Двоюродные

         Наглому дай волю — он захочет и боле! (Русская пословица)

Рановато мы, граждане, стареем. Рано. И снизу, да и с головы. Глядишь на иного земляка, что только вчера, да и днесь ещё тут ходил, фланировал и, вроде: с дикцией речи, аки у Левитана, а ноне мычит, чёрт-те… что мелет, да ещё, морда, и мурзится. Что, спрашивается, собачится, да ручонками, будто глухонемым, знаки с жестами рисует, пропуская запятые. А хмуря брови, ещё и бычится. Один хрен мы не понимаем вашего мира, в виде: телодвижений, не разбираемся и в рыбьем, неком — карасьем языке.

Смотришь на иного гражданина, таки… был до нынешнего дня умным человеком, шляпу при встрече снимал, раскланивался, а ныне, вишь ли, дурак дураком. Кто, скажите, выходит из дома, на люди, в портках — задом… наперёд. Глядишь на рассеянного типажа и думаешь: как же он, позорник, будет освобождаться от утреннего чая. Ну не маразм ли… Не дай Боже дожить: до той поры и времени. Уж… лучше прикупить в торговой лавке белые тапочки и, обернувшись с белоснежную простыню, сразу же ползти поближе — к Бюро ритуальных услуг, али к погосту, занимая вакантное, с видом на храм, место. А не усваивая уроков других лиц и граждан с их гражданочками, сами преодолеваем препятствия, да барьеры, наступая сандалией — на те же грабли.

Почто, спросите, у нас раньше времени заболевания с симптомами потери памяти, типа: забывчивости или, скажем… амнезии. Так, ишь, всегда нужно было прислушиваться к нашим дедам и бабкам, а лучше бы — послушать старцев! Нынче это настоящие пророки. Ан нет… хренушки: сами, дескать, с усами, сами, мол, не глупее вас, пещерных динозавров. Всё ведь только из-за непослушания и неповиновения старшим сродственникам и, дошлым до всего врачей, мы страдаем и ранее времени стареем.

В результате, добиваясь успеха и, идя к намеченной цели, и заветной мечте, каждый раз набиваем шишки или ломаем голову.

Вот, к примеру, оставила в моём сознании глубокий след: прогулка по проспекту Кирова, что было таким потрясением, которое, поди, никогда не забыть. И где те напутствия маменьки, дабы по ночам не шлялся чёрт-те… где и не пил пиво чёрт-те… с кем.

Как же отчётливо я помню тот день во всех его подробностях. В марте то памятное событие произошло, в среду. Да не на День ли Герасима-грачевника или на День Феодора Чёрного. Никаких иных мартовских праздников я никогда, вишь ли, не признавал.
Втроём мы тогда поспешали с занятий в институте, торопясь занять место в уютном подвальчике «Старый замок»… где в дыму сигарет и при свечах, раз в неделю, вкушали в подземелье настоящее хмельное пиво: «Жигулёвское». Обгоняя прохожих, мы спешили, ибо до закрытия бара оставалось — час-два. Как вдруг удар, вызвавший у всех нас фатальную контузию мозга и ума.

Пробегая гостиницу «Волга», что на прошпекте, я, глядя под ноги, задумался: о морских крабах, которые вот-вот… подадут к пиву, как метрах в пяти перед нами так рвануло, так жахнуло, что от испуга все прохожие присели и даже попадали. А тут уже и нас самих засыпало снегом. Не Божеская ли то кара, либо иное внеземное наказание, когда человек оказывается вне жизни.

— Ах! – только и пронеслось по всему Кировскому. – Упаси, Богородица, нас от такой беды, да от такого несчастного случая!

Вздрогнув всем телом, заслышали все эхо, прокатившееся по всему прошпекту. Однако, в этой жизни на Земле каждому из нас, видно, отведена своя роль. И видим мы пред собой огромную глыбу льда, вкупе… со снегом, внезапно для всех рухнувшей с крыши высотного здания. Куда дипломат впереди идущего нас студента полетел, куда глупое его тело. Смотрим мы на молодого человека, видимо, желавшего опередить и занять наше место в том питейном заведении, но шандарахнуло и звездануло его той глыбой так, как порвало бы фашистский флаг… при суровом взоре великого полководца и маршала Советского Союза, Жукова.

С постамента.

А ведь сделай мы всего-то лишний шаг вперёд… быть и нам на месте проворного субчика, погребённого подо льдом и снегом. То, что мы увидели, не подлежит и описанию, да и не хочется расшатывать вашу нервную систему. Благо, что рядом со всем нам известным кабаком, находилась карета «Скорой». Посему-то, не утруждая себя оказанием какой-то помощи, мы, увидев шевеление конечностей бедолаги, побежали далее. Страшное, люди, это дело — впасть в Божью немилость и беду неминучую!

Всё увиденное меня потрясло тогда до мизинца пальца на левой ноге. Просто шокировало. Уже через минуту, мы… не зная о дальнейшей судьбе бедняги, пили пенное пиво, кто: за здравие студента, кто: просто наслаждался оным хмельным солодом, а кто пил и за упокой его грешной души. Но почему именно ныне тот несчастный случай мне, вдруг, всплыл в памяти. Да верно потому, что задумываться часто стал, да раскидываться мыслями, ломая себе голову: «Куда, к примеру, меня пригласили нынче вечерять с ночёвкой, а я забыл образ зазывавшей меня к себе в ложе зазнобушки». Хоть домовую тетрадь под мышкой носи.

Творец наш Небесный, вкупе… с маменькой, не одарили-таки меня родным братцем, но зато двоюродные постарались за того: усугубляя моё светлое будущее. Один мой возрастной и здоровый брат, как дубовый особняк с пристройкой, зачатый днём, но недоделанный ночерью, был старше меня… лет на пятнадцать. Рано он понадобился Господу, призвавшему его — на Небеса.

Так, поминая Евгения Свет Николаевича, я всё думаю: «Почему, вместо того, чтобы ему девок брюхатить, он занимался только мной, лишь со мною. Но почему, например, не «боем с тенью». Взяв меня в охапку, он силой, таки, одевал на меня боксёрские перчатки, дабы я составил ему пару в поединке. И нашёл же, чёрт побери, для себя, могучего атланта — сопатого соперника.

Какая пара, когда для него я был простой боксёрской грушей и ничем другим. И как бы я ни орал, призывая милую мамА на помощь, как бы ни сопротивлялся, изворачиваясь от жесточайшего хука в печёнку, прямых во чрево и отражая боковые в мою смышлёную голову, он возвращал меня на место поединка, ограниченного колючей проволокой, продолжая безнаказанно мне наносить многочисленные удары боксёрскими перчатками по различным частям юного девственного, небитого ремнём, тела.

А ведь именно моя головушка была одним из элементов той груши. Разве над младшим братом можно так издеваться. А не эта ли каналья изменила в детстве мозговые метаболические процессы в моей бедной голове. Однако же, своё здоровьице в жертву кого-то я приносить не собирался и схватившись за ребро, которое ближе к земле, завывал, яко сирена пожарной, будто держал уже выпадающую из нутра селезёнку. Вызывая к себе жалость, я корчился в муках роженицы, опорожнявшуюся от бремени её, поди, пятой крохой. Ну если я рождён при Хрущёве, а не при Сталине, то это не повод, чтобы меня надо было шпынять, ещё и награждая подзатыльниками. Благо, что избиения пригодились в длинной жизни, что ни одна собака не могла бросить в мою сторону слово «их», опасаясь за то необратимого возмездия. Но это потом, а тогда я переносил тяготы детской своей поры, да жалуясь безучастной и равнодушной ко всему, здоровенной фигуре агрессора и ближайшему мне, по мамушке, родственнику.

Благодаря бабе Нюре, которая из всех внуков только и любила одного Женьку, я не потерял печень и кучерявую свою голову «на его ринге». Видя, что её любимчик забивает меня до смерти, она летела к нам каждый раз с длиннющей хворостиной и со соими нареканиями.

— Вы же… братья и являетесь сонаследниками одного из древнейших дворянских родов Российской Империи — рода Анненковых. Негоже тебе, – говорила та старшему, – здоровому бугаю, так младшего пинать, аки футбольный мяч! Бог же впоследствии накажет!

Что вы… Что вы… Не доходили до его ума мои слова, и он заряжал очередной всесокрушающий апперкот в подвижную мою челюсть. Снизу-вверх. Больно, чёрт побери. Нет, братану тому я в дальнейшем остался благодарен, так как научил тот меня оченно даже многому: не только давать сдачи, но и жестоко наказывать подонков, которые обижали наших милых девчушек-институток.

— Упокой, Господи, душу раба Твоего, Евгения, который много сделал для моего взросления, а ещё и для понимания данности!

Да о чём я говорю… оба брата в молодости были душегубами. И тогда я благодарю любимого дядьку за хлеб… за соль и еду к другому брату, который, не желая со мной общаться, ещё простынет при моём отпевании. Хрен редьки не слаще. Неучем был брательник, крещёный Юрием, за что, яко сидорову козу, сёк его родной папаня, а мой Крёстный отец. Так оный… писюкатый злыдень, увидев в моих очах насмешку по поводу его порки, пуще прежнего надо мною издевался. Он бил ботфортами по телу так, аки по тюку сена, что я падал, притворяясь истуканом острова Пасхи. Лежал хитрым лисом, хрипел и, будто совсем на этом Белом Свете не существовал. Единожды так, та эпидемия, меня выпугала, что и ноне чувствуется некое расстройство здоровья, так как иногда взбрыкивать начинаю, аки строптивый жеребец, по ночам то. И даже у любвеобильной мадам, которая, знаете ль, одна боится спать. Ну и дура же она, мадам то! Ведь та мамзель вся в синяках пробуждается, а у меня щёки всегда рдеют-с…

От стыда-с…

После чувствительных пинков, которыми братец награждал мой, сильно треснувший зад, я всегда полз на речку, чтобы отмыть подтёки слёз с личности и грязь со своих телес. И угораздило же меня однажды по пути забежать на самодельную вышку для прыжков в воду с крутого обрыва. Ради интереса прошёлся я по ней, подойдя к самому концу упругой той доски, служившей для прыжка — с трамплина. Глядя вниз, я стоял с дрожью в коленках, испытывая жуткий ужас от высоты. Вот тут-то… братец и подкрался хитрющим волкодавом ко мне сзади, молчком, будто тот забрёл в чужую конуру и, издеваясь, желчно так прошипел.

— Нечто сам, – молвит, – прыгнешь, али мне твоему упитанному телу дать пинка для ускорения, чтоб оно со свистом полетело в преисподнюю, в тартарары — царство усопших, где грешная твоя душонка подвергнется адским мукам! Хо-хо-хо! Ха-ха-ха!

И откуда он «нарисовался» — непонятно, ведь за версту ближе: ни стрекозы… ни мухи никакой я не видел, а не токмо человека.
Верите ль… Испуг меня хватил от той высоты и дьявольского сзади хохота ястреба-агрессора, что зараз внутри всё похолодело, прошиб пот в паху, а он всё дико ржал: «Ха-ха-ха!»… От дикого ужаса и страха мне казалось, что вода реки внизу меня бурлила клацающими бивнями крокодилами. Ведь шесть метров высоты — не шутка для не умеющего плавать молокососа. <…> Сзади себя я чувствовал и тыковкой видел чуждое мне тело, в которой не было ни души ни сердца. Ни человеческого сострадания.

Слух дошёл до моего уха, что мне больше не жить на Свете. Благо, что покой в душе зависит от мыслей в голове. Я хотел жить.

— Чей не холопская душа, поблажать твоим дерзостям! – молвил я, дрожа от ужаса, будто саратовская сиротинушка, а хоть и с дрожью в хребте, но высоко поднятой головой, с гордостью орла снаружи и, ощипанного воробушка, внутри, я шагнул своей левой на конец доски и, оттолкнувшись прыгучей, правой, сиганул в омут, аки Катерина в драме: «Гроза»… А.Н. Островского.

Но та девица, видите ль, хоть кинулась топиться из-за своего девичьего блуда, но мне за что то Божье наказание от ближайшего родственника. Ведь я был председателем Совета отряда, что даже анфас моей карточки вывесили на Доску Отличников учёбы, а знать: я не должен был подвести ни свой Отряд, ни одну из лучших, пионерскую Дружину имени стюардессы, Нади Курченко.

Тот опешил, но тут же… задуманное решил воплотить в желаемое, намереваясь бросить моё тело… как можно интереснее и быстрее, то бишь, пластом и о поверхность, да так, чтоб больнее. Я же говорю — сатана, но никак, поди, не мой родственник.

Предчувствуя, что впереди ожидает северное в глазах сияние, я, как истинный пионер страны Советов, совем не задумываясь, сам себе крикнул: «Будь готов! Всегда готов!»… И прыгнул в реку Большой Караман, словно с горы Арарат, войдя оловянным солдатиком в воду по десятибалльной шкале лучших прыгунов страны с трамплина, даже не подняв над поверхностью водяного столба. То был мой героический пионерский поступок, ибо увернулся от пинка своего двоюродного братца-хунвейбина. Ему то забава, а меня начинало трясти, колотить и сотрясать мелкой дрожью — дрожью ненависти к цепному своему сродственнику.

Допускаю, что я бы и не прыгнул, нежели бы недалече от вышки не полоскались у берега знакомые девчушки, среди которых была полюбливаемая мной, Наташа Кузнецова. Не хотел я пред ней, красавишной, оконфузиться, простыдиться. Осрамиться.

Войти то в воду… я вошёл, аки, скажи, тёплый нож в сливочное масло, но случился очередной со мной конфуз, так как при вхождении в воду, новые и модные мои трусы были порваны в клочья и лохмотья, а ведь рядом ровесницы купались. А братец — в смех. Это ль не кармическая несправедливость. Где немцу грозила бы смерть, я таки… скажи, всплыл живым, но до сумерек ожидал, сидя в воде, чтобы затемно пойти домой. Замёрз, скажу, яко цуцик. Это всё объясняет, что с таким братцем не то, что в разведку, но и по грибы ходить, верно, страшно. Наверное, в тот день и произошёл спазм лишнего сосуда мозга, чем и вызвано нарушение координации движений, что всё так и тянет меня налево, да налево.

Хворь сознания. Стресс. Паника. Потрясения. Аллергия на братца. Как тут не случиться психическому угасанию! Как, ишь, тут не заполучить атрофию коры головного мозга! А потом и спрашивают, почему, дескать, тот гражданин деградировал! Да разве это выдюжит мозг, заключённый в коробке… размером: с хорошую грушу, содержимое которой поместится в винный фужер.

А теперь чешем репу: почему так массово накрывает нас хвороба: с симптомами потери памяти и особенно на недавние наши события, а потому и витаем в прострации, находясь в состоянии оцепенения, ни хрена таки… не помня уже и своего родства.