На Преображение батюшка не приехал. Чего-то у него не сложилось. Извинился и сказал, что бы готовились, приедет, будет литургию служить. Батюшки светы – литургию! Событие -то какое! 70 лет в нашей церкви такого не было.
Служить-то негде. Алтаря нет, престола нет. Храм в разрухе – молимся в притворе. Тут уютно. Рамы вставили, двери навесили, полы настелили. Убрали по православному: иконки по стенам, лампадки, подсвечники песочные смастерили.
Готовиться стали. Полы намыли. Столы принесли да материи на покровы. Чего ещё? - не знаем.
Утром перед службой корову подоил, батюшке молока припас парного. Да и погнал свою круторогую Катьку за деревню в стадо. А потом в церковь побежал. Там уж ребята дела делают, кто огарки в подсвечниках выбирает, кто лампады возжигает, кто за водой на колодец побежал. Все сделано. Ждем. Гляжу а окно – моя Катька на лужке у церкви гуляет, травку щиплет. Вот-те на! В поле со стадом не ушла, по деревне болтается. А стадо уж пастух угнал. Поручил ребятам батюшку встречать, а сам бегом Катьку в поле погнал. Уж стадо за реку ушло.
Назад бегу, запыхался, раскраснелся – батюшка уж приехал. Певчие у притвора с нашими разговаривают. Приехали в тапочках, а ещё роса не сошла, промочили тапочки.
День хороший начинался, ясный. Ласточки уже резвились, рассекали утренний воздух над зарослями иван-чая на погосте.
Вошел я в притвор, а всё иначе. Батюшка с ребятами все переставили, и стоит по середине стол большой покрытый красной плюшевой скатертью, а на нем блюдце золоченое искрится. Смотрю и думаю: «Стол-то, мой, родной, я за ним ещё совсем маленьким дитем кашу баушкину ел, а теперь вон ему честь какая. Чудны дела Твои…»
Тут и народ подошел. Не много. Не все знают, что такое литургия. Батюшка облачился в золотистую ризу, возжег кадило. Певчие стали читать. Батюшка велел двери не закрывать, вдруг кто еще придет.
Чтец хорошо читал, чисто. А я ни как не разберу смысла, успокоиться не могу, так в висках и пульсирует.
Батюшка возгласил, и певчие у окна запели. Так мы и замерли, затаились, стоим рты открыв. Что за диво! У нас ли это? В нашем ли притворе?
Золотится риза в лучах яркого солнца, ладанный туманец повис в воздухе, а рядом с нами хор. Голоса льются, переливаются, да так ясно, четко все колена слышны. И пение это объяло нас, под сводом резонирует, и в груди гудит. Мы словно в сфере какой, как птенчик за скорлупой, как дитя в утробе матери. За стенами церковными ласточки кричат и трактора гудят, деревня дела свои делает, всё идёт своим чередом а в притворе разваливающейся церкви время то ли остановилось, то ли вспять пошло.
А уж как стали петь заповеди Блаженства, да так жалостливо, мы и заплакали все. И стар и мал. Расплылись в глазах цветными пятнами и риза и скатерть и блюдце.
Дело к исповеди пришло. Стал батюшка исповедовать. А мы глупые, знаем что исповедаться надо, за грехи покаяться, а как - не умеем. А кто и не слышит, глухой. Бился батюшка, бился, да и говорит нам в сердцах: - Вы мне грехи рассказывайте! Говорите в чем грешны. А бабушки ему хором в ответ: - Да батюшка, да во всем грешны!
- Как во всем?! И убивали что ли? Оторопел батюшка и певчие замерли.
- Не-е-т, не убивали.
Потом дело пошло. Исповедовались все. И молились, и плакали, и сподобились причаститься. И глухая бабка Женя, и матершинница Тонька, и сплетница тетка Дуся, и грубиянка и задира Фрося, исповедовшаяся последний раз давным-давно в детстве. Вышли мы из церкви словно оглушенные. Словно чудо видели. Словно в детстве, в утробе матери вновь побывали, ощутили то, как там несказанно хорошо-то было. А на улице начинался день, обычный день. Шли люди не видевшие этого чуда, не чувствовавшие.
Я стоял под тополями с теткой Фросей. Она все повторяла: Как в раю побывала, как в раю…