Вынужденное купание в пруду немного освежило меня, вещи высохли достаточно
быстро, не столько благодаря закатному солнцу, сколько знойному воздуху, и
настроение было бы отличным, если бы не потеря драгоценных для меня графических
работ, старательно набросанных чёрной тушью и перьевой ручкой.
Отплевавшись от комаров, я побрела к одинокому домику, стоявшему поодаль, и
привлёкшему моё внимание своей тихой загадочностью.
В фильмах ужасов я постоянно ругала героев, идущих к неизвестным строениям: ну
ты же боишься, ты же едва дышишь от страха, и сердце стучит так, что слышно
зрителям,- остановись! Но неразумные герои, несмотря на предчувствия, шли вперёд
к опасности.
Примерно так же вела себя и я. Ставший заметным на фоне вечернего неба слабый
дымок из трубы давал понять, что дом обитаем и надо бы остановиться, осмотреться,
подумать. Но я шла, как загипнотизированная, по едва протоптанной тропинке,
прямо к крыльцу.
У двери я на секунду задумалась, подняв руку перед тем, как постучать, когда
услышала немолодой, но бодрый скрипучий голос:
- Заходи-заходи, открыто!
Я вошла...
И словно попала в царство бабы Яги: с потолка свисали связки сухих трав, травы
пучками сохли на стенах, пряный сильный запах закружил голову.
Чара,- маленький чёрный щенок-подобрашка, шла за мной по пятам, осторожно
принюхиваясь.
- А я уж заждалась,- продолжала скрипеть старушка,- Вот и картошка поспела,
сейчас ужинать будем.
Я совершенно растерялась, но сняла у двери этюдник и рюкзак.
- Художница?.. Вижу, не от хорошей жизни занесло тебя в нашу глухомань. А ты
садись, садись,- не оборачиваясь, продолжала говорить бабушка, махнув сухонькой
ручкой в сторону одного из табуретов, стоящих у стола.
Картошка пахла совершенно невообразимо. Я вдруг поняла, что страшно проголодалась.
- И ты иди, поешь,- моя хозяйка поставила на пол железную мисочку с едой, на
что Чара откликнулась вентиляторным движением хвостика.
За ужином мы почти молчали. Странно, но это молчание не было тягостным. Бабушка
незаметно суетилась, наливала чай, нарезала самоиспечённую булку, вставала
за травками, которые складывала в заварник.
- Сама откуда? - только и спросила она. И услышав, что из Иркутска, закачала
головой и что-то про себя забормотала.
Меня вдруг начало сильно клонить в сон,- видимо, сказалась суета последних часов.
- Пойдём, милая, пойдём, я тебе на сеновале постелила.
Я едва смогла подумать, когда она успела, но мысли ворочались медленно, и я
покорно поднялась по старой лестнице на чердак, где на сено было брошено цветное
одеяло. Уже засыпая, сняла комбинезон и плюхнулась на мягкую постель. Бабушка
накинула на меня простыню, и последнее, что я запомнила, была Чара, которая
удобно сворачивалась клубочком в ногах.
Утро встретило меня солнцем, пробивающимся в выставленное окошко чердака.
Постель моя сладко пахла скошенной высохшей травой. Голова была светлой, а тело
отдохнувшим. Сложив простынку, и аккуратно положив её на на край травяной перины,
я спустилась вниз.
Бабулечка моя, видимо, уже давно хлопотала по хозяйству.
Вернувшись со двора, где был умывальник у столба, я нашла на столе только одну
мисочку с кашей.
- Я уже поела,- перехватила мой взгляд хозяйка.
Она села напротив, и начала тихонечко рассказывать.
- Я тут больше пятидесяти лет живу. Муж ещё до войны помер, в болоте сгинул.
А я не захотела замуж больше выходить, ушла сюда. Лучше блаженной слыть, чем
с нелюбимым жить. Тут другая бабушка жила, знахарка наша. Вот я у неё и осталась.
Сама я сиротой была, а детей нам с мужем бог не дал. Любила я его сильно.
Ко мне многие сватались, но я как встретила своего Тимошу, ни о ком и думать
больше не могла... Я тогда хороша была, коса до колен. Вот моя красота и свела
Тимошу. Друг его всё пытался меня охмурить. А потом вместе на охоту пошли,
а когда Тимофей оступился, он ему руки-то и не подал, ушёл, злодей. А потом снова
сватался. А я от греха подальше и ушла сюда.
Она помолчала. Я уже давно поела и сидела, подперев голову рукой, разглядывая
свою случайную хозяйку.
- Можно, я Вас нарисую? - спросила я .
- Нарисуй, пожалуй... да.. отчего нет?..
- А лет десять назад пришёл он ко мне, прощения просить. Рассказал, как загубил
Тимошу. А на следующий день и помер. Видимо, покоя ему не было. Не простое это
дело,- друзей губить.
Она снова замолчала, пока я набрасывала на бумагу её удивительное лицо.
Она всё ещё была красива, несмотря на мелкие морщинки. Лицо светилось какой-то
чистой, правильной добротой,человечностью и мудростью.
- Много ко мне народу разного ходит. Кажется, болячки идут лечить. А смотришь,-
нет, душа болеет, отсюда и все хвори. Ты вот, девка, в лес ушла. И правильно.
Природа - она всё лечит. Не боишься, значит. Это хорошо,- ум у тебя не
замутнённый, сильный.
Она так и сказала - сильный. Пройдёт не так уж много лет, но это её выражение
всплывёт в памяти, и станет спасательным кругом для моей психики.
- Я тебя давече заприметила, когда ты к пруду шла. Гляжу,- барахтаешься, всё
нормально, значит. И ужин поставила, да постель постелила. И травок тебе дала,
чтоб ты отдохнула.
Я начала расспрашивать о травах.
- Так ничего особенного, успокаивающий сбор. Там одолень-трава, и одуванчик, и
ромашка, и валериана.
- А вот это что? - спросила я, показывая на пучок над головой.
И бабушка, видя мой интерес, начала рассказывать про тысячелистник и крапиву,
про ромашку и одуванчик, про корни и цветки, и когда брать надо, и как
отваривать, чтоб польза была.
Планшет лежал у меня на коленях, портрет был готов, а я всё слушала и
удивлялась.
- В природе ведь ничего лишнего нет, всё нам на пользу, только понимать надо.
Часто она сама подсказывает, что для чего нужно. Народ издавна это заприметил,
и в названиях отобразил. Значит, надо не только смотреть на траву, но и слышать,
что в названии спрятано. Вот, например, очанка,- она для очей, значит. А иногда
в названии не польза, а внешний вид, чтоб найти и распознать было легко. Ты
никогда не спутаешь с другими травами тысячелистник, Мать-и-мачеху. А иногда
название указывает на место, где искать надо: болотник, подорожник.
Знахарка моя с увлечением рассказывала про травы, а я впитывала, всем своим
существом превратившись в губку.
Вдруг она остановила себя:
- Ну, покажи, что нарисовала.
Я протянула портрет и замерла.
- Моложе получилась,- её голос чуть дрогнул. - Молодость вернула, в душу посмотрела.
И она ушла с рисунком к печи, где за занавеской, видимо, хранилось самое дорогое.
А может, ей просто надо было спрятать нечаянную слезу.
- Ты вот что, девонька,сегодня уходить и не помышляй, завтра с утра, если что.
Деревня за прудом заброшена, там даже лихих людей нет. Но дорога угадывается,
ты по ней иди. К вечеру к жилью придёшь.
Днём я носила из родника воду, наполняла бочку, стоявшую во дворе, а старушка
хлопотала с обедом и ужином. Видно было, что она рада случайной гостье, что очень
ей одиноко, несмотря на привычку жить нелюдимой.
Вечером добрая моя хозяйка, подливая чай, сказала:
- Ты, девонька, подумай. Может, останешься у меня? Вижу, неспроста тебя бог
привёл. Знание в тебе есть. А оно мало кому даётся. Исцелять можешь. Слушать
умеешь. Меня не станет,- кто людям поможет? А ты посильнее меня будешь. И про
травы тебе всё расскажу, сборы составлять научу.
- Я не могу, у меня мама,- сказала я тихо и с сожалением.
Утром бабулечка обняла меня на прощание, дала мешочек из холстинки: "Чтоб
отдыхала",- добавила она и, уходя, я почувствовала, как она перекрестила меня,
благословляя и прося небеса "хранить эту девочку".