Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
Есть у немцев в их немецком языке одно, вполне приятное для русского слуха слово - ДРИЛЛЬ. В переводе на великий русский - муштра, натаскивание. В еще более великом русском ВОЕННОМ языке, есть ему звучный аналог; начинается тоже на "др" и тоже с мягким знаком на конце.
Для русского слуха ничего не обычного, потому как непристойное, хоть и с мягким знаком. Этой непристойностью кто - то очень умный, очень точно выразил суть муштры в армии; когда она (муштра), по извращённой воле муштрующих, а пуще их извращённой прихоти, превращалась поистине в извращение.
Спешу успокоить неизвращённого читателя: в моей 83-й учебной смене восьмой роты ничего такого не было. Вот этого: "Упал - отжался, лечь - встать, подъём - отбой" и тому подобного, рождённого задубевшими извилинами посеревшего мозгового вещества командиров и начальников, не было. Командиры мои и начальники были людьми адекватными и порядочными, за что и храню их в благодарной памяти.
Нет, конечно, муштра была; как же без неё. Это всё равно, что пьянка без похмелья, свадьба без драки, зять без тёщи. Но всё было в пределах разумного: тёща над зятем не изгалялась; зять тёщу слушался.
Согласно Дисциплинарному уставу, в армии должна быть своя религия: называется она Дисциплина. Сама по себе Дисциплина не возникает - она достигается; как раз через постоянную муштру и преодоление естественных человеческих "не хочу", "не могу", а также искуственных: недоедание, недосыпание, переутомление, жара и холод; и дальше по списку, называемых в уставах тяготами и лишениями воинской службы.
И были ещё объективные тяготы и лишения, проистекающие от нашей непобедимой всёкаквсегдашней действительности. В нашей стране, фонтанирующей "сверху" опережающими планами, "внизу" торопились эти планы претворить. Торопились и оттого всё валилось из рук и получалось чёрти как. Через "задний проход",- сокрушались в сердцах претворители.
Они бы и рады были делать всё качественно, но планы требовали количество, посему на качество не оставалось времени. Ко всему и зарплату получали тоже за количество. Хочешь нал, гони вал. Постепенно это въелось в мозг и по-другому уже не мыслилось. Поговаривали: гланды удаляли тоже через...проктос. Прямо страна проктологов. В армии в проктологии и проктологах недостатка тоже не было.
Но все относились к этому, как к неизбежному лиху на пути к коммунизму; критиковали дежурно литературно, а потом уже и недежурно и нелитературно; надрывая пуп преодолевали, но всё больше и больше без души и рвения. В итоге "проктология" оказалась неодолимой, к коммунизму так и не пришли. Пришли к выводу: "мы в глубокой ж...пе".
По этому поводу с уважением говорили в остальном мире: "Русские сами создают себе трудности, которые потом героически преодолевают". Трудностей в итоге нагромоздили много, а героизм иссяк. Хотели как лучше, но что-то пошло не так. Обидно. Столько крови и столько пота пролили.
Я знаю несколько случаев, когда мои соотечественники не смогли ужиться за границей и вернулись на родину. Угадайте почему? Правильно: им очень не хватало за границей родного раздолбайства, которое надо преодолевать; проявлять смекалку, способности и героизм. Скушно им без этого - адреналина нет. Понимаю.
Моя героическая 83-я смена преодолела уже большую часть КМБ (курс молодого бойца), расчитанного на месяц. Уже мы одевались за сорок пять секунд, уже маршировали прусским шагом, уже приёмы с оружием освоили; и внешний вид держали и внутренний распорядок соблюдали.
И из разношёрстных эгоистичных индивидуумов превращались друг за другом в стойкие механические винтики слаженного механизма. Такие, знаете, одинаковые винтики, которых сотнями шлёпает пресс из одного куска металла.
Как евреи долбят свой Талмуд, долбили многочисленные уставы; с тем же успехом: мало что понимали, но вынуждены были принимать на веру. Я понял из уставов одно: если бы все в армии, и в первую очередь командиры и начальники, поступали как велят уставы - Христос бы уже давно явился, чтобы служить в армии.
Чтобы мы не сомневались в праведности уставов, командиры нам говорили, что они написаны кровью. В детали при этом не вдавались; скорее всего там таже история: за раздолбайство расплачивались кровью. Нам предстояло попытаться сделать это бескровно. В смысле без раздолбайства.
Апофеозом КМБ, в смысле апогеем, должно было стать торжественное принятие присяги. Но так как это событие волнительное, то предвиделось, что читать святое писание присяги взволнованные курсанты будут сбивчиво. И собьют всю торжественность момента.
К тому же виделось, что уровень чтения, привнесённый с гражданки, у всех курсантов такой же, как уровень учения - разношёрстный. Поэтому нам выдали текст присяги и приказали всем вызубрить его как отче наш, как мать вашу. Выучили. Я ещё сегодня помню, особенно последнее: "Если же я нарушу..., то пусть меня постигнет суровая кара советского закона; всеобщая ненависть и презрение трудящихся".
Сильно сказано, особенно про трудящихся; жаль, что автор пожелал остаться неизвестным. Ходили слухи, что попал он в своё время и под презрение и под ненависть и, как итог, под кару. Может не надо было ему про ненависть и презрение?
В этот первый месяц непрерывной такой турбулентности, я ощущал себя белкой в колесе. Мои соротники (товарищи по роте) может белками себя не ощущали, но колесо военной машины от этого не переставало нас вращать.
По распорядку имелось у нас после ужина личное время; только использовали мы его для бытовых нужд: стирали, гладили, пришивали - мамы-то с нами не было. Зато были строгие отцы - командиры, которые завтра уже с утра будут всё проверять - придирчиво.
И за этот месяц я, и ещё некоторые неуспевающие, не нашли время написать домой; но дома-то этот месяц показался вечностью. И вот меня и этих нескольких, пропавших без вести, по обращению родителей в военкомат, стали искать по армии.
Нашли во флоте. И на вечерней поверке, где не сказку тебе на ночь прочитают, а найдут чем на ночь напугать, выдернули нас таких из строя и отправили вместо сна в Красный уголок писать письма.
Конечно, мы написали их как никогда быстро и в дальнейшем писали почти копии: писать-то приходилось об одном и том же; даже погода, как назло, в тот год была постоянной. К тому же была цензура; тоже постоянная. Однажды она невидимая дала о себе знать.
Дело было уже на Камчатке, где я служил на корабле, который стоял на воде, но в море не выходил. Судьба была у него такая. На очередной политинформации, как бы уже на десерт, зачитал нам замполит письмо одного нашего моряка.
Письмо нам всем очень понравилось. Он там ничего секретного не писал, а писал красиво о дальнем походе, о трудном переходе, о штормах и прочей морской романтике. Такие письма часто берут за образец бесталанные сослуживцы, когда пишут девушкам.
Всё было здорово, но враньё: наш корабль уж лет пять как в море не выходил и якоря его давно уже вросли в морское дно. Конечно посмеялись: кто над морячком, кто над кораблём. Но незлобливо.
У замполита хватило политической сознательности и он не стал называть фамилию; но один среди нас во всё лицо как томатным соком залился, и схлопотал наше дружное приятельское подозрение. Потом мы ходили к нему за образцом. Как потом выяснилось: он и стихи писал.
Талантливый сочинитель состоял на совершенно неромантичной, но "тёплой должности"; морячок был свинарём. Однако это нисколько не притупляло его творческой натуры. Должность эта была не только тёплая, но и секретная: ни в одном штатном расписании она не значилась.
Только не подумайте, что он ухаживал за морскими свинками в Живом Уголке, в женском монастыре. Он ухаживал за нормальными съедобными свиньями, что жили по-свински на берегу в свинарнике и утилизировали отходы с камбузов.
Свинарник располагался на красивом берегу бухты, внизу плескалось море, вокруг сопки. Свиньи животные как простые, так и общительные. Они слушать умеют, если с ними говорить.
И от таких романтических условий службы и запели в душе у морячка лирические ноты. Но не писать же ему о свиньях. Писал о чём пела душа. Так,что не обязательно:"с кем поведёшься - от того и наберёшься".
Но вернёмся к баранам. Приближался день присяги и к нему мы должны были, согласно планам командования, успеть пострелять из личного оружия. И тогда и оружие станет совсем личным и пороху мы понюхаем.
В хороший летний день, с автоматами на плечах, вышли мы за ворота учебного отряда и зашагали длинной колонной в сторону стрельбища. Шли по городским улицам, занимая проезжую часть и любопытно таращились на каждую мелочь гражданской жизни. Чувствовали себя отставшими от жизни из параллельного мира.
Город мне показался огромной беспокойной беспорядочной массовкой; с домами на неровных улицах с видом на море; с кораблями, кранами, доками, и где-то между всем этим - люди.
Мне понравился воздух: морская свежесть с привкусом металла и мазута и с гудками буксиров, что озабоченно ползали по заливу. Сам город был к нам безразличен - мы были тоже частью массовки; ролью нашей колонны было: побыстрее исчезнуть с экрана и освободить проезжую часть.
Где-то после двух часов пешего марша вышли к берегу моря. Стрельбище. Природа сама его устроила. Высокий отвесный берег из какой-то мягкой светлой породы по какой-то, одному ему известной причине, отступил от моря метров на сто и оставил вместо себя такой обширный песчаный пляж. Лежбище. Чем не стрельбище? Ложись с оружием на песочек и стреляй в отвесный берег сколько в него влезет.
Так и устроились. Командиры подводили нас группами к огневому рубежу, давали немного патронов и мы лёжа, строго по команде, стреляли. Сначала тремя патронами из дедушкиной трёхлинейки; уважительное оружие: отдача солидная и выстрел оглушительный. Потом девять патронов из Калашникова автомата: три одиночным, остальные очередью.
Результат был командирам не важен: мы же не пехота. Лишь бы в мишень хоть раз попали: мы же не снайперы. Да ещё спешили командиры: необстрелянных пригнали много - надо было торопиться. А нам бы к ужину успеть. Сама стрельба происходила быстро; мы больше времени ждали. Очень строго смотрели, чтобы не осталось у кого патрона: в тот же вечер выяснилось почему.
Когда мы наконец отстрелялись, наступила очередь командиров. Они лупили в берег с бедра из полного рожка в своё удовольствие, так что брызги летели. Как в кино про гангстеров. Наблюдать со стороны здорово, а каково это гангстерам под пулями.
Обратная дорога была повторением пройденного, только в обратном порядке. Потом был ужин с кашей "шрапнелью" (перловкой); здесь мы отстрелялись на отлично - смели всё. Вечером в казарме чистка оружия. Рота расселась, каждый со своим автоматом: кто, как я, прямо на полу, кто на баночке.
Чистили ёршиком ствол, обильно смазывали ружейным маслом все "косточки" Калашникова. "Травили" (обменивались впечатлениями) о сегодняшней стрельбе. Были разочарованы: патронов дали мало; стрельнули и даже не поняли, что это было. Как в быстром сексе на пляже. Были разочарованы.
И вот пока мы разочарованные чистили, грянул в казарме выстрел. Не очень громкий, не все даже обратили внимание. Но потом увидели у самой первой койки, по левую сторону от входа в казарму, перепуганые лица, сумятицу, беготню. Пошли разинуть рот. Увидели.
Одному курсанту из 81-й смены инструктор лихорадочно бинтует ногу; потом курсанта подхватили под мышки и потащили в санчасть. Лица у наших инструкторов повело: в роте ЧП. Немедленно убрали всё оружие в оружейку. Явилось всё подручное начальство, начались первые разборы полётов.
Выяснилось - самострел. Была загадка: как он умудрился при таком контроле утаить патрон; куда он его засунул? Я помню того парня. Ростом высокий, нехилый здоровьем; залысины на лбу и выглядел постарше нас. Вообщем никакой ни: "кишка тонка".
Его потом следователи крутили; привозили в гипсе и фотографировали: как он сидя на койке себе в ногу целит. В ногу он себе хорошо попал, зацепил кость, и она у него плохо заживала. К нам в роту он больше не вернулся; оно и к лучшему: он был бы изгоем.
У нас к нему дружно в одночасье возникло всеобщее презренье: нам тоже трудно, мы тоже хотим домой к маме, но мы же терпим. Да у нас даже в мыслях стреляться не возникало. Сбежать домой на денёк, а потом вернуться, возникало, но не стреляться.
Кое как прошла та ночь. Наступила суббота, а завтра воскресенье; а в воскресенье - присяга. Хлопот - полный рот. Все срочно получили в баталерке парадную форму, в том числе белый чехол на бескозырку и наконец ленточку с этой обворожительной надписью. Серебром: "Краснознамённый Тихоокеанский флот". Утюгов, щёток для обуви и прочей бытовой техники на всех не хватало; пользовались всем по очереди и растянули допоздна.
В воскресенье после завтрака все нарядились в парадное: верх белый, низ чёрный, посредине ремень с бляхой. Новые хромовые ботинки отливали чёрным глянцем, но скрипели неимоверно все сразу, и на разные голоса, как несыгранный оркестр.
Подковки лязгали, ленточки шелестели. Музыка праздника. И опять всех было не узнать. К синей каждодневной робе уже привыкли, а тут: как будто разом обои в доме сменили. На новые, красивые.
Команда: "Большой сбор". Весь тысячный отряд построился по-ротно на красной площади, на плацу. Чёрный цвет асфальта сник под натиском белого цвета наших форменок. Оркестр подле трибуны выдувал бравурные марши. Офицеры в парадном: в белых кителях и с кортиками на золотом ремне. Красиво.
На трибуне, как на мавзолее, высокие командиры при регалиях; и даже кружок женщин в праздничном. Мы могли тоже пригласить своих родных на присягу; но кто ж поедет за пять тысяч километров в закрытый город Владивосток.
После приветствия и короткой речи командира отряда, приступили к таинству принятия присяги. Таинство происходило по всему плацу, одновременно во всех сменах. Одновременно сотня курсантов вразнобой читали текст присяги. По всему плацу перекатывалось многократное эхо. Кто-то утверждает, что присягу дают, а не принимают. Так вот оказывается: дают клятву, а присягу принимают - присягают.
В тот прекрасный воскресный день седьмогого июля семидесятого года мы присягали. Каждый из моей смены, и я в их числе, при личном оружии на груди, выходили из строя и читали текст присяги; с чувством, как приговор сам себе. Потом в присутствии свидетелей - командиров расписывался и с этого момента вступал в ряды Вооружённых сил.
Было чем-то похоже на обряд бракосочетания в загсе; только там без оружия, а тут без невесты. Но также торжественно. После того, как курсанты с фамилией на букву "Я" закончили присягать, мы снова слились в едином строю, и уже причащённые, со знаменем и под музыку оркестра прошли, печатая шаг, перед растроганной трибуной.
После официальной части приступил к работе, невесть откуда взявшийся, фотограф; он устроил прямо на плацу групповое фотографирование. Это была моя первая воинская фотография, где я крайний слева во втором ряду, вместе со своими братишками из 83-й смены, и со своим автоматом.