Продолжение
2
Отдалённая не только от центральной усадьбы, от сельсовета, но и от автомобильных трасс, Пустошка почти месяц жила прежней мирной жизнью.
Начавшаяся война словно и не коснулась этой забытой богом и людьми деревни.
Только прошла мобилизация мужиков ещё в конце июня 1941 года, и всё затихло.
Правда, потом через неё, в её окрестностях, проходили отступающие воинские части, подразделения и отдельные бойцы, но не задерживались, спешили куда-то вглубь страны.
Правление колхоза на центральной усадьбе, по слухам, приказало долго жить вместе с самим колхозом. Председателя колхоза, секретаря партийной ячейки немцы арестовали, вывезли в район, и больше о них никто и ничего не слышал.
Бригадиром местной полеводческой бригады Степаном Пушковым, которого избрали на эту должность за неделю до войны, было принято решение резать коров молочно-товарной фермы и снабжать бойцов Красной Армии мясом.
- Чтобы не досталось врагу, - мудро рассудил Степан Иванович обступившим его колхозникам.
Так же выдавалось красноармейцам сохранившееся с прошлогоднего урожая в амбарах пшено, ржаная и пшеничная мука, крупы, льняное и подсолнечное масло.
Бригадные кони были мобилизованы отступающими частями.
Однако по настойчивому требованию того же Степана Пушкова молодняк и восемь коней всё же были оставлены в конюшне для нужд жителей деревни.
На всякий случай.
Им же, бригадиром, по его инициативе, было принято решение раздать оставшихся коров с молочно-товарной фермы в пользование сельчан.
Но распределяли колхозных коров уже на сходе.
Это чтобы по закону, а, самое главное, чтобы без обид среди членов бригады и работников самой фермы.
И в расчёте на то, что эти хозяева смогут сохранить животину до прихода Красной армии, а с ней и Советской власти.
Да ещё при необходимости станут делиться молочными продуктами и с другими жителями деревни.
С особо нуждающимися.
Так же поступили с лошадьми из бригадной конюшни – раздали, а саму конюшню закрыли на замок до лучших времён.
А ещё разделили поровну оставшиеся в амбаре продукты питания: ту же муку, крупу, подсолнечное и льняное масло, льняное семя, которые по разным причинам не попали в солдатский котёл отступающих красноармейцев. Рожь, пшеницу. Разделили и выдали под будущие трудодни.
Выдали всё, подчистую, вымели и выскребли до последнего зёрнышка, до пылинки мучной, а сам амбар тоже закрыли на замок. Как закрыли на замок и молочно-товарную ферму.
Не забыли и про ледник.
Сливочное масло отдали красноармейцам сразу же: не ровен час, растает, пропадёт продукт. А что осталось, перетопили, раздали колхозникам уже перетопленным. Так дольше сохранится, да и вообще…
Плуги, бороны, иной сельскохозяйственный инвентарь прибрали, сложили на месте бригадного двора, отремонтировали и подготовили для будущей работы.
Настраивались успеть убрать урожай ржи, пшеницы, картошки, овощей и фруктов до прихода немцев.
А ещё надеялись и свято верили, что война – это ненадолго, что ещё чуть-чуть, и… на чужой территории.
Но… не судьба.
Первыми в Пустошку заехали немецкие мотоциклисты.
Сделав круг по центральной улице деревни, постреляв из пулемётов для острастки по-над хатами, остановились у бригадной канторы.
Чем им не понравилось здание деревенской начальной школы, которая близко примыкала к канторе - не ведомо. Однако ж первое, что сделали немцы, так это подожгли её.
Может, из-за красного флага, который развевался над школой?
Сельчане не знали, а спросить у немцев боялись.
Приникнув к окнам, жители Пустошки со страхом наблюдали за незваными гостями.
На улицу не выходили. На всякий случай. Кто их знает этих немцев? Стреляют. Школу сожгли. Да и слухи доходили, что в иных местах немцы зверствуют почём зря.
Хотя детвора и пыталась выбежать на улицу, но строгие окрики взрослых всё же ещё сдерживали ребячье любопытство.
Сельчане пока лишь привыкали к новой обстановке, обживались под немцами. Судили и рядили семейно, между собой, боясь прогнозировать будущее.
Иногда огородами пробирались до соседей. Вместе как-то сподручней, считали.
Как искорка, как тлеющий огонёк надежды передавали друг другу новость, что где-то под Могилёвом на каком-то поле Красная армия дала страшный бой немцам. А ещё она же грудью встала под Смоленском, и вроде как сдерживает продвижение фашистов вглубь страны.
Надеялись, что вот-вот, и погонит немцев Красная армия обратно в Германию. И обязательно-обязательно заодно освободит и деревню Пустошку.
Однако, как бы то ни было, но школа сгорела.
За мотоциклистами на лошадях и повозках подтянулся немецкий обоз.
И только потом, словно прикрываясь обозом, в деревню, громыхая и чадя, зашли три танка и машина-заправщик.
И остановились там же, у канторы, как раз напротив дома бригадира, а в прошлом, лучшего тракториста районной МТС, Степана Ивановича Пушкова.
За танками вошли артиллеристы со своими пушками на конной тяге.
Артиллерийская обслуга тут же кинулась по дворам и сараям, отлавливала кур, гусей.
Поросячий визг повис над деревней.
Свиньи визжали предсмертно.
То тут, то там голосили хозяйки домашней живности, пытались противиться грабежу и разбою. Но куда там. Силы не равные.
Команда из двух солдат ходила по дворам, выискивая собак, стреляла.
Чем провинились собаки?
Неведомо.
Однако их отстреливали.
Во дворе соседки Пушковых, Авдотьи Лариной, собака кинулась на немцев, рвала цепь, норовила вцепиться в незваных гостей.
Гости тут же застрелили пса, а заодно и хозяйку.
А когда к телу матери кинулись с криками отчаяния её дети, заголосили, эти же солдаты расстреляли и детей – семилетнего мальчишку и его девятилетнюю сестру.
Закончив во дворе Лариных, солдаты продолжили обход деревенских подворий, выискивая и уничтожая собак.
И уже ближе к вечеру и сами жители были изгнаны из хат, а их места заняли новые хозяева.
Вдоль деревенской улицы задымили походные кухни, потянуло запахом свежатины вперемежку с иностранным папиросным дымом, чужеземный говор полностью вытеснил местечковый язык.
Не стало слышно и собачьего лая.
Зато впервые жители деревни услышали немецкую губную гармошку.
Да, не переставая, скрипел ворот деревенского колодца – коноводы с артиллерийской прислуги поили лошадей.
Семья Пушковых безропотно подчинилась требованиям немцев, покинула избу, перебралась в хлев.
Агафья потуже повязала платок, принялась обустраивать новое место жительства.
Ей помогал шестнадцатилетний сын Сашка, а самый маленький всеобщий любимец пятилетний сынишка Ванятка путался под ногами, больше мешал.
Два старших сына Пушковых были мобилизованы в Красную армию ещё в начале войны, в конце июня.
Отец семейства, Степан Иванович, сходил к соседям, перетащил трупы Лариных к ним же в погреб.
- Завтра похороним по-людски, - промолвил над телами шёпотом, словно боясь спугнуть мёртвую тишину соседского подворья. – А то жара. Понимать надо. Вот она какая заграница-то, хуже зверей, однако.
В хлеву Лариных уже не мычала корова. Её остатки в виде кишок бесхозно валялись в углу двора.
Не было в катушке и кабана. Увели немцы.
Раскиданные по всему двору и в сарае куриные перья говорили сами за себя.
Пусто.
Лишь кошка неприкаянно бродила по подворью, мяукала.
Степан Иванович уже к вечеру прикопал труп собаки за садом Лариных, на облоге.
- Ладный пёсик был, преданный, - постоял над собачьей могилкой, покурил. – Убирают лучших, антихристы. А детишек, детишек за что? И мамку их… эх, раз туды твою налево, - чертыхался мужчина на исходе первого дня немецкой оккупации.
Наступившая ночь под немцем прошла в деревне почти что спокойно.
Если не считать периодического тарахтения вражеского мотоцикла, на котором патрулировали деревенскую улицу солдаты.
Да ещё долго не засыпали жители деревни Пустошка в хлевах, на новом месте жительства вместе с сохранившейся скотиной, взбудораженные и появлением немцев, и их жестокостью. Молились на ночь, просили Господа дать сил душевных вынести все те напасти, что вдруг выпали на их долю.
Однако и следующий день не принёс покоя ни деревне, ни её жителям.
С утра немцы решили замаскировать танки и артиллерийские орудия.
Ничего другого придумать не смогли, как спрятать их в садах, под деревьями. Благо, фруктовые деревья в них за десятилетия вымахали в высоту, густо разрослись кронами, обильно увешанных плодами.
Один из танков маскировали в саду Пушковых.
Пятившаяся задом железная махина уже сломала яблоню, добиралась до груши.
- Куда ж ты прёшь? – возмущался Степан Иванович, размахивая руками под носом у танкиста, наклонившись над люком механика-водителя танка.
Что отвечал ему танкист, Степан Иванович и не слышал, а если бы и услышал, то не понял бы. Но судя по грозному лицу танкиста, тот тоже бранился.
Молодая груша, которая второй год как стала плодоносить, тоже не устояла под танковым напором, сломалась, раскидав свои поломанные ветки с не дозревшими плодами по земле.
- Да ты понимаешь, что творишь? – Степан Иванович уже не сдерживался, орал так громко, что перекрикивал шум танкового мотора.
Но и немец вдруг развернул танк, стал планомерно и целенаправленно ломать сад Пушковых, подминая деревья гусеницами.
Другие члены экипажа сидели у стенки дома, в тенёчке, курили, громко смеялись и что-то говорили между собой, то и дело показывая пальцами в сторону Степана Ивановича.
А хозяин всё ещё бегал перед танком, махал руками, кричал, взывал к совести.
Убедившись, что деревьев в саду не осталось, танкист задним ходом въехал танком в сарай Пушковых, сломав торцевую стенку, остановился под крышей, замаскировав технику таким образом.
Выбравшись наружу, механик-водитель направился к товарищам, что-то говоря на ходу.
- Ну, что ж ты наделал, болезный? – дорогу танкисту преградил Степан Иванович. – Чем тебе мой сад помешал? Его ж мой прадед ещё высаживал, дед пополнял, потом мой батя, затем и я с сыновьями, а ты… - и тряс перед носом немца недозрелыми раздавленными грушами.
Договорить не успел.
От мощного удара кулаком в лицо Пушков упал.
Танкист с силой ударил сапогом в лицо лежащему мужчине, зло выругался.
Его друзья громко засмеялись, стали хлопать в ладоши, аплодируя, что-то кричали, подбадривая товарища.
Степан Иванович сел, поднёс руку ко рту, выплюнул выбитые зубы.
Танкист вернулся, ободрённый товарищами, ещё раз ударил сапогом Пушкова.
На этот раз в бок, по рёбрам.
Степан Иванович снова упал и остался лежать.
Резкая боль в боку перехватила дыхание, не позволяя подняться.
К отцу кинулся Сашка.
Встав на колени, тряс родителя, стараясь привести его в чувство, плакал.
- Папа! Папа!
От того ли, нет, но Степану Ивановичу становилось легче. Возвращалось дыхание, боль то ли утихала, то ли он привыкал к боли.
Сначала смог повернуться, потом с помощью сына и сесть.
Затем с трудом поднялся, встал на ноги.
Облокотившись на сына, медленно побрёл к дому.
Но там уже хозяйничали немцы.
Пришлось вернуться к сараю.
Но и он уже был полуразрушен, в его проломе торчало дуло немецкой пушки.
К мужу бросилась жена.
Она вместе с Ваней находилась в сарае, когда в него въехал танк.
Еле спаслись.
А тут и муж…
Пушковы перебрались в хлев Лариных.
Ибо в их доме тоже хозяйничали немцы.
- Похоронить бы соседей, - сидя в углу сарая Лариных, произнёс Степан Иванович.
- Выжить бы самим, - ответила жена, укладывая Ванятку спать на клочке соломы. – Ты зачем к ним полез? Что ты хотел доказать им, Стёпа? – голос жены дрогнул, она заплакала в который раз за день. – У них же ничего святого нет, а ты как к нормальным людям. А соседей похороним, обязательно похороним. Вот только кто нас хоронить будет?
- Это ты правду сказала, - разбитые, распухшие губы и выбитые передние зубы мешали говорить. И потому он шамкал по-стариковски, беззубо. – Может отвара какого, чтоб не так больно, а, Агаша? Или чего холодного приложи, И вы, сыны, простите, что батька ваш в таком непотребном виде, что вроде как поверженный, как побеждённый, - Степан Иванович опустил голову, голос задрожал. – И ты, жёнка, извиняй, что не смог ответить по-мужски. Но, думаю, ещё не вечер.
- Ещё чего удумал? - встрепенулась жена. – От тебя же можно ожидать чего угодно, лётчик.
И это правда.
Летать - было его мечтой.
И его болью, незаживающей раной.
Об этом хорошо знала его жена.
Да и не только она.
Сразу после Гражданской войны, в двадцатых годах, Степан Пушков загорелся небом, самолётами.
Это желание появилось после того, как их кавалерийский эскадрон захватил два самолёта белых под Воронежем.
Потом уже красноармеец Пушков стоял на посту, охранял неведомую ему ранее чудо технику. И каждый раз млел от счастья, глядя на самолёты. А ещё больше восхищался теми, кто управлял ими, летал.
Поражал внешний вид, обмундирование, и даже очки на шлеме военлёта казались не очками, а глазами каких-то небожителей, а не простых смертных.
А когда запускались моторы, всё нутро Степана Пушкова дрожала вместе с моторами, трепетало, вибрировало, заполняя душу таким восторгом, что он готов был тут же взмыть в небо, расправить вдруг выросшие за спиной крылья, и лететь, лететь туда, где горизонт. А то и ещё дальше, дальше, на край земли, который обязательно где-то должен быть. Он был уверен тогда, что край земли существует, и там, на краю земли, обязательно есть рай. Ну, или хотя бы что-то похожее на райскую жизнь.
И ему, Стёпке Пушкову, захотелось в небо, захотелось оторваться от земли, воспарять над нею, подчинить себе эту деревянно-железную птицу, которая обязательно-обязательно принесёт его в неведомые края, к счастью, о котором он много слышал здесь, на земле, но пока ещё не щупал руками, не видел его, того счастья. Всё больше тяжкий труд сопровождал его молодую жизнь, да кровь людская, которая почём зря проливалась на войне красных с белыми. А хотелось счастья, простого-простого счастья. И с некоторых пор Стёпка видел его только с самолёта, с высоты.