Б.Мельник. Часть вторая, раздел пятый. Перевод с польского Т.Цыркуновой.
Советские власти, реализуя метод превосходства политики безгрешной коммунистической партии, в завидном темпе полностью изменили вид Телехан. Производя эти изменения, не забывали также и о молодёжи и детях. Уже в ноябре 1939 года большевики открыли в Телеханах школу, и школьный год начался. Второй раз за один и тот же календарный год.
Однако в этой школе всё было совершенно иначе, чем перед войной. Мне очень не хватало моего приятеля Хаимка Перельштейна, так как он посещал сейчас предвоенную еврейскую ортодоксальную школу, которую советы заменили публичной школой, исклю- чительно для еврейских детей. Теперь мы виделись крайне редко, и только после возвращения из своих школ.
Когда в новых условиях мы встретились в первый раз, и немного улеглась радость от этой встречи, мы начали делиться своими школьными впечатлениями.
–«Ай, ну что это за школа для евреев – заключил свой «доклад» Хаимек – когда некоторые учителя даже разговаривать на нашем языке не умеют. Я тебе скажу, ты представь себе, что когда мы на перерыве разговариваем на своём языке, то эти учителя кричат, что «надо говорить на русском языке». Ты представь себе, что так кричат даже наши, еврейские учителя! Они сами ещё должны выучить русский язык»!
Мне сразу же припомнился эпизод, часто повторявшийся в нашей предвоенной школе. Когда белорусские дети разговаривали между собой «по-своему», то наша учительница Кундзя останавливала их громким голосом:
–«Дети, не разговаривайте по-хлопски»!
Ха, оказалось, что каждая лампа свой огонёк хвалит, не глядя на его цвет.
Понятно, что теперь в школе все предметы излагались на русском языке. Вскоре, однако, обязательным стал в школе белорусский язык. Следовало быстро обучиться читать и писать на этих двух языках. Брат и сестра сидели рядом и учились читать, а я, сидя на кресле напротив них, тоже учился. Это вышло мне боком, так как спустя какое-то время оказалось, что лучше всего я читаю на этих языках тогда, когда держу книгу вверх «ногами», а не нормально.
Я был вынужден долго трудиться над собой, чтобы читать, держа книгу в нормальном положении. Мне терпеливо помогала в этом моя кузина Мурочка, которая стала учительницей в нашей школе и учила детей белорусскому языку. Мурочка была в эти времена единственной кормилицей всей семьи, так как после прихода большевиков дядя Стефан, естественно, утратил свою хорошую пенсию.
В школе произошли большие изменения. Господин Перовский не был уже директором, а только обычным учителем. Потом его вообще уволили. Директором стала Валентина Петровна Силкова, которая приехала из России. Сначала её внешний вид не отличался от вида иных приезжих россиянок. Она носила объёмную шубу из искусственного меха, на её голове был большой шерстяной платок, а на ногах войлочные валенки. Однако через месяц она преобразилась. Приобрела аккуратное пальто, ботики, а также с фантазией носила белый берет и выглядела уже так же, как и заботящиеся о своём внешнем виде, телеханские женщины.
Мурочка рассказывала дома, что Валентина Петровна интеллигентная и культурная женщина, чем сильно отличается от других приезжих. Хвалила она Силкову и как директора. Среди нас, учеников, Петровна вызывала уважение, дети её любили.
Господин Якутович учил нас только полгода, после был арестован НКВД и выслан куда-то в Россию. Учителями стали люди, до сих пор со школой не связанные. Кроме моей кузины Мурочки, в школе преподавали православный дьякон Геннадий Аркадьевич Триденский и его жена Евгения, наша соседка госпожа Пальчинская и госпожа Войдилова, жена доктора, который не вернулся с войны. Остальными учителями были приезжие из России. Среди них был еврей Шульчин, который плохо говорил по-русски и смешно выглядел. Он очень скоро получил в школе прозвище «Хвост».
В школе появилась ещё одна особа, до сих пор нам незнакомая. Это была заместитель директора школы по делам идеологического воспитания, опекунша молодёжной организации. Особа эта официально называлась «вожатая», что в вольном переводе обозначало молодёжную предводительницу.
Свою работу в школе она начала с того, что все старшие ученики были записаны в «комсомол», а младшие дети в «пионеры». Вожатой этой было чуть больше двадцати лет, но она была большая и расплывшаяся баба с тупым лицом и таким же поведением. Она сразу же вызвала у учеников антипатию. На долгих и нудных сборах не сумела установить контакта с подчинёнными. Сборы сводились к чтению разных пропагандистских статей, к чтению инструкций. Во время такого чтения вожатая ни разу не посмотрела в зал. Как огня боялась свободного непосредственного разговора и даже никогда не смотрела ученикам в глаза.
Однако добрая мать-природа одарила эту неудачницу одним талантом. Бравурные, молодёжные песни она исполняла прекрасным, сладко звучащим голосом. И все сразу их запоминали, даже не стараясь этого делать. Они сами влезали в наши уши вместе с голосом вожатой… В школе была принята новая форма обращения к учителям, принятая в школах России. Следовало обращаться к ним по имени и отчеству. Таким образом, к директору мы обращались: Валентина Петровна, а мою Мурочку звали Маргарита Степановна.
Никаких занятий по изучению религии, естественно, не было, а некоторые учителя постоянно повторяли, что «Бога нет». Из классов исчезли кресты, портреты Мостицкого и Рыдза-Смигла. На их месте появились портреты Ленина и Сталина. Некоторые из этих портретов нарисовали два ученика из старших классов, братья Адам и Кароль Герцмановы. Они происходили из Варшавы, а их отец был художником. Когда началась война, Герцмановы убежали от немцев и добрались до Телехан, в которых и остались.
В Телеханах остался также беженец из Варшавы скульптор господин Шпильфогель вместе с женой и дочкой Иренкой. Это была полностью ополяченная еврейская семья. Шпильфогели стали жить у наших соседей Перельштейнов, снимая у них одну комнату.
Иренка училась в одном классе с моей сестрой Мундзей. У девочки были полипы в носу, поэтому она дышала тяжело и говорила «в нос». Иренка часто приходила после обеда к нам, чтобы вместе с моей сестрой подготовиться к занятиям. Никак не могла научиться читать по-русски. Как-то принесла и подарила мне деревянную лошадку, вырезанную её отцом.
И так оба художника из Варшавы бедствовали в Телеханах. Один из них рисовал, а другой вырезал для местных учреждений образы Ленина и Сталина.
Бедствовали не только художники из Варшавы. Как говорила мама, и для нас наступили тяжёлые времена. Мой отец не мог и мечтать о работе соответствующей его квалификации. У нас совсем не было денег, однако это не очень нас расстраивало, так как в магазинах товары отсутствовали. Мама поочерёдно готовила одни и те же блюда: картофельную запеканку, борщ, затирку и всевозможные виды каш. Обе наши коровы перешли с помощью большевиков в колхоз, и мы лишились молока.
Тётка Маня делилась молоком с нами, так как её породистая голландская корова Шоколадка, каким-то чудом уцелела. Мой брат шутил: она была чёрная, а не красная. К сожалению, наши коровы были красной полесской породы. Кур в колхоз не забирали, поэтому дома всегда были свои яйца.
Дядя Стефан также не мог найти никакой работы, и вся его семья жила за счёт учительского оклада Мурочки.
Наконец мой отец нашёл работу в бухгалтерии районного банка, но скоро, и без всякого объяснения причины, был оттуда уволен. Долго безрезультатно искал работу и наконец-то, нашёл работу на пилораме на погрузке брёвен. Всё было теперь нормально, так как он стал «чернорабочим». Ранним утром он выходил из дома в кожухе с заплатами, которым его снабдил знакомый полешук Басалай. Они были знакомы ещё до войны. Мама пошила из грубого полотна торбу, в которую каждое утро клала еду для отца. Чаще всего это был чёрный хлеб и крутые яйца. Когда не было яиц, отец обходился хлебом и луком.
На пилораме вместе с отцом трудились Лозюк, Хоменя и молодой Богданович. Они также, по примеру других жителей, носили старые капоты, чтобы никого не раздражать «буржуйской» одеждой. У кого дома не было таких лохмотьев, тот нашивал на свои пальто «заплаты». Прилично одетый человек на улице сразу привлекал к себе внимание.
«Начальниками» везде стали большевистские чиновники, которые приехали из России. Один из них, который работал на пилораме, приехал даже из далёкой Сибири. Он говорил, что у нас нет зимы. Когда люди дрожали от холода и поднимали воротники, он ходил в куртке нараспашку, без шарфа и в расстёгнутой под шеей рубашке.
Большинство приезжих россиян рассказывало, как у них всё «культурно», и какое благополучие царит в СССР. Как там всего много. Если в Телеханах не так, то это временно. Скоро благополучие придёт и сюда. Все эти провозвестники лучшего завтра даже на расстоянии сверкали смущающим всех хамством. Допускаю, что они искренне верили в лучшее будущее Телехан. Однако следует признать, что и среди приезжих были люди, мыслящие нормально. Эти люди, опасаясь НКВД, в такой ситуации молчали.
Зато действительность, намного менее радостную, создал в местечке НКВД. Уже в ноябре 1939 года произошли первые аресты, а вскоре после Нового года начались отправки людей в Сибирь и Центральную Азию.
Первыми в Телеханах были отправлены в лагеря комендант полиции господин Коваль с семьёй и остальные полицейские. Затем арестовали бывшего бургомистра Ковалевского и несколько чиновников, а среди них мужа крёстной матери моего брата, дядю Ку- прияна Демчило.
Жертвами ареста и отправки в лагеря вскоре стали наш сосед Пальчинский, лесничий Якутович, собственник фирмы по перевозкам Пигулевский, а также учитель господин Гвяздовский. Спустя несколько месяцев были арестованы остальные члены его семьи, в том числе и жена, которая была учительницей в нашей школе. Вся семья была вывезена в Сибирь.
НКВД быстренько добрался также и до бывших легионеров, которые имели небольшие имения в окрестностях Телехан, полученные ими от польских властей. Все они, как враги трудового народа и контрреволюционеры, получили многолетние приговоры. Семьи их были вывезены в Архангельск или же в Казахстан.
Среди арестованных преобладали поляки, но были и русские, и даже евреи, которых в то время большевики своим отношением «баловали». Аресты производились всегда по ночам. НКВДисты стучали в двери, потом давали полчаса на сборы. Арестованных конвоировали на станцию узкоколейки, а оттуда вывозили в Ивацевичи. Под
«опекой» красноармейцев их вывозили в глубь России в закрытых вагонах. В таких условиях депортировались люди во время суровых зим прошлого века.
Оставшиеся пустыми дома заселяли прибывшие из СССР. Прошло несколько месяцев, и стали приходить письма от вывезенных людей, обработанные цензурой. Не от всех. Некоторые замолчали навеки. Говорили, что многие люди умирают ещё в пути. Те, которые доехали до своего места предназначения, умоляли в письмах о жирах, а особенно о луке и чесноке, так как все они болели цингой.
Время от времени к нам приходили посылки из Рудзка от тёти Мирки и дяди Никодима. В них были крупы, мука, сало. Мама делила эти продукты на несколько частей и помещала их в новые посылки, которые зашивала в полотно. На этом полотне химическим карандашом она писала странные новые адреса наших знакомых, вывезенных большевиками. С этими посылками она шла на почту, где начальником был какой-то человек из России. Некоторые посылки почта не хотела принимать. Говорили, что «там нельзя».
Тётя Екатерина, крёстная мать моего брата, часто приходила к нам. Садилась на кушетку или на лаву в кухне и плакала. Она не получила ни одной вести от мужа. Мама утешала её, как умела, говорила тёте, что ещё он напишет, что, наверное, он жив, что господь Бог милостив. Ведь её мужа вывезли вместе с Пальчинским, а тот уже прислал письмо. Наверное, они вместе работают на лесоповале. К сожалению, тётя Екатерина не дождалась письма от мужа.
Через какое-то время и о господине Пальчинском слух пропал. В бесконечной сибирской тайге пропала весть и о вывезенных туда Паце, Дашкевиче и многих других.
Мои родители каждую ночь в напряжении ждали визита НКВД. Тётка Маня каждый вечер, удобно усевшись в кресле, долго громко молилась, чтобы господь Бог охранил её семью от ареста. Естественно, главным образом, она просила о спасении сына Стэфця, её Сцешика, предвоенного студента Виленского Университета. До этой поры Сцешик с помощью своей невесты Ирены, жительницы Гродно, успешно выпадал из поля зрения советской власти. В большом городе, таком, как Гродно, это ему успешно удавалось. Там он пережил весь период большевистской власти, и даже смог пожениться с Иреной.
Т. Цыркунова «Наши Телеханы»
Сведения о некоторых арестованных НКВД жителях Телехан:
1.Пальчинский Юлиан Михайлович – 1892 года рождения, работал слесарем-механиком Телеханского тартака (пилорамы). Был арестован 17 июля 1940 года и осуждён на восемь лет.
2.Мизинский Карл Петрович – 1902 года рождения, работал столяром Телеханского лесозавода. Был арестован 27 декабря 1940 года и осуждён на пять лет.
3.Мельцер Гирш Лейб Абрам Беркович – 1907 года рождения. Работал парикмахером в Телеханах. Был арестован 10 июля 1940 года и осуждён на восемь лет.
4.Лукашевич Феодосия Ивановна – 1902 года рождения. Была арестована в апреле 1940 года и вывезена с тремя детьми в Акмолинскую область Казахстана, осуждена на восемь лет.
5.Карчмар Гдаль Захарович – 1899 года рождения. Работал на своём хозяйстве в Телеханах. Арестован 11 июля 1940 года и осуждён на восемь лет.
6.Змогинский Иван Игнатьевич – 1900 года рождения, родился в г. Игумень Минской области. Работал бухгалтером в майонтке «Телеханы». Был арестован 2 января 1940 года и осуждён на восемь лет.
7.Демчило Куприян Яковлевич – 1898 года рождения. Работал заведующим общим отделом Телеханского райисполкома. Арестован 29 ноября 1940 года. Осуждён на восемь лет. Умер в ссылке в г. Плесецк Архангельской области, предположительно 10 января 1943 года.
8.Гурштель Вениамин Ошерович – 1915 года рождения. Работал заготовителем. Арестован 23 марта 1940 года. Осуждён на пять лет.
9.Гузничок Юзеф Михайлович – 1887 года рождения. Работал в Телеханах на собственном хозяйстве. Арестован 24 января 1940 года. Осуждён на восемь лет.
10.Бинкевич Степан Фёдорович – лесник Новинского лесничества. Арестован в 1939 году и вместе с семьёй в составе семи человек вывезен за пределы Белоруссии.
11.Белоблоцкий Александр Яковлевич – 1893 года рождения. Родился в Заполье Коссовского района, член КПЗБ. Был рабочим Телеханского лесозавода. Был арестован 22 марта 1940 года. Осуждён на восемь лет.
12.Богданович Зиновий Васильевич – 1906 года рождения. Работал в Телеханах на собственном хозяйстве. Арестован 22 марта 1940 года. Осуждён на восемь лет.
13.Аранович Макс Самуилович – 1915 года рождения. Работал укладчиком досок на Телеханском лесозаводе. Арестован 26 сентября 1940 года. Был осуждён на восемь лет. Реабилитирован только в 1992 году.
И этот список можно продолжать до бесконечности, так как далеко не все жертвы политических репрессий установлены. Этому имеется объяснение.
Во-первых, в первые дни войны в Телеханах был уничтожен архив НКВД. Этот архив был стихийно сожжён местными жителями сразу же после того, как власти оставили Телеханы, спасая свои жизни от приближающихся фашистских полчищ. Слишком велика была ненависть населения к этому учреждению… Это подтверждается многочисленными свидетелями.
У многих арестованных и погибших в сталинских лагерях людей не осталось в живых никаких родственников, которые могли бы обратиться в суд по поводу реабилитации. Не сохранились в полном объёме и архивы многочисленных лагерей, разбросанных по отдалённым местам бывшего Советского Союза. И, тем не менее, реабилитация невинных людей продолжается до сих пор, и будет продолжаться дальше, так как стремление добиться справедливости в людях нельзя ничем истребить…
Я привела этот список репрессированных людей не случайно, а для того, чтобы наглядно показать, что под «маховик» НКВД попадали люди без всякой системы, любой национальности, возраста, пола, социальной принадлежности, рода занятий, политической ориентации и т.д. Это одна из самых страшных и мрачных страниц нашей истории. Забыть об этом невозможно, так же, как и возвратить утерянных нами родных, попавших под жернова карающей системы, не разбиравшей, кто прав, кто виноват.
Какой надо сделать вывод из этих ужасов, коснувшихся большинства семей того времени? Самый главный вывод – «Это не должно повториться нигде и никогда»!
Подобные ассоциации возникли у меня и в связи с арестом НКВД жён телеханских предпринимателей – Ковалевского и Пигулевского, а также Юлиана Михайловича Пальчинского, жившего в своё время почти напротив нашего родительского дома на улице Ленина. Вспомнилась мне и трагическая история жены папиного брата – Лукашевича Афанасия Корнеевича. Звали её Феодосия Ивановна, девичья фамилия – Голодко. Этой женщине выпала горькая доля. Её муж – старший брат моего отца, был членом Коммунистической партии Западной Белоруссии. Он вёл активную политическую деятельность, неоднократно находился в тюрьме за свою подпольную работу, а Феодосии Ивановне надо было одной растить и кормить детей, а также передавать передачи мужу в тюрьму. Немалые сроки тюремного заключения мужа сменялись его подпольной работой.
Он скрывался от польской политической полиции – дефензивы. А его семья страдала от пресса всемогущей власти белополяков.
Из рассказа моего двоюродного брата – Лукашевича Петра Афанасьевича – старшего сына Феодосии Ивановны – я узнала, что во время власти белополяков его мать польские жандармы неоднократно избивали кнутом, добиваясь признаний о месте нахождения её скрывавшегося от них мужа. Подробно об этом написано в воспоминаниях моего отца.
Наступил 1939 год, пришла долгожданная свобода, и Феодосия Ивановна, казалось бы, могла жить спокойно. Однако 12 апреля 1940 года она была арестована уже советской властью, а именно, органами НКВД, как жена изменника родины, и выслана с тремя детьми в Акмолинскую область Казахстана.
Причиной ареста стал донос её родного брата – Голодко Александра Ивановича, вызванный сугубо меркантильными соображениями. Не разобравшись, не выяснив, кто прав, кто виноват, «родная», долгожданная власть, за которую боролся и погиб муж, отец её троих детей, отправила всю семью в неизвестность, в лагеря.
Это прелюдия моего дальнейшего рассказа.
Судьбе моей было угодно, чтобы в 2012 году мы с мужем побывали в Казахстане и своими собственными глазами увидели то место, в которое была сослана с детьми Феодосия Ивановна.
Расскажу всё по порядку. Весной 2012 года мужа пригласили в Казахстан, в ряд городов этой республики для чтения лекций местным врачам по заболеваниям печени. Помня о месте ссылки наших родственников, я поехала вместе с ним.
Из Москвы мы прилетели в Караганду. После лекций нам предложили посетить музей, созданный на базе бывшего управления Карлагом. Карлаг – это карагандинский лагерь для политзаключённых. Карлаг – это огромная система лагерей. Один из них был расположен под Бугульмой и назывался ЧСИР. Эта аббревиатура расшифровывается так: Членов семей изменников родины. Таких лагерей на казахской земле было превеликое множество. Чтобы представить себе размеры всего Карлага, достаточно сказать, что его территория равнялась территории Франции.
Особенный интерес вызвал у меня «АЛЖИР»: Акмолинский лагерь жён изменников родины. Именно в этом лагере и находилась жена папиного брата со своими маленькими детьми.
Акмола, в переводе с казахского языка означает – «много молока», Акмолинск впоследствии был переименован в Целиноград, когда начались работы по освоению целинных и залежных земель, а сейчас этот город называется Астана и является столицей современного Казахстана.
Мы посетили Музей памяти жертв политических репрессий посёлка Долинка. Этот музей, созданный не так давно, является как бы квинтэссенцией памяти всех бывших лагерей, входивших в систему Карлага.
При входе в музей расположена красно-коричневая гранитная плита с надписями на казахском языке (на фото). Эти надписи с казахского на русский язык перевели студенты из Казахстана, которые учатся в Гродненском государственном медицин- ском университете. Это, в основном, те фразы и команды, которые наиболее часто использовались в лагере. Ат! – Стреляй! Деген ким? – Кто сказал? Аткан кайсын? – Кто стрелял? Кабирим кайда комилген?! – Откуда пришёл?!
В музее собраны подлинные сохранившиеся экспонаты, одежда, обувь, личные вещи бывших заключённых, оформлен он на высоком профессиональном уровне. Могу позволить себе такую оценку, так как в своей не такой уже и короткой жизни я повидала немало музеев и на территории бывшего Советского Союза и в разных странах Европы, Азии и Ближнего Востока и Соединённых Штатов Америки. Перед входом в музей имеется перечень лагерей, входивших в это огромное объединение. Высокая бетонная лестница ведёт в здание бывшего управления Карлагом. Наш экскурсовод объяснила нам, что под этой лестницей имеется подземелье, в котором проводились пытки заключённых. Для того чтобы заглушить крики жертв пыток, на крыльце выстраивался духовой оркестр и исполнял бравурные марши и популярные песни того времени (на фото – я перед Музеем памяти жертв политических репрессий).
В вестибюле музея дежурный предупредил нас, что вести фото- и видеосъёмку ка- тегорически запрещается. Попросил оставить аппаратуру у него на время экскурсии. Записывать какую-нибудь информацию со стендов музея тоже не разрешается.
Вестибюль оформлен государственной и национальной символикой Республики Ка-
захстан, вывешены государственные флаг и герб, а также портрет Президента Нурсултана Абишевича Назарбаева. Звучит приглушённая траурная мелодия…
На большой мемориальной доске имеются данные о количестве политзаключенных разных национальностей, погибших в этих лагерях, русских – столько-то тысяч, украинцев – столько-то, поляков – столько-то, белорусов – столько-то, литовцев – столько-то, латышей – столько-то, эстонцев столько-то и так далее. Точные данные я не привожу, боюсь ошибиться, но речь идёт о десятках и сотнях тысяч человек.
Первая комната, которую мы посетили, была кабинетом начальника лагеря. Мы вошли и остолбенели… Прямо перед нами стоял в военной форме того времени, в комбинированных бело-коричневых кожано-войлочных элегантных сапожках среднего роста человек с трубкой в руках, задумчиво смотрящий в окно, на двор вверенного ему лагеря. Мы подошли поближе и поняли, что это всего лишь восковая фигура, но выполненная настолько мастерски, что такой работе могли бы позавидовать Лондонский и Нью-Йоркский музеи восковых фигур мадам Мари Тюссо. Бледно-голубые водянистые глаза пристально смотрели на двор, с какой-то глубокой ностальгией, с невыразимой тоской, создавая полную иллюзию живого взгляда. Остается только удивляться такой прекрасной работе художника, сумевшего в воске передать эмоции человека.
Наша экскурсовод рассказала нам, что каждый очередной, вновь прибывший этап проходил через руки этого человека. Это был царь и Бог любого лагеря. Папки с «Личными делами» заключённых попадали в первую очередь к нему на стол. Начальник лагеря должен был прочитать все «Личные дела» и определить, куда именно напра- вить женщину, в какую группу или барак. Часто плохое настроение, неважное самочувствие, или просто лень, не позволяли этому человеку исполнять свои непосредственные обязанности, и он ограничивался коротким росчерком на «Личном деле» – «Расстрелять»!
Если прибывший этап был не слишком многочисленным, или начальник заранее знал, что среди вновь прибывших находятся жёны видных военачальников или же партийных и советских руководителей высокого ранга, он рассматривал «Личные дела» более тщательно. Психологически это легко объяснить: так проявлялся неподдельный
интерес к людям, фамилии которых были в то время всем хорошо известны, и как следствие этого, к жёнам этих знаменитых людей.
Дальнейшая судьба начальников лагеря, как правило, тоже не была счастливой. Отслужив положенное количество лет, эти люди вызывались в Москву, якобы для награждения и получения нового назначения. Окрылённые такой хорошей новостью, люди собирались, забирали свои семьи и уезжали, но куда они потом исчезали вместе с семьями и имуществом, остаётся загадкой до настоящего времени. Слишком много знали эти люди, чтобы карающей системе можно было позволить им спокойно жить дальше…
Всех известных фамилий заключённых женщин я не запомнила, но помню фамилии народной артистки Советского Союза Лидии Андреевны Руслановой и матери известной советской балерины – Майи Михайловны Плисецкой. Фамилия её была – Мессерер. Эти две фамилии почему-то мне хорошо запомнились.
Дальше мы прошли по всем «кругам ада», то есть, по тому же пути, по которому шли бедные жёны «изменников родины».
Первое помещение было предназначено для карантина. В нём осматривали вновь прибывших с этапом женщин и выявляли заболевания или наличие тех или иных паразитов. Много было случаев чесотки и педикулёза. Лекарственные средства, как правило, были представлены только аспирином, стрептоцидом, да настойкой йода, больше никаких медикаментов для политзаключённых не было.
Волосы, как правило, состригались, лучшая одежда забиралась, заключённых переодевали в арестантскую робу, выдавали ватные фуфайки, если этап приходил в холодное время года. Все эти процедуры представлены восковыми инсталляциями, производят тяжёлое впечатление.
Жили заключённые в огромных холодных бараках, в которых были установлены печки-буржуйки. Спали на двухъярусных деревянных нарах, на соломенных тюфяках или просто на охапках соломы. Эти бараки тянулись нескончаемыми рядами по всей терри- тории «АЛЖИРа» и других лагерей, входивших в систему Карлага. Жизнь в лагере шла по одному и тому же раз и навсегда установленному распорядку: ранние подъёмы, так называемые завтраки, представленные знаменитой баландой и труд, тяжёлый труд до изнеможения.
Смертность была очень высокой, особенно часто умирали маленькие дети. Трупы складывали во рвы, которые сами заключённые женщины и выкапывали, ров заполнялся, его закапывали, и всё повторялось сначала.
В казахских степях находятся и поныне огромные братские могилы. Когда в пятидесятых годах началось освоение целинных и залежных земель, то при вспашке целины часто открывались эти огромные безвестные захоронения, и целинникам приходилось, кроме своей основной работы, заниматься перезахоронением останков людей.
Сложнее было хоронить умерших зимой, когда землю надо было сначала отогреть кострами, а дров в казахской степи, как известно, нет. И лежали окоченевшие от мороза мёртвые тела долгие зимние месяцы, ожидая весны и своего погребения. Трупики маленьких детей складывали в огромные бочки, которые с наступлением весны тоже закапывали в длинных рвах. Как говорится, комментарии излишни. Огромные бараки были плохо утеплены, днем и ночью женщины находились в верхней одежде. В ней же и спали. Условий для поддержания личной гигиены не было никаких, даже мыла было недостаточно. Не хватало одежды для детей. Женщины ухитрялись перешивать для них какие-то свои тёплые вещи, используя для шитья вместо иголки рыбью кость. Эти импровизированные «иголки» – из рёберных рыбьих костей сохранились в музее.
Некоторые умудрялись даже вышивать, и эти вышивки тоже сохранились в музее. На вышивках изображались картины из бывшей жизни заключённой в лагерь женщины. Больше всего было вышивок с цветочными натюрмортами на семейных обеденных сто- лах, как воспоминания о благополучной жизни до лагеря.
Сохранились и наивные трогательные рисунки, выполненные детскими руками, как свидетельство того, что жизнь продолжалась даже в таких невыносимых условиях, каким был лагерь.
В лагере была художественная самодеятельность и «Красный уголок», призванные «перевоспитывать» жён «изменников родины».
Увидели мы и страшное помещение карцера, предназначавшееся для самых строптивых. Это некое сооружение напомнило мне средневековый колодец, с крышкой на его верху. Глухая тёмная холодная дыра в земле, не имеющая никакого сообщения с внешним миром.
Как здесь могла находиться женщина, невозможно представить, а ведь всё это было в реальности, и не так уж давно, чтобы этого не помнить.
Происходило это не в этих музейных комнатах с восковыми инсталляциями, а в суровой реальности, и даже с теми людьми, которых мы хорошо знали, с которыми общались, разговаривали, совместно проводили время. Да вот только они не любили вспоминать о тех ужасах, которые им довелось пережить.
Мы побывали и в помещении для пыток, увидели знаменитый «испанский сапог», ремни, которыми привязывали человека к столу, блестящие инструменты, которые напоминали по своему внешнему виду хирургические, только предназначены они были вовсе не для оказания помощи ближнему, а совсем наоборот… На стене висел перечень «узаконенных» пыток… Тяжёлое впечатление оставила эта мрачная камера с толстенными стенами и глухой металлической дверью… Хотелось как можно скорее покинуть её.
Побег из лагеря был невозможен по целому ряду причин. Одной из причин – была хорошо организованная охрана лагеря. Вся территория лагеря была огорожена несколькими рядами колючей проволоки, на каждой стороне лагеря стояли вышки с охранниками, дежурившими посменно круглые сутки. К охране лагеря привлекались и специально обученные собаки. Даже если бы удалось убежать из лагеря, то куда деваться в огромной, практически безлюдной степи, без леса, без воды и еды?
О масштабах казахских степей, я получила полное представление, когда ночью мы ехали на автомобиле из Павлодара в Астану. Представьте себе бескрайнюю голую равнину, на которой нет ни деревца, ни скалы, никакого укрытия, никаких населённых пунктов. Изредка, через сотню-другую километров встречается какое-то жалкое подобие «придорожного сервиса», больше напоминающее «салун» из американских ковбойских вестернов.
Впечатление пустынности и заброшенности ещё усиливалось оттого, что наш водитель, проехав какое-то расстояние, ни слова не говоря нам, останавливал машину, выходил из неё, и, расстелив специальный коврик, так называемый «намазлык», предназначен- ный для совершения намаза, долго молился, повернувшись лицом к Медине. И это повторялось многократно.
И в самом деле, в этой голой безлюдной степи приходилось надеяться только на помощь Всевышнего. Случись какая-нибудь поломка в автомобиле, надеяться было бы не на кого. С чувством огромной радости и облегчения через пятьсот километров увидели мы далёкие огни Астаны.
Была и ещё одна немаловажная причина, по которой был невозможен побег. Местное население было предупреждено о том, что за помощь беглецам из лагеря их ждёт неминуемая кара. Вся семья, принявшая и укрывшая беглецов из лагеря, подлежала уничтожению.
В Караганде мы увидели памятник знаменитой фразе: «Где-где? В Караганде»! Открытие памятника состоялось 28 мая 2011 года вблизи трактира «Медведь» (на фото я с мужем).
Раньше я думала, что так отвечают просто в рифму, но наша гид объяснила нам, что это совсем не так. Приходили люди на работу во времена разгула политических репрессий и интересовались, почему нет на работе того или иного сотрудника. На вопрос: «Где находится тот или иной человек, арестованный ночью НКВД, они и получали этот ответ: «Где-где? В Караганде»!
Памятник выполнен из бронзы, небольшого размера, представляет собой двух невысоких мужчин, стоящих друг против друга. Один из них без головного убора, одет в одежду, типичную для того времени. Перед ним стоит маленький чемоданчик, а он, наклонившись вперёд, и держа руку козырьком у глаз, вглядывается в стоящего перед ним человека. Лицо его выражает удивление, в котором угадывается вопрос: «Где»? Его визави такой же невысокий человечек, с кепкой на голове, растерянно развёл руки – « Где-где? В Караганде»!
От посещения музея надолго осталось тяжёлое впечатление, а также у нас возникли вопросы: «Как могло такое происходить на нашей земле? Как смогли выжить наши родственники в этой чудовищной обстановке»?
Лукашевич Феодосия Ивановна с двумя детьми – Петром и Надеждой – выжила в ссылке и возвратилась в Белоруссию, потеряв самого младшего трёхлетнего сына Ивана в Казахстане, заболевшего там скарлатиной.
Была реабилитирована после смерти Сталина. Здоровье Феодосии Ивановны было подорвано, она часто болела…
Вот что рассказала мне о своей бабушке – Лукашевич Феодосии Ивановне, моя хорошая приятельница и родственница по отцу Ярмолович Валентина Фёдоровна
(моя литературная обработка):
–«Годы, проведённые в ссылке в Казахстане, не прошли бесследно для моей бабушки. Эти тяжёлые годы наложили неизгладимый отпечаток на всю её последующую жизнь.
То, что казахстанская ссылка отрицательно повлияла на состояние её здоровья, было для всех нас, членов её семьи, очевидным. Бабушка вернулась из Казахстана озлобленной, нервной, властной, стремилась руководить в доме всем и вся. Требовала беспрекословного подчинения от моей мамы, на долю которой и без того выпало немало невзгод и бед.
Приведу только один пример: когда семья бабушки возвращалась из Киева в Янов-Полесский, получилось так, что их багаж уже был отправлен товарным поездом, а билетов на пассажирский поезд для мамы и бабушки не нашлось. Дядя Петя (Лукашевич Пётр Афанасьевич) в то время находился в Красной Армии, на фронте. Бабушка втиснулась без билета в набитый до отказа пассажирами тамбур какого-то проходящего поезда, а моей маме, бывшей в то время подростком, пришлось ехать, стоя на подножке поезда, всю мучительную дорогу от Киева до Янова-Полесского.
Какой же можно сделать из этого случая вывод?
Мне кажется только такой: сталинские концлагеря, не могу назвать их по-другому, убивали людей не только физически, они умерщвляли душу человека, пробуждали в нём самые жестокие, не свойственные обычному человеку, качества. В них человек старался выжить любой ценой, любыми средствами, не считаясь ни с какими обязанностями, чувством долга, любви, привязанности, ответственности и т.д. Эти качества учёные назвали «инстинктом самосохранения», а мне этот инстинкт выживания кажется животным, звериным, заглушающим и подавляющим даже святой материнский инстинкт.
Может быть потому, что моя мама не испытала в своё время на себе должной материнской любви, она так заботливо и нежно относилась всегда к нам, своим детям, казалось, что она хотела на нас переложить ту недостающую часть материнского тепла, которым она сама была так обделена когда-то.
Бабушка рассказывала нам о своей жизни в ссылке, о том, что ездила в Караганду покупать газеты, когда уже стала жить на поселении. Эти газеты использовались как тетради для того, чтобы её дети научились писать. Рассказывала нам и о том, что в лагере все называли её полькой, у которой очень красивые зубы, в казахстанской ссылке от цинги она их и утратила…
На поселении бабушка стала работать санитаркой в больнице, надо было как-то выживать, кормить детей, одевать, обувать их. У неё чудом сохранились после всех обысков две золотые вещи: крестик Нади, моей мамы и красивые серёжки. Она прятала их при обысках в свои густые волосы. Обе эти вещи были подарены когда-то бабушке её братом. Бабушка берегла их, как зеницу ока. Но молодость берёт своё: однажды бабушка не выдержала и пришла на работу в этих золотых серёжках, ей хотелось испытать хотя бы немного радости в полной лишений жизни, да и была она хороша собой. Серёжки сразу же заметила медсестра, которая работала вместе с ней в больнице и попросила немного их поносить. Бабушка отдала на время медсестре серёжки и больше никогда их не увидела. А если она напоминала медсестре о своих серёжках, то та сразу грубо ей отвечала:
–«Не забывай, кто ты! Ты – жена «врага народа», жена изменника родины, что, снова в лагерь захотела? Ты – никто, ты – лагерная пыль»!
Так и пропали бабушкины серёжки, единственная память о брате, о жизни на воле.
И другой тяжёлый случай из бабушкиных воспоминаний хочется мне рассказать. Шёл уже сорок четвёртый год. Дядя Петя достиг призывного возраста, его призвали в действующую армию, на фронт. Собрали всех новобранцев в клубе в том селе, где тогда на поселении проживала семья бабушки. Это село называлось – Константиновка Вишнёвского района Акмолинской области Казахстана.
Были приглашены и родители новобранцев в клуб, и все жители большого села. Раздалась бравурная музыка тех военных лет, зазвучали торжественные напутственные речи в адрес будущих солдат. Война ещё продолжалась, поглощая всё новые и новые пополнения в живой силе. Всё шло гладко, по хорошо отработанному сценарию, до тех пор, пока не стали вручать призывникам подарки. И ничего особенного не было в тех подарках: обычные бритвенные принадлежности, полотенце, одеколон, да кусочек туалетного мыла, но было обидно, когда дяде Пете не дали этого подарка, подчеркнув при этом, что сыну «врага народа» подарок не полагается. Дядя Петя, не ожидавший такого прилюдного оскорбления, горько заплакал.
Как-то бабушка рассказала нам такую историю. Она и моя мама уже были в Украине. Так получилось потому, что союзники требовали у Сталина освобождения политических заключённых, это было одним из их основных условий для открытия второго фронта. Дядя Петя воевал, а бабушку и мою маму отправили по этапу ближе к родным местам.
В Киеве им пришлось прожить какое-то время. Мама стала работать в совхозе. В том же хозяйстве работали и немецкие военнопленные вместе с трофейными немецкими лошадьми. Мама ехала на повозке, в которую были запряжены немецкие лошади. Вне- запно раздалась какая-то громкая команда на немецком языке и лошади помчались, как безумные. Мама чудом не разбилась. Наблюдавшая за этой трагедией бабушка стала рвать на себе волосы, видя, как на её глазах погибает единственная дочь…
В том же совхозе работала и бабушка. Она работала в убойном складе. Свиней там разделывали, мясо и сало засаливалось, помещалось в огромные ящики, и прямиком отправлялось на фронт.
Рассказывала нам бабушка и о своей большой любви к дедушке Афанасию. Она была красивая в молодости: высокая, статная, многие парни сватались к ней, но она всем отказывала. Однажды, когда в доме находились очередные сваты, и родители бабушки их угощали, договариваясь о предстоящей свадьбе, она тихонько выбралась из дома через окно в чуланчике и убежала к дедушке Афанасию, которого любила всем сердцем и ни на кого не желала променять.
Бабушка старалась экономить на всём и всегда. Вещи приказывала маме покупать нам на вырост. Деньги старалась всегда держать при себе, экономно выдавая маме на расходы. Готовила она хорошо, из ничего могла приготовить вкусные пирожки, варила необыкновенный грибной квас, на капустном или на огуречном рассоле, в котором не было ни единой картофелины. Умела приготовить и национальные казахские блюда, но чаще в нашем доме готовила мама. Бабушка была строгая, требовательная, приучала нас к труду, заставляла готовиться к урокам, так как много времени мы проводили с ней. Родители работали, были заняты, а бабушка всегда была рядом с нами. Она была для нас «второй мамой». Мы дети, очень любили её, за право спать вместе с бабушкой ссорились между собой. В памяти она навсегда осталась светлым образом из нашего счастливого детства». Конец рассказа В.Ф. Ярмолович.
Хорошо помню я и Юлиана Михайловича Пальчинского, выжившего в сталинских лагерях и возвратившегося домой на своих ногах, о котором вспоминают Богдан Мельник и Николай Демчило. Семья Пальчинского проживала в четырёхквартирном доме на нашей улице Ленина, расположенном напротив бывшего дома семьи Белкиных.
Юлиан Пальчинский, вернувшись из сталинских лагерей, женился во второй раз на беженке из Великих Лук, во время военной завирухи по воле судьбы попавшей в Телеханы. Какая у неё была девичья фамилия, я никогда не знала, как не знала и того, что произошло с первой женой Пальчинского, почему она не дождалась своего мужа из ссылки. Из книги Богдана Мельника я узнала, что первая жена Юлиана Пальчинского была учительницей. Какое-то недолгое время Юлиан Пальчинский работал в райпромкомбинате механиком, был хорошим специалистом по наладке станков разного профиля.
Звали мы вторую жену Пальчинского просто: «тётя Катя». Она приходила за водой к нашему колодцу, так как в колодце, находившемся в их дворе, вода была невкусная, пахла болотом. Часто оставалась поговорить с моей матерью. Они обе были родом из России, легко находили общий язык. Помню, что тётя Катя была высокой женщиной, выше своего мужа.
У них был общий сын – Виктор, 1951 или 1952 года рождения. Иногда летом, в гости к отцу приезжала из Польши дочь Пальчинского от первого брака. Её звали Ниной. Вместе с ней к дедушке приезжали и её дети. Помню, что мальчика, который был в семье Нины старшим ребенком, звали Анджей, а младшую девочку звали Малгосей.
Сын от второго брака Пальчинских – Виктор – долгие годы проживал в Гродно, но в последнее время я узнала из беседы с нашим близким соседом – Колончуком Зиновием Николаевичем, что он переехал на постоянное место жительства в Москву.
У тёти Кати был сын от первого брака, с которым она приехала во время войны в Телеханы. Звали его Лёней. Жену Лёни звали Любой. Они жили отдельно от семьи Пальчинских, на улице Красных Партизан, как раз напротив дома, в котором жила до войны «крикливая Хая».
Пальчинский Юлиан Михайлович работал с большими перерывами, часто болел, подолгу сидел на своём крыльце, кашлял и никак не мог откашляться, задыхался, и тётя Катя выносила ему то чай, то горячее молоко.
Я запомнила всё это потому, что в большом дворе Пальчинских были подвешены качели на огромной вербе, бывшие предметом мечты и вожделения всей окрестной детворы.
Наверное, уличный шум и крики детворы раздражали и утомляли пожилого больного человека, ему хотелось тишины и покоя после стольких лет страданий…
Особые чувства вызвала у меня фамилия Струковского, отца «Иоанна». Иоанн Фёдорович родился в 1895 году, а умер в 1991-м, не дожив четыре года до своего столетнего юбилея.
Моя мать, ведшая довольно замкнутый образ жизни, дружила с его женой, матушкой Татьяной Михайловной. Они вели долгие беседы между собой. О чём они так долго беседовали, какие были у них общие темы и интересы, навсегда осталось для меня загадкой. Татьяна Михайловна прожила девяносто один год и умерла в 1994 году, на три года пережив своего мужа.
Помню, что мой брат Павел, 1957 года рождения, стал серьёзно готовиться к поступлению в Московскую духовную семинарию. Самостоятельно принял решение о крещении, своим умом пришёл к вере в Бога. Помогал ему в подготовке к поступлению в семинарию отец Иоанн. Павел имел красивую внешность, он был высокого роста, имел идеальный слух и хороший голос – баритон. Хорошо играл на гитаре.
У брата было много талантов. Многие вещи Павел умел сделать собственными руками. В его семье до сих пор сохранился журнальный столик, столешница которого инкрустирована разными породами дерева. Этот столик – настоящее произведение искусства, сделал мой брат. Самостоятельно изготавливал красивые резные деревянные шкатулки и приклады для охотничьих ружей. А у меня до сих пор сохранилось удобное и аккуратно сделанное приспособление для утюжки рукавов и брюк, которым я пользуюсь. Его тоже когда-то давно изготовил Павел. Он был хорошим строителем, начал самостоятельно строить собственный коттедж, но завершить строительство не успел…
Во время службы в Советской Армии брат находился в городе Минске, при штабе военного округа. Павел постоянно писал интересные заметки о службе, о разных событиях, которые происходили с его сослуживцами. Эти заметки брата были напечатаны во многих белорусских изданиях. Слог у брата был лаконичный, точный, выверенный. Из него мог бы получиться успешный журналист.
К решению поступать в духовную семинарию, как и к вере в Бога, Павел пришёл самостоятельно, что вовсе не было популярным в те годы. Наоборот, это были годы воинствующего атеизма. Думаю, что немалую роль в этом его решении сыграли гены по линии нашей матери. Ведь не одно поколение по линии отца моей матери было свя-
щеннослужителями. Павел выучил наизусть все необходимые для поступления в духовную семинарию религиозные тексты, молитвы и т.д. Он готовился к поступлению в духовную семинарию несколько лет. К решению Павла очень негативно отнеслись и мой отец, и старшая наша сестра Мария, которые совместными усилиями убедили брата не поступать в Москву, в духовную семинарию, да и вообще, отказаться
от принятого им решения посвятить свою жизнь служению Богу.
В семнадцать лет, наверное, трудно отстоять свои собственные взгляды, своё мировоззрение, во всяком случае, не у каждого человека имеется необходимая твёрдость духа, чтобы противостоять авторитету отца и старшей сестры.
Павел ушёл в армию, а потом окончил лечебный факультет Гродненского государственного медицинского института. Стал врачом, но, видно, этот путь не был для него единственно правильным. Он прожил короткую жизнь, скоропостижно умер от сердечной недостаточности в сорок два года.
Мне почему-то представляется, что если бы Павел проявил в юности настойчивость, показал силу характера и воли, и всё-таки пошёл бы по намеченному и избранному самостоятельно пути, поступив в Московскую духовную семинарию, то, может быть, был бы жив и поныне…
У него остался сын Арсений, сейчас уже взрослый молодой человек, имеющий высшее образование, внешне очень похожий на своего отца. Живёт Арсений со своей матерью Кристиной в Гродно.