работе числился, а теперь мы, вроде, как без него не пришей, как говорится. А когда вернёшься, мы с тобой Михаила Арсентьича с божьей помощью выпрямим и в мешковину зашьём. Пусть до весны в леднике лежит. А там гроб купим, могилку выкопаем и похороним нашего батю по-людски.
                Развязали полупустой вещмешок Бобра. Охота на этот раз удачной не была. Две шкурки соболя, пять шкурок куницы и одна горностая. Ну и беличьих штук десять. Это видно по пути с Грифом добыли. А ободранные беличьи тушки на приваду пошли в собольи ловушки. Удачно, не удачно, но на эти шкурки всегда покупатели были. Как правило, из тех охотников, кто к ним приезжал. Я ж и говорю, с пустыми руками из этих мест ещё никто с охоты не возвращался.
                Анюта проснулась среди ночи от того, что Гриф лизал ей лицо. Она отмахнулась от собаки спросонья, но услышала сначала непонятный стон, а потом приглушённое рыдание. Тихо спустившись с печи, Аня осторожно подошла к «родительской» половине дома. Тусклый лунный свет из окна падал на широкую кровать, где билась в истерике Елена. Она, как умалишённая каталась по кровати, колотя руками и ногами по беззвучной перине. Мать рвала зубами подушку, её тело бил крупный озноб. Она не рыдала, она выла от бессилия, понимая, что «завтра» наступит уже без него. Аня понимала, что трогать маму сейчас нельзя. Она должна сама пережить навалившееся на неё горе. «Вот только теперь она поняла, что мы остались без нашего Бобра», - дошло до Анюты.
                - Миня… Минюшка, мой, - доносилось сквозь глухие рыдания.
                Забравшись на тёплую русскую печку, которую самолично когда-то сложил отец, Аня, на удивление, уснула быстро. Ей снились огромные пельмени и похороны. Но хоронили, почему-то, не Бобра. Хоронили огромного медведя-шатуна. В огромной яме. А рядом с могилкой стояла мама с большим пустым мешком и на чём свет стоит, ругала Аньку за то, что та не успела с покойника срезать мясо.

                О