Беленихинская гофманка. Рассказ мигранта (Василенко Виктор) / Проза.ру

      Кабина самосвала, в котором я ехал за кирпичом, ничем не отличалась от раскалённой духовки. К середине июля в Средней полосе России установились жестокие жары, о которых ещё у Пушкина упоминается. Человеку, не привыкшему к тяготам здешнего климата – сочетанию жары и влажности, приходится довольно тяжко. В Средней Азии, откуда я родом, температуры даже более высокие переносятся легче за счёт сухого воздуха. Здесь же в это время лета не покидает ощущение, что тебя поместили в пароварку, а в кабине самосвала включили ещё и режим жарки. И что характерно – для испытания на прочность, что ли, так всё складывается: прошлое, первое лето нашего жительства на новом месте, было до того дождливое и холодное, что мы весь летний сезон проходили в сапогах и фуфайках (купленных в местном коопторге). Тогда же мы в реальности узнали и что такое знаменитые российские дороги: ГАЗ-66, как катер, образуя волны, рассекал чернозёмную жижу, и, несмотря на оба ведущих моста, неуправляемо плыл по ней, скользя то влево, то вправо, не в силах удержаться на прямом направлении. Нынешнее же лето выдалось по чьей-то задумке на небесах наоборот – палящим; клубы чёрной пыли от проезжающих машин были до того густыми, что бывшему городскому жителю невольно хотелось покрыть голову каким-нибудь картузом, защитить глаза очками, да ещё и маску одеть, спасая дыхание от пылевых завес. Да только здесь это не принято, местные не поймут. И почему нас занесло именно сюда?...
   Поддавшись убеждениям лидера группы, собравшейся переезжать в Россию, что трудные времена надо пережить в глуши – в провинции, вдали «от Рима» и возможных в нём катаклизмов, мы оказались в вихре перемен, долгих и мучительных. Вывел нас в начале апреля представитель местной поселковой власти на край посёлка и указал место, где теперь нам предстояло жить. Мы глянули вперёд и обомлели – перед нами до горизонта лежало абсолютно голое, чёрное после осенней вспашки, мёртвое поле. Холодным сквозняком тянуло из его безжизненного до горизонта пространства. Этот сквозняк легко проник в душу, и нехорошо засосало под ложечкой… Это-то после столичных (любой из столиц Центральноазиатских республик), залитых солнцем площадей и зелёных бульваров, после колонных залов театров, библиотек, музеев, после пёстрых и шумных, богатых всякой снедью азиатских базаров, после уюта, привычного с детства – это бескрайнее, как море, пустое, чёрное поле…
      Обидно было уезжать из мест, где родились родители, родился сам и прожил уж точно большую половину жизни. Уезжать под напором взбесившегося национализма. Вчера ещё «родственники по братской семье народов» заглядывали в глаза и именовали не иначе, как старшим братом, а сегодня – Мигранты! Валите в свою Россию! - А во всём, как и всегда при развале любой империи, виновата метрополия: Россия сама рассупонилась, Союз развалила и навязала всем бывшим союзным нацреспубликам суверенитет, о котором они и думать не думали. А получив его, распорядились им по-идиотски – сразу стали по живому рвать связи и крушить, крушить всё подряд, что было как-либо связано с бывшим «большим братом». Делали это местные князьки специально, чтобы побыстрее расхватать в личную собственность, оказавшиеся ничейными громадные богатства. А чтобы расхватывать богатства многонационального народа можно было беспрепятственно, распалили такой национализм, что представителям не титульной нации не только ничего не досталось от приватизации, но и пришлось испытать во всей полноте тупые и пошлые унижения, а кому-то достались угрозы для жизни и физическое насилие. Русскоязычное население, захваченное врасплох убийственными решениями российских горе-вождей, сопротивляться откровенно наглому ограблению и вытеснению оказалось не готово. Да и не захотели крови – всё ещё оставалось ощущение одной семьи. Хотя друзья, знакомые, коллеги из местных, с которыми жил бок о бок десятилетиями, не «заступились за брата», в начале века выведшего их предков из феодальной дикости, а тут же затаились или остервенело стали гнобить всё русское на русском же языке, в надежде на замаячившие выгоды. Что было делать? Понимая отсутствие перспективы, особенно для детей, русскоязычные, кто по одиночке, кто, сбившись во временные компании, закусив обиду, подались на прародину – в Россию. Массовые миграции в прошлом всегда были полны драматизма. Не меньше его оказалось и в нынешней, когда со всех бывших союзных республик миллионы людей потянулись к безопасной, покойной жизни. Да скоро оказалось – мнимой…
   И вот – наша группа мигрантов из Киргизии и Узбекистана, составившаяся из коллег по работе, родственников и знакомых, бросивших или продавших за копейки квартиры и дачи, кое с каким скарбом, с микроскопами, недописанными диссертациями и книгами, с пелёнками и смешными для такого грандиозного исхода суммами ещё советских денег, оказалась на краю этого голого поля, великодушно выведенного местными властями из сельхозоборота. Теперь на новом, совершенно случайном месте приходиться обустраивать жизнь заново. А значит, первое – строить жильё. Сначала пытались строить коллективно – все вместе делали нужные подготовительные работы: много загружали и разгружали разных грузов, в основном, стройматериалы, много копали траншей и котлованов под коммуникации и фундаменты. Но работа ашаном, как говорят в Азии, или всем гамузом, как говорят здесь, продолжалась недолго – когда дело дошло до непосредственного строительства домов, каждый сосредоточился на своём строении, и тут же явились противоположные интересы, разногласия, вплоть до ссор. Люди, ехавшие к новой жизни братским коллективом, вдруг расползлись, как раки на дороге – ещё вчера с коллективным сознанием, сегодня они уже стали непреклонными индивидуалистами. А это значит, каждый стал ловчить, хитрить, стремиться получить нужное раньше других, побольше и получше. Объявились случаи воровства, да не одного. Люди поменялись на глазах. И было отчего – под давлением многих объективных причин. Во-первых, неожиданно свалилась давно ожидаемая денежная реформа – советские деньги поменяли на российские. Многие на этом немало потеряли: новые деньги стали дороже, а цены на многие товары, и особенно на столь необходимые сейчас стройматериалы, остались почти прежние. Местные чиновники тоже перестроились – показав сперва радушие, теперь стали выжимать из приезжих мзду при любом обращении к ним по любой нужде. Остро стал вопрос – где и как зарабатывать деньги на жизнь и на постройку домов? Кто попроворнее подались в «челноки», занялись делом «купи-продай». Хуже, чем другим, пришлось разным конторщикам, которые, как оказалось, руками делать ничего не умеют. Они стали пытаться наниматься в строители, но без опыта в такой работе из их попыток выходили только смех и грех. Вскоре также стало очевидным, что в этих новых и трудных для них обстоятельствах, люди сильно сдали морально. Споры, а тем более ссоры с использованием крепких выражений, казавшиеся ещё недавно немыслимыми, а если и случались, то являлись событиями, теперь становились обыденными.
      Легко сказать – строить, да не легко это делать в чистом поле. В посёлке, к боку которого мы прилепились, увы, никаких стройматериалов не производилось. За каждой доской, гвоздём или кирпичом надо ехать в ближайшие города за 30, 60, а то и сто километров. Дальние поездки за стройматериалами – это большой добавочный труд и немалые дополнительные расходы. Курьеры, посылавшиеся за каким-нибудь материалом, уезжали на целый день и возвращались только к вечеру уставшие и злые – везде надо было выстаивать очередь или ускорять получение материалов через лазейки за наличные. С наплывом мигрантов в области в частном секторе начинался строительный бум, а большинство заводов по производству стройматериалов в это время не работало – шёл их захват, банкротство, передел – словом, приватизация, как сообщали газеты. Потому любые стройматериалы были в дефиците, цены на них поднимались ежемесячно, а то и чаще – вот и было отчего выброшенным в поле новым россиянам тревожиться и нервничать.
   И тут мы прослышали, что в соседнем посёлке Беленихино, всего в десяти километрах от нашего нового стойбища, вновь заработал давно простаивающий кирпичный завод. Некоторые из новосёлов на нём уже побывали и привезли первые машины довольно прочного, но деформированного, похожего на воблу, кирпича. Нужда в кирпиче погнала за ним и меня. Я нанял видавший виды ЗИС-50, предусмотрительно в поездку надел белую соломенную шляпу, в которой раньше спасался от огнедышащего азиатского солнца, тёмные очки, и в дымящем и пылящем со всех сторон самосвале, в кабине-духовке, отправился за столь нужным стройматериалом. Пожилой водитель был неразговорчив и сосредоточен на том, чтобы вовремя подпереть палкой рычаг скорости в нужном положении, иначе в коробке передач что-то постоянно выбивало. Ещё одно свидетельство – до чего находчив (от нужды) русский человек. Немец бы, конечно, не выехал на машине с такой поломкой, а мы вот едем…
   Кирпичный завод произвёл на меня удручающее впечатление. Это был ублюдочный вариант большого кирпичного завода, какой я видел под Уссурийском во время службы в армии. То было в те годы, когда изменник родины Синявский выдал американцам места расположения всех наших ракет и шла спешная их передислокация – тогда, видимо, вся армия аврально занималась строительством новых ракетных шахт. В то время мне со своим взводом и довелось побывать на настоящем кирпичном заводе – его тип назывался гофманка, видимо, по имени изобретателя, немца, конечно. Завод представлял собою эллипсовидное строение размером с футбольное поле, сверху прикрытое лёгкой крышей. Сей эллипс был гигантской закольцованной печью для обжига кирпича. По внешнему периметру эллипса было много проёмов – дверей, ведущих в изолированные сегменты, на которые была разделена вся печь. Нарезанный и уже подсушенный кирпич подвозился в вагонетках электрокарой по мини железной дороге; вагонетка останавливалась напротив проёма, её разворачивали на поворотном круге и, тоже по узеньким рельсам, утопленным в пол, заталкивали в сегмент печи; здесь садчики полностью заполняли сегмент сырым кирпичом, ставя кирпичи на ребро колодцами до самого потолка; так заполнялись сырцом сразу несколько соседних сегментов; затем входы в сегменты прочно замуровывали, в отверстия с крыши печи засыпали уголь, а внизу через печные двери разжигали огонь с поддувом. Пока в этих сегментах кирпич обжигался, в других, где он был уже обожжён, входы размуровывали, готовый кирпич грузили опять на вагонетки и электрокара увозила их в зону готовой продукции, где кирпич мобильным транспортёром или вручную загружался в кузова машин покупателей. Кольцеобразное устройство печи позволяло обжиг кирпича вести непрерывно.
   Беленихинский кирпичный завод был во много раз меньше, виденного мною раньше; длинное сараеобразное строение, что, собственно, и было печью для обжига кирпича, стояло под открытым небом никак не прикрытое от дождя и снега; никаких электрокар не было и в помине – все перемещения сырца и обожжённого кирпича делались вручную на четырёхколёсных тачках без бортов. Один тянет, другой толкает сзади… Это увиденное средневековье, ворвавшееся в космическую эпоху, хоть у кого ухудшило бы мнение о стране, едва не построившей социализм.
   Мы заняли очередь, впереди нас стояли две машины под погрузкой. Одну из машин загружали две женщины. Одна мощной стати, постарше, захватывала в обнимку пачку кирпичей с тележки, плотно прижимала их к животу, прикрытому куском брезента наподобие фартука, несла его к машине и ставила на край кузова. В кузове, женщина помоложе, брала в руки по кирпичу и уносила их в глубину, аккуратно укладывая в большой штабель. Так они должны были метаться туда-сюда, пока не заполняли кирпичом весь кузов с верхом. Я удивился, что кирпич загружали только женщины и потому спросил:
   - А что ж вы за кирпичом без мужиков приехали! Работка-то тяжёлая. Не знали, что ли?
   Мощной стати женщина глянула в мою сторону и с ухмылкой сказала:
   - Ну спасибо, что, наконец, открыл нам какая это работа. А то мы, таская эти кирпичи уже с десяток лет, не знали, что она тяжёлая. – Потом она спросила: А что – себе грузить сам будешь?
   - Да я думал, что здесь транспортёр…
   - Он думал, – добродушно сказала корпулентная женщина. – Подожди – эту закончим, потом тебе погрузим.
   -Только у нас дороже, – сказала женщина сверху из кузова. – У нас со знаком качества, – и показала глазами на соседнюю машину.
   Другую машину загружали девочка-подросток и сухопарый мужик. Девочка в летнем тоненьком платьице, из которого она явно уже выросла, с непокрытой и неухоженной головой, работала внизу. Разительным контрастом смотрелись коротенькие буфики на её стареньком, ещё детском платьице, на фоне грязно-пыльного, грубого производства. Это платьице болезненно подчёркивало, что она ещё не совсем ушла из детства, а уже брошена в суровый мир взрослой жизни. Девочка брала с тележки по одному кирпичу в каждую руку, относила их к машине и с усилием поднимая руки вверх, ставила кирпичи на край кузова самосвала. В нём работал тощий мужик. Но он не метался за каждым кирпичом, а ждал пока девочка заставит кирпичами весь край кузова. Тогда он не переносил кирпичи, как это делала женщина в соседней машине, а быстро перебрасывал их в кучу, при этом примерно с треть кирпичей ломалась.
   – Один хрен, – комментировал он свой брак в работе, – при кладке потребуются половинки.
   При таком способе погрузки кирпичей появлялось немалое количество кирпичной крошки. Но такой метод работы давал ему возможность большую часть времени сидеть на борту и курить. При этом, работая или сидя на борту, он периодически страшно матерился по любому поводу – и когда он зацепился за край загнувшейся жести на полу кузова, и потому, что сидеть на железном борту жёстко, и потому, что девочка носит кирпичи слишком медленно, и, конечно, потому, что пашешь-пашешь тут, а денег хватает лишь на хлеб да сигареты. Словом, каждое движение мысли он излагал исключительно отменным матом. Я прожил уже полвека, но такой мерзопакостной речи слышать ещё не доводилось. Сказать, что я был удивлён – совсем не то: я был сражён, уязвлён в самую душу – меня больно ударили в то сокровенное чистое, что всегда казалось неприкасаемым, и что делает каждого человека человеком. Я был ошарашен разнузданной донельзя матерной бранью, её неприкрытостью, циничной откровенностью… при этой хрупкой и беззащитной девочке. Как ударенный током, я не мог сообразить, как же реагировать на эту неожиданную гнусность. Я ему крикнул снизу:
   - Послушай, ты что творишь? Как же ты можешь так лаяться при ребёнке?!
Работяга, кажется, искренне был удивлён моему к нему обращению. Повернув голову в мою сторону, он сдержанно сказал:
   - Ты о чём, шляпа?
Проглотив «шляпу», в которой в этом окружении я действительно выглядел марсианином, я более решительно продолжил о своём.
   - Что – человеческий стыд совсем заспиртовал? Я говорю о том – как можно при девочке – посмотри – ведь она ещё ребёнок, так грязно матюгаться?!
   - А, ты об этом… Да она не слышит. Она привычная.
   - Всё она прекрасно слышит – ты ей уродуешь душу каждым словом. При том, знаешь, есть статья – за развращение малолетних положен срок!
   - Засунь эту статью себе в …. У нас тут свои порядки. И почему эти слова хуже других? Придумали вот такие вроде тебя – в очках да шляпах, считать какие-то слова матерными – плохими, и манерничают – так скажи, так не скажи. Мы так разговариваем и всё всем понятно. А ты откуда такой залётный?
   Водитель самосвала, на котором я приехал, сказал:
   - Он не залётный. Теперь он наш земляк. Строятся они вон на «Поле чудес».
   - А, понятно. Вас дикари из Азии турнули, теперь вы приехали нас учить.
   - Ну это ещё надо посмотреть – кто дикари. Я больше пятидесяти лет прожил в Средней Азии и ни разу не слышал, чтобы взрослые так матерились, как ты, при детях. Потому-то там молодые с уважением относятся к старшим, что старшие не подают примеров такой распущенности.
   - Ну если в твоём Казахстане все такие хорошие, что ж вы каждый день по эшелону прётесь к нам – плохим?
   - Это другое – это политика. Разрушительная политика… А я говорю об отношениях между людьми, об уважительном отношении друг к другу…
   - А она меня уважает – правда, дочка?
   - Казахстан – это не Средняя Азия, – вместо ответа мягким голосом сказала девочка, во все время нашего разговора беспрерывно подносившая кирпичи, ставя их в кузов машины.
   - Так она твоя дочь? Чудовище!…
   - Наверно, чудовище, – ничуть не смутившись, ответил грузчик. – Тут, небось, станешь чудовищем… когда моя вот уже семерых опоросила. С восьмым в брюхе ходит. Ну, что за плодовитость такая – через каждый год обязательно очередной рот подбросит. Хоть кляп какой забей ей в то место, откуда они у неё выскакивают.
   Сидевший на ступеньке другого самосвала и куривший, мужик сказал:
   - Да чё ты об нёй печёшься? Поступи проще – свово виновника положи на чурбачок да укороти топориком. Сразу проблема с плодовитостью и пропадёт.
   - Не, не пропадёт! – уверенно ответил отец-герой. – Моя без того не может, зацепит семя на стороне. А неприятность будет лишь мне – ссать будет неудобно. Тут есть у нас один для примеру. Бабы за нанесённые им обиды большому греховоднику достоинство-то укоротили, так он теперь по малой нужде по-бабьи садится. Не-еудобно!
   Мужики хохотнули, но без весёлости.
   - А эта дочка старшая, что ли? – спросил я охальника.
   - Третья. Первая не захотела кирпичного завода, решила по-быстрому бабок срубить… на наркоте. Получила трёшку, пол срока уже отзэчила. И вторая захотела красивой жизни, подалась в город… и пропала. Ездил, искал… В милиции даже заявление не взяли, мол, нет такой в числе городских жителей. Так этой уж лучше тут, под моим присмотром.
   В это время по двору завода, важно ступая, шёл упитанный бритоголовый человек. Когда он проходил мимо загружающихся машин, грузчик (удивительное дело – без мата) ему крикнул:
   - Хозяин, поилку бы отладить. А то от жары без воды подыхаем.
   Бритоголовый амбал, не поворачивая головы к говорящему, пролаял хриплым басом:
   - Вода денег стоит. Хочешь пить – приноси с собой.
   - Раньше вон под навесом всегда была вода охлаждённая, газированная. Тогда и работалось веселей.
   - Если тебе не весело, я тебя не держу. Вон за забором пятеро готовы занять твоё место.
   Бритоголовый хозяин, несомненно тёмными путями получивший завод в собственность, откровенно лгал – вокруг завода не было ни души.
   - Чем глаже, тем гаже, – сказал ему вслед, сидевший на ступеньке соседнего самосвала, шофёр.
   - Пирожок ни с чем, – сказал шофер другой машины.
   - При советском строе с нами всё-таки считались. На этой же работе на душе было легче, – ни к кому не обращаясь, сказала женщина помоложе из соседнего самосвала.
   Гнев к новому хозяину завода чувствовалось клокотал в каждом, оказавшемся здесь, где ещё недавно говорилось, что рабочий человек ¬это основа государства, а теперь ему демонстрируют, что он лишь неуважаемый бесправный подёнщик.
Женщины закончили загружать машину, стоявшую в очереди впереди нас, без перерыва на отдых подкатили очередную тележку с кирпичом и начали его перегружать в нашу машину. Я, одетый во всё светлое и чистое, хотел было им помогать, но корпулентная резко сказала мне:
   - Не мешай!
   - Я не мешаю, а помогаю, – мирно ответил я. Но грузчица почти зло повторила:
   - Тебе сказано – не мешай!
   Мне пришлось отойти и наблюдать за их работой со стороны. Потом я одним взглядом спросил у своего водителя: Мол, в чём дело? Водитель сказал:
   - Они думают, что если ты им будешь помогать, то потом меньше заплатишь. Такое уже было…
   Когда закончили погрузку своей машины девочка с матершинником отцом, он ушёл куда-то попить воды, а она пошла под навес со столом и скамейками, предназначенный для отдыха рабочих, сохранившийся ещё с советских времён. Сев за стол, она достала из целлофанового пакета книгу, раскрыла её и стала читать. Мне стало любопытно – я подошёл и сел на скамейку напротив девочки. Я увидел, что на её простеньком личике хоть и с ясными глазами, уже лежала тень усталости. Мне стало жаль её – это детское платьице с буфиками особенно подчёркивало драматизм её положения…
   - Ты в школу ходишь? – спросил я девочку.
   - Ну да, – спокойно ответила она. – Уже перешла в девятый класс.
   - Ты пытаешься читать на работе?
   - Ну, когда нет машин…
   - И что же ты читаешь?
   - «Дворянское гнездо».
   Я не скажу, что был, как громом поражён, но был близок к такому состоянию. После долгой паузы, ушедшей на переваривание удивления, я спросил её:
   - Это случайная книга или ты специально выбрала Тургенева?
   - Ну мы «Отцы и дети» в школе проходили. Мне понравилось. Хочу и другие его книги прочитать.
   - А что тебе нравится в романах Тургенева?
   - Ну в них жизнь такая красивая. Там люди так хорошо разговаривают между собой…
   Так вот к чему тянется эта чистая душа, вынужденная обретаться в маразматической действительности! Мне так захотелось поддержать эту хрупкую чистоту. Но как? Сейчас была только одна возможность. Я достал деньги, предназначавшиеся в уплату за кирпич, грузчикам и за аренду машины, и хотел половину отдать ей. Девочка спокойно мне ответила, что она деньги не возьмёт, потому что она их не заработала. Я, конечно, понимал её скромность, но у неё не было карманов, куда я мог бы положить деньги без её согласия. Я оказался в глупом положении – с деньгами в руках, которые не хотела брать эта хрупенькая, но с чувством собственного достоинства и с понятием о чести, провинциальная девочка. Зато её отец, оказывается уже подошедший и понявший ситуацию, заговорил совсем иначе:
   - Ну ты и глупенькая! Дают – бери, бьют – беги. Давай мне, если ты такой щедрый. Они мне пригодятся.
   Что было делать? Положить деньги обратно в карман было стыдно. Я сказал:
   - Возьми. Только потрать их на дочь. Да поинтересуйся тем, что она читает.
   Работяга-отец, явно не избалованный жизнью, деньги взял и сказал:
   - Да чтоб она не читала ничего не изменится...
   Вскоре мои полторы тысячи кирпичей в самосвал были загружены, я расплатился с женщинами грузчицами, простился с девочкой, мечтающей о красивой жизни, и её отцом отчаянным матершинником, и уехал сквозь облака чёрной пыли к своей стройке. Несмотря на удачно, вроде бы, купленный стройматериал, на душе было тягостно. Невольно думалось о девочке – страдалице с юных лет. А сколько таких девочек и мальчиков, вынужденно живущих среди гади взрослых… они её впитают и понесут дальше по жизни… Этими мыслями я пытался поделиться с водителем самосвала. Он, не отрывая взгляда от дороги, только и сказал:
   - А что тут поделаешь?

   Прошло уже не мало времени, а у меня не идут из памяти хрупкое созданьице, тянущееся к светлой жизни, и её отец, надорвавшийся в преодолении жизненных трудностей.
   В той поездке мне явственно открылось то подлинное мурло капитализма, которым нас пугали советские газеты. Как быстро люди труда стали совершенно бесправными, вынужденными работать за гроши в тяжелейших условиях. Не отсюда ли у них – живущих в постоянных мучениях и отчаянье, эта запредельно ненормативная лексика, которую мы, не побывавшие в их шкуре, смеем снобистски осуждать?
   Что сказать в заключение? В тот раз я привёз самосвал кирпича для своего дома, разгрузил вручную, чтоб было поменьше боя, сложил кирпич в штабеля и уехал по неотложным нуждам на бывшую родину. Когда же вернулся, кирпича на месте не оказалось – спёрли. И тут из меня полезло – зазвучало не хуже, чем у того многодетного грузчика. Чтобы отвести душу, ничего другого не оставалось…
      По вопросу беспредельного матюгательства жизнь подсказала мне вывод – конечно, многие матерятся из-за распущенности, циничного баловства, но большинство – потому, что больно. А гася боль матом, вытравливают свои души…
      Вот уж действительно – бытие определяет сознание.

            2000 г.