Из семейных тетрадей. 14
Отец мой был чрезвычайно активным читателем. Книги на литовском, русском, идиш и польском языках им покупались и читались, передавались друзьям и соседям и, если возвращались, занимали своё место на полках большой собственной библиотеки. Весьма немалочисленное количество томов составляли её, и, подборка, надо признать, была рафинированной. Трудно назвать классиков мировой литературы «первого ряда», собрания сочинений которых не нашли места на этих полках. В магазине подписных изданий на проспекте Гедиминаса (в советские времена п-кт Сталина, после ХХ съезда КПСС п-кт Ленина) одновременно лежали десятки заявок от Элиягу Лейбовичюса, и почта регулярно приносила извещения о поступлении очередного тома Чехова, Вересаева, Шолома-Алейхема, Голсуорси, Болеслава Пруса, Джека Лондона, и многих других. Элиягу необыкновенно интересно и зажигательно открывал детям писательские имена, увлекательно преподносил их рассказы, повести и романы. Я, его старший сын и сам, читать наученый, с шести лет тянулся к чтению книг. Первой большой моей книжкой была «Золотой ключик, или Приключения Буратино», затем сказки разных народов мира, «Старик Хоттабыч», «Приключения Незнайки и его друзей» и другая детская проза и стихи. Книгами восьмитомника подписного издания «Тысячи и одной ночи» в твёрдом, красочно оформленном, жёлтом переплёте, я пятиклассник, зачитывался не отрываясь. Мама сначала удивлялась сладострастно ухмылявшемуся старшему сыну, которого «за уши не оттянуть» от этих сказок, пока отец ей не объяснил. Стала читать сама, увлеклась и поняла в чём причина ухмылок подрастающего юнца.
Отец выписывал журналы Мурзилка, Крокодил, Огонёк, Вокруг Света, Работница, Здоровье, Знание–Сила, Техника Молодёжи, Наука и Жизнь, Литературную Газету, Новый Мир, Юность, Москву, Иностранную Литературу и Кругозор, иногда ещё и другие. Ежедневные газеты: Тиесу, Советскую Литву, Вакаринес Науйенос, Известия и Комсомольскую Правду приносила почта рано утром. Будучи на пенсии и прикован к дому последствиями последнего ранения в позвоночник, отец проглатывал все эти периодические издания наряду с художественной литературой. Вся, получаемая семьёй, печатная продукция была доступна и мне - в меру любознательному сыну. Обычно читал я сразу несколько книг, далеко не все до конца дочитывая. Не из-за того, что утрачивал интерес к ним, но потому, что увлекали новые. Случалось, вспоминал, возвращался, дочитывал. Книжным червём не стал, но почерпнутые из прочитанных книг знания, приобретённая эрудиция и склонность к образному мышлению воспитали и развили некоторую интуицию и эстетизм.
Учительница английского языка и классная руководительница Фаина Моисеевна Максимова, зная об изобилии книг, журнальной и газетной периодики в семье ученика, доверяла чаще всего Хоне быть докладчиком еженедельной политинформации. Политинформация проводилась по понедельникам – в день, когда ежедневные газеты в СССР не выпускались, и по сути являлась своеобразным обзором новостей за прошедшую неделю. Но скоро я был подвинут, и докладчиками стали другие одноклассники. Тихая замена была произведена Фаиной Моисеевной, пришедшей к заключению, что наш докладчик (Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!) имеет определённый политический драйв вправо. Последняя была зачитана мной в 9-м классе. Толчком стал такой, в 1961 году произошедший случай. В газете «ИЗВЕСТИЯ» («Известия Советов депутатов трудящихся СССР») была помещена разгромная уничтожительная статья (заголовок не запомнился) о некоем учёном, кандидате или докторе наук из Свердловска по фамилии Голуб, который будучи вместе с женой в служебной командировке в Нидерландах, попросил политического убежища. В 1961 году ...! В Свердловске ...! Главным редактором этой второй по величине тиража всесоюзной газеты был А.И. Аджубей - зять Никиты Хрущёва, всвязи с чем помнятся строки, ходивших тогда, шуток, частушек: «Не имей сто друзей, а женись, как Аджубей ...» или «Говорят, что Аджубей до женитьбы был еврей ...» Обстоятельства сложились так, что через полгода Голуб вынужден был вернуться в СССР. Наряду с осуждением в СМИ, во всей стране была поднята волна оголтелой травли этого Голуба на заводах и фабриках, в школах и вузах. Не вызовет удивления, если и в исправительно-трудовых учреждениях (колониях и тюрьмах). «Советский народ» требовал проклятия, изгнания, наказания, линчевания, и Алексей Голуб был подвергнут жестчайшему остракизму, осуждён на 6 лет.
Политинформация в классе и состоялась аккурат после выхода этой статьи, и невольно, стихийно оказалась случайно одним из первым в ряду, организованных партийными и комсомольскими органами, осуждений «продавшегося» еврея Алексея Голуба. Свердловский учёный был гневно осужден классной руководительницей и комсомольскими активистами класса при поддержке почти всех одноклассников, и, как минимум, молчаливом согласии остальных. Единственным, кто высказался в защиту бичуемого и проклинаемого и не поддержал всю эту остервенелую «патриотическую» кампанию, был я. Чем может навредить такой большой и могучей стране, как СССР, избрание человеком местом жительства другое государство, было мне не понять. Какой от этого ущерб стране и каждому гражданину в отдельности? Чем вызвана дирижируемая властью и СМИ ненависть целой страны к человеку, никому ничего плохого не сделавшему, лишь пожелавшему жить за границей. Ведь за границей жили Гоголь, Горький, Эренбург. Весь класс негодовал. Весь класс осуждал и стыдил политинформатора: «Как можешь быть ты на стороне предателя, изменника родины? И если оно так, то сам ты такой и потому недостоин быть принятым в комсомол.» Хотя к тому памятному дню я ещё не успел выразить ни желания к тому, ни готовности. А ведь это была вильнюсская средняя школа, в которой четверть учительского состава и треть учеников, а в классе Фаины Моисеевны более половины, да и сама она были евреями. Что уж говорить о детях «старшего брата» и отпрысках разных прочих. Не захотели Родина и «трудящие массы» отпускать свердловского учёного еврея Алексея в капиталистический мир. Однако в очереди в СОБЕС, магазин или в баню повсеместно можно было услышать: «А вы езжайте в свою Палестину!» «Езжайте в свой ИзраИль!»,- появилось несколько позже. А в то время, когда со дня основания еврейского государства прошло чуть более десяти лет, «трудящие» ещё не прознали – Советы ещё не успели объяснить всему белу свету эту разницу.
За пять лет до этого в Советский Союз приезжала сборная Израиля по футболу. Отборочный матч XVI Олимпиады по футболу состоялся на московском стадионе «Динамо» в среду 11 июля 1956 года. Сборная Израиля добиралась в Москву через Варшаву и Вильнюс. Во вторник утром самолёт с израильскими футболистами приземлился в вильнюсском аэропорту. Посадку на московский рейс пришлось ждать несколько часов. Длительный перерыв между полётами позволил нескольким сотням вильнюсских евреев встретить и пообщаться с израильскими футболистами. Известие об их прилёте из Варшавы каким-то келейным путём проникло и распространилось среди вильнюсских евреев вечером накануне и, кабы не жёсткая информационная «диета», их собралось бы несколько тысяч. Это была незабываемая встреча. Впервые взору вильнюсских евреев предстали живые граждане, всего лишь восемь лет существующего на карте мира, еврейского государства, и на израильских спортсменов, молодцеватых красавцев-парней смотрели как на небожителей. Футболисты дарили встречавшим значки, авторучки и даже часы. Видно было, что сами футболисты не догадывались и не ожидали, что в промежуточном аэропорту ждёт их такая восторженная еврейская толпа. Маме и бабушке, немного знавшим иврит, даже удалось поговорить с некоторыми спортсменами. Ничего не понимая, я смотрел на них разинув рот и «хлопал ушами», но старшие старались передать содержание беседы, подробнсти которой, увы, не остались в памяти. На следующий день московский матч, усталые, изнурённые неблагоприятным календарём отборочного турнира и частыми перелётами, израильтяне проиграли со счётом 5:0. Разумеется, не это явилось основной причиной поражения сборной Израиля, как и победой сборной СССР. Футбольная сборная Союза была сильней, её победа была закономерной, но поражение сборной Израиля, окажись она в менее неблагоприятных условиях, могло быть не сокрушительным. Ответный матч в Израиле закончился со чётом 2:1 в пользу СССР. Победа была вырвана с большим трудом. Однако, в том же 1956 году в Мельбурне сборная СССР стала олимпийским футбольным чемпионом.
Тем не менее, хотя итог встреч сборных Союза и Израиля был вполне предсказуем, все знакомые евреи, без исключения, болели за израильтян. Болел за них и я. Мне было десять лет, я сам играл в футбол и был болельщиком Вильнюсского «Спартака». Папа брал меня с собой на стадион и мы смотрели все домашние матчи, а когда команда играла выездные, слушали радиорепортажи. Помню матч с футболистами Китая, состоявшийся на стадионе в Вильнюсе в том же году. Китайцы одержали победу со счётом 1:0. Произвели впечатление многочисленные перепасовки китайцев головой. Болельщики с восторгом это обсуждали. Но страстным болельщиком я не стал, поскольку не находил достойного объекта для страсти. Не было такого объекта в большой советской стране. Родители мои были не оттуда, и вместе с ними я не имел эту страну, а вот страна имела всех и хотела иметь вовсю и меня. При этом страна меня уговаривала, что лучше, чище, шире, дальше, выше, глубже и красивей, меня никто не отымеет. Но как-то так вышло, что у меня была другая ориентация, и страсть не стала обоюдной. Никогда не болел я ни за какие советские спортивные команды, ни за каких советских атлетов, кроме литовцев и евреев, ни за (особенно после Шестидневной Войны) собственно страну. Всегда против. Я этого не скрывал. В дни армейской службы это вызывало нетерпение и агрессию моих армейских товарищей, но слава Б-гу мне удавалось себя отстоять. Так было во время чемпионата мира 1966 года в Англии и в матчах 1966 года в Кубке Кубков между киевским «Динамо» и «Селтиком» Глазго, и в дни Шестидневной Войны. Или другой случай, когда в 1972 году проводилась первая суперсерия товарищеских хоккейных матчей между сборными Советского Союза и Канады. Перед каждым матчем с приятелями Альгисом Юркштасом и Гедиминасом Крюглой мы бражничали в буфете на втором этаже гостиницы Гинтарас. Минут за пятнадцать до начала мы занимали места в холле рядом с буфетом, где был установлен большой телевизор. К нам присоединялись двое-трое знакомых, и мы шумно, демонстративно и, как казалось болельщикам советской команды, вызывающе приветствовали и поддерживали игру канадских хоккеистов и высмеивали неуклюже-патриотические, шапкозакидательские комментарии Озерова. Публика была в бешенстве, протестовала, вызывали милицию, но администратор и милиция нарушений с нашей стороны не обнаруживали. В те мои десять-тринадцать лет меня инстинктивно раздражало постоянное превозношение всего русского и советского во всём, над всем и вся. В любви и доброте, в духовности и в морали, в красоте и величии, в благонамеренности и миролюбии, человеческом братстве и свободолюбии, в подвижничестве и миссионерском долге перед народами. Москва – третий Рим?! Россия – родина слонов?! По мере взросления и освоения папиных книжных залежей здравая интуиция переходила в размышления и вызывала кучу вопросов.
Папа мой – Элиягу Лейбовичюс был подпольщиком, членом коммунистической партии Литвы с юношеских довоенных времён. Как политзаключённый, он отсиживал срок в Паневежской тюрьме и был освобождён оттуда Советами в 1940 году. Рассказывал, что, как и его ближайшие рядовые коллеги по партии, видел прекрасную коммунистическую идею, которая казалась олицетворением свободы, равенства, братства, гумманизма, социальной справедливости и других демократических «сластей», которые черпались ими из поступавшей с Запада политической литературы в основном на немецком и литовском языках. В те годы в Каунасе очень немногие люди из его окружения (в основном старики) владели русским языком. Живыми распространителями «светлых» левых идей часто являлись люди, закончившие учёбу и работу в западноевропейских странах и возвратившиеся во второй половине 40-х годов в родную Литву. Как ни покажется странным, массированная советская пропаганда достигала голов литовских граждан, не владевших русским языком, кружным путём – через западные страны в виде литературы на немецком и литовском, издававшейся в них и даже в Восточной Пруссии. Значительная, если не сказать большАя, часть литовской интеллигенции тех лет исповедывала, как и во всей Европе, достаточно левые взгляды. Кроме того, внешнеполитическая обстановка (отторжение Клайпеды и возвращение Вильнюса) складывалась таким образом, что сближала с большевистским Советским Союзом, способствовала просоветской ориентации и симпатии к нему части населения в полунищей батрацкой Литве. Даже надсмотрщики и вертухаи паневежской тюрьмы весьма благосклонно относились к политическим заключённым и, чем могли, помогали в преодолении тягот жизни в заключении. Поначалу, особенно в Каунасе, приход Советов был встречен населением с немалым энтузиазмом, пока не начались национализация собственности и депортации.
Отец и, смело могу утверждать, многие соседи вокруг слушали по радио, заглушаемые «голоса», и потом в узком доверительном кругу обменивались информацией и обсуждли внешнюю и внутреннюю политическую ситуацию. Я и сам часто накручивал приёмник, но слушал только джазовые программы БиБиСи и Голоса Америки, и этот шум крайне раздражал. Уже само глушение зарубежных радиостанций наволило нас, тогдашнюю молодёжь на мысль, что власть лжёт своему народу и опасается распространения правды. Мои наблюдения вызывали вопросы, и я обращался с ними к отцу. Делая вид, что занят уроками или чтением книги, я вслушивался в разговоры взрослых. Суть их далеко не всегда была доступна моему пониманию, и в первую очередь меня интриговали местоимения «зей» и «зеере», что с идиш на русский будет соответственно «они» и «их, ихний». Кто скрывался за ними, чрезвычайно часто употребляемыми? Эти местоимения сопровождались такими эпитетами, как «бандитн» или «газлоним» (злодеи, идиш) и относились, как стало понятно, к советской власти, советскому государству. То есть местоимения «мы» и «наши» в моём окружении никогда не ассоциировались с Советами. Когда, уже учась в старших классах, я с юношеским максимализмом затребовал отца к «ответу». Как мол так, ты коммунист, подпольщик, борец за справедливость и лучшую участь для простого трудового народа, доброволец-фронтовик, персональный пенсионер и такое подозрительное и неодобрительное отношение к государству и строю? Отец отвечал, что по молодсти верил в социалистическую идею, и считал, что надо стремиться к её осуществлению, но эти иллюзии растаяли с началом репрессий и депортаций, потом в России и на фронте, и ему стало очевидно, что в действительности советский строй держится на лжи, преступлениях и репрессиях. Рассказывал о различных случаях из своей жизни, о ГУЛаге и трагических судьбах невинных людей, о деле антифашистского комитета и деле врачей, о государственном антисемитизме. Потом я закончил десятилетку, пошёл работать на завод Коммунарас слесарем-сборщиком, поступил на вечернее отделение Каунасского Политехнического института. Потом закончилась хрущёвская оттепель, и начались прослушка, слежка, доносы. В армию я ушёл почти полностью готовым антисоветчиком.