ПРЕДИСЛОВИЕ
Я давно заметила, что моя судьба – судьба народа. Ни на сантиметр не уклонилась от общей генеральной линии.
Тем не менее, судьбу мы творим сами. Вмешиваемся в это дело, мешаем Провидению. Или кто-то другой вылезает и мешает.
Я тоже пыталась помешать своей судьбе. Сделать её лучше, богаче детьми, семьёй, да не смогла особо.
Я судьбу свою не трогаю вопросами
Не пытаюсь что-то доказать,
она – судьба!
Не понимает слов!
И живёт со мной бездушная моя,
Без сердца и мозгов…
В садике рисовала двор, дом, небо и коров с овцами. Их я видела с малых лет, когда мама, перекинув хурджин через лошадь и засунув туда по обе стороны меня с сестрой, подымалась к яйла1 – прививать отары. Цветы на склонах – жёлтые и фиолетовые, так и впечатались в мою цветовую карту. Наверное, поэтому я очень любила рисовать, и рисовала свой мир. Это был мой мир, с детства я знала, что следует строить дом, ухаживать за садом и уважать живность – она кормит. Рисовала кувшины с каурмой, сыром, топлёным маслом из нашего марана.
Мы жили в старинном дворике на улице Энгельса, напротив Колхоз шука2. Колхоз шука – маленький восточный базар, шумный, грязный, с так называемыми пассажами мяса, рыбы. Рыба была только ишхан и бахтак3, ну и костистый, но очень вкусный когак4. Шеренги ларьков с домашним и совхозным вином. Маленькие и большие воришки шмыгали между кучками покупателей, постоянно кто-то кричал: «Лови!» Все дружно бежали, ловили, отвесив оплеуху, отпускали… Армяне к ворью довольно толерантные – вон, сколько их развелось, и не мальчишки какие-то, а грамотные. Да, очень грамотное нынче ворьё пошло…
Возвращаясь с работы, мама несла в сумке тетради с сочинениями и диктантами. А папа приносил с рынка полные провизии пакеты из обёрточной бумаги, их делали и продавали слепые у входа за пять копеек. Но почти каждый раз, отец, входя в дом, в другой руке нёс для меня книжку. Из серии «Мои первые книжки». Однажды на моё шестилетие принёс «Каштанку» с собачкой на обложке и сказал: «Прочти вслух, это великий писатель!»
Книжки я так любила перечитывать, что невольно заучивала наизусть, тем более, если это были стихи, остальные глотала сразу при поступлении. Тогда все дети и, кажется, все вокруг меня обязательно читали.
Едва научившись читать, я покупала в крайней будке переводные картинки, разрезала тетрадки по горизонтали пополам и выводила: Первый том, Второй том… воображала себя писателем: вклеивала переводные картинки и подписывала: «Одинокий верблюд хочет пить воду» или «Девочка в корзинке с мамой идут в ясли». Ну, как сейчас в Фейсбуке.
И вдруг однажды вместо подписи под переводной картинкой у меня получилось стихотворение. Догадайтесь с двух нот, кому было оно посвящено. Конечно, великому вождю и учителю:
Идёт ли снег, идёт ли дождь,
Мы любим вас, великий вождь!
До Наири Зарьяна я с моим стихотворение не дотягивала, помните его великолепную оду Сталину? «Гомер Ахилла воспевал, Рустама – Фирдуси!» Одно из лучших, посвящённых отцу народов. Старшее поколение у нас до сих пор уверено, что написал его Чаренц. Дома только отец разглядел во мне зачатки и сказал: «Пойдёшь на филфак! Банасиракан!» Мне было девять лет. Остальные домашние хихикали, поддразнивая: «грох!». Тем не менее я до десятого класса была уверена, что пойду в банасиракан.
Мои сомнения были только насчёт моей будущей величины – стану ли я великим писателем или просто писателем. «Пионерская правда» моих поэм не понимала, отвечая издевательскими письмами типа: «У вас занимательный сюжет и неплохой слог, продолжайте писать!» Или «У вас интересная тема (а я про Геноцид поэму написала!), учитесь хорошо!» Два раза напечатали только – про птичек и наших кур, кажется. И про запах снега, выпавшего в горах поздней осенью. Какой Геноцид в те годы?
Я любила читать стихи, прочла много хороших стихотворений и стала сильно сомневаться в своих талантах, вера в которые была поколеблена в редакционных кабинетах «Пионерки», да и ничего путного не создала, кроме нескольких не напечатанных поэм и неоконченных повестей. И отличных книг много успела прочесть, что сформировало не столько эрудицию, сколько вкус к чтению и к литературе. Начитавшись политических статей и мемуаров дипломатов и политических деятелей, я очень захотела в МГИМО. Стать дипломатом и клеймить капиталистов! Но меня одну в большой город и так далеко родители не отпустили, мне было всего 16 лет, к тому же потом выяснилось, что и не приняли бы – места все квотированы между своими…
И тут вмешались партия и Хрущёв. В 1959 году состоялся Майский пленум ЦК КПСС, про кукурузу и химизацию промышленности. И в шестнадцать лет после очередного (или внеочередного?) Пленума я выбрала химизацию. Ни разу я не пожалела. Это невероятно интересная наука, только химик поймёт меня. Выбрала я аналитику, почему-то самый непрестижный спецкурс на факультете. И тоже ни разу не пожалела. Моими руководителями были великие аналитики советской школы, я не подвела их, тут поверьте мне на слово. Ведь мало кто не знает, что сама завкафедрой, великая Тараян, академик (!) ходила к ректору, чтобы тот не разрешил мне переметнуться к физхимикам. И правильно сделала. Я была рождена для этой профессии – полудетективной и необычайно разнообразной. А ведь она отбирала в основном только мальчиков!
Когда отец, будучи студентом, ходил по улице Абовян (тогда Астафян), навстречу могли запросто пройти к «Интуристу» Ширванзаде или Чаренц с Гургеном Маари. Или Бакунц. Или Ханджян мог проехать. В мои студенческие годы отец вздыхал: «Ур ен, ур ен, инч глухнер! Исан чка!» (Где они, где они, какие были головы!)
Великие головы при мне ещё не совсем перевелись. По улице Баграмян шёл в Союз писателей на работу Аветик Исаакян и рядом с нашей школой сворачивал домой, по проспекту шёл Ованес Шираз, я его почти каждый день встречала. В университете я бегала на лекции великого филолога Гранта Тамразяна, и там, в коридоре, окружённый красивыми поклонницами, стоял себе и дымил сам Паруйр Севак.
Столько великих было вокруг, букетами, роскошными букетами! В театре, в оперетте, в музыке, живописи. Ренессансы в несколько сеансов…
Отец любил читать и привил нам всем эту любовь.
Судьба отца – тоже судьба народа. Родился он в Игдыре – Сурмалу, и однажды на их дома налетели турки и курды. Оказывается, переселяли весь народ за Аракс, те раньше узнали и явились грабить. Всех его братьев и сестёр порубили, его отца тоже, одного самого младшего, двухлетнего, он схватил, побежал в виноградники и спрятался. Потом, когда увидел, что все ушли, он бросился с братишкой к реке, туда все бежали, и он переплыл Араз с двухлетним братом на плечах! Считалось, что их спасли русские. А это большевики обменивались с Турцией территориями, никогда тем не принадлежащими…
С тех пор в нашей семье, думаю, во многих, укоренился культ этой благодарности за спасение… На фронте он впервые увидел русских вблизи и тоже полюбил. И поэтому решил меня отдать в русскую школу. Он тяжело воспринял разоблачение культа личности, хотя страх жил и у нас дома, постоянно жил… Когда я спрашивала про этот Игдыр-Сурмалу, мама одёргивала:
– Молчи! Они маузеристы! Папу поймают!
Этого «поймают, арестуют» боялся весь народ…
И я (а разве только я?) понятия не имела об этой странице жизни и страданиях переселённого народа. Папу могли поймать и после госпиталя, куда он попал после Керченской мясорубки, ведь он вышел из окружения. А прочитала и узнала об этой странице войны – бомбёжке в Керчи намного позже.
Иногда мы присутствовали при его рассказах о войне, но тогда детей отсылали в другие комнаты.
Не ошибусь, если скажу, что хоть интересны и познавательны уроки, а самым любимым уроком в школе является переменка, и самым любимым классом – каникулы, когда из класса в класс.
То есть, летние, когда повсюду во дворах и переулках появлялись разноцветные флажки, которые трепетали на веревочках, протянутых по всей улице. Это самодеятельные пионерские летние лагеря начинали собирать артистов пионерского и даже комсомольского возраста. Ставили одноактные пьесы, юморески, народные танцы, пели – без микрофона, его, кажется, никто ещё близко не видел. Дети самоорганизовывались. А какие игры у нас были! Члик-даста, банка-плав, прятки-пахквоци – окрестности оглашались криками «зранов» и «дагалов» – так обозначались шулеры в игре. У меня подружка играла в «классики» и, прыгая на одной ноге, поминутно выговаривала: «Дагалка! Адманиваешь!». Мой «адман» заключался в том, что на плоский камешек – голыш у нарисованной мелом черты я смотрю с моей стороны, подружка – со своей.
Так почти всегда и бывает – вы смотрите на одно и то же, а видите совсем другое, и выводы даже не «адманщики» делают совсем разные…
Район наш был ещё зеленым, но уже промышленным. Здесь был построен КАНАЗ, Ламповый завод, недавно построили Релейный, откуда я в 16 лет начала свой пролетарский путь, затем «мои университеты», а дальше и научный путь. В блокадные годы мне было бесконечно больно глядеть на разграбленные и растасканные заводы Еревана, с тяжелым чувством читаю о передаче их тем же «инвесторам», хотя это обычный передел или просто распродажа за откаты (в любой форме).
Жизнь в Арабкире текла размеренно, как и по всей стране. Мы же ничего не знали о 37-ом, о 49 годе... В 53-ем были очереди - за хлебом, за рисом, за маслом. Но жизнь налаживалась. Радио разносит индийские хиты – весь Союз пел «Абараму – аааа!» из «Бродяги». Мы рисуем мушки между глазами, на самодельных подмостках танцуем индийские танцы, меряемся гибкостю рук и стана, восхищаемся их мелодичными песнями. Попробуйте заявите об этом сейчас! Но, кажется, опять подсели на их дешёвые сериалы.
Из некоторых домов несутся баяти и мугамы. Считалось, что слушает эти песни «очень отсталый» народ, действительно, многие любили слушать всех азербайджанских исполнителей. Вот и сейчас я вспомнила одну песню, которую очень любили петь мама и тётя, и, пользуясь карабахской актуальностью, приведу слова этой песни. Музыка – мугамская. «Ай кз кара гёз лара, ширин-ширин сёз лара, бир конах гял бзлари, карабахн марали…».
С утра проходит старьевщик: Старая одежда, старая обувь!
Потом по улице проходит ослик из Арамуса, где самая сладкая морковь: гязар, гязаар!
Пригнувшись от тяжести, идёт Мацуун! Вочхари мацуун!
Почему-то с прононсом был точильщик: Данак-мкрат срем, данак мкрат!
Потом с тяжелыми баклажками:
Жавеель! Жавели спирт! А это не спирт, это совсем другое вещество. Но удивительна логика, придумавших это тем не менее, остроумное название, так как его разводят водой, называют спиртом.
Вот уж допелись, все карабахн в конахи пришли, и уже непонятно кто у кого конах, гялмой зовут…
Тоска, ностальгия по тем временам не отпускает меня… Решила немного вспомнить – то ли времена, то ли себя, когда все были рядом…
И немного рассказать о днях прошедших. О себе в прошедшем времени. Больше некому…
АРАБКИРСКОЕ ДЕТСТВО
Дата и место рождения
В арабкирских садах
Затерялся мой рай,
А сады – закатали в асфальт…
Затерялись тропинки
Мои в городах,
Вместо пения птиц –
Человеческий гвалт…
И мой голос вплетён
В их бессмысленный хор,
То бессвязный, то жёсткий
Людской приговор.
Как хочу я обнять
Тополиные ветви над домом!
И услышать их шелест
В родной непроглядной ночи!
И ступать по камням,
По тропинкам знакомым,
Слушать звуки дудука,
Родной кяманчи…
Звон цикад, и далёкий,
С ленцой перелай…
В арабкирских садах
Мой потерянный рай
Целых полвека я считала себя Тельцом – по месяцу моего рождения. И все гороскопы, которыми стали увлекаться в конце 80-ых, отлично совпадали по списку достоинств и недостатков: любовь к науке, к искусству, истории, порывистость…
– Мам, когда я родилась?
– 9 мая. Ты дома родилась.
И все меня поздравляли именно в этот погожий майский день, 9 мая собирались школьные друзья, подруги с курса, с работы…
Но однажды, когда я была давно на пенсии, случилась необходимость получить дубликат свидетельства о рождении. Сам оригинал сгинул в дебрях моих альбомов, книг, пухлых пакетов, а после десятка домашних перетряхиваний, ремонтов и переездов надежды найти и вовсе не стало.
Оказалось, что в толстенном журнале городского архива, куда мне пришлось обратиться после уплаты госпошлины, в метрике была указана дата её выписки 9 мая, а дата рождения – 8 апреля. А ещё в архивном журнале почему-то к моему имени добавлено было окончание «-ик». Гоарик!
Вот те на! Выходит, всё это время 9 мая было не совсем днём моего рождения… Из-за праздничных выходных я и так «страдала»: магазины были закрыты, и все приносили неимоверное количество дорогих гвоздик и никакой перспективы получать разнообразные милые подарки! Тогда книга считалась лучшим подарком.
И к моему вящему изумлению, вдруг оказалось, что я Овен, а вовсе не Телец! А я тогда вместе со всеми увлекалась астропрогнозами, но в астрологических характеристиках всё сходилось и с Тельцом, и с Овном… любовь к науке, к искусству, истории… Эзотерика, она такая! Врёт всем!
Теперь эта ошибка случайно обнаружилась, к тому же я оказалась старше на месяц! И стало у меня два дня рождения.
А родилась я дома, во время войны, если уж очень точно, на 656-й день войны… На улице Энгельса. В старом персидском (или татарском) дворике, в квартире на втором этаже, с большим балконом и многолюдным двором…
Вокруг суетились бабушки, тёти, тогда декретных отпусков не было, в стране война, мама сразу вышла на работу и тут же забыла про точную дату моего дня рождения. Помнила, что потом ходили в ЗАГС 9 мая, то ли родила 9-го мая…
Так что все гороскопы, до того верные, теперь оказались чистейшей фикцией, и в этот день я распрощалась с эзотерикой, которая помогала мне коротать долгие тёмные ночи в блокаду. Да и не только мне…
А в пухлой книге метрик (и явно не во время войны) к моему имени был добавлен уменьшительный суффикс «ик». Ни много ни мало: Гоарик. Меня так звали долго, лет до сорока. Некоторые, даже намного младше меня, так зовут и до сих пор. Но назвали меня именно «Гоар», именем папиной сестры, которую он потерял во время резни. И в свидетельстве никак не могло быть Гоарик! Какой такой уменьшительный суффикс по ту сторону Аракса?
– Паспорт не соответствует, – нежно улыбаясь, сочувственно изрекла немыслимо ухоженная архивная дама лет за 60, – обойдётся всего 200 долларов и за три дня. Иначе ждать месяц, – и заботливо добавила:
– Вы ведь не здесь живете, вам ведь уезжать надо? Всего 200 долларов, мы через Главного прокурора делаем…
У меня сестра – Кнар – значит переделали на Кнарик, дочка Ануш – Анушик... А Петрос – Петросик? Минус 200 долларов в карман архивной волчицы... Вспомнила домашнюю работу сына во втором классе русской школы с уменьшительными суффиксами: «Трава – травик, тетрадь – тетрадик...».
Всё в доме основательно перерыла ещё раз, в старых фотоальбомах нашла мою метрику-дубликат. Конечно, Гоар, какая ещё Гоарик!
В год моего рождения шла война, папа был на фронте, и все меня спрашивали – «А ты откуда?». Я же, наслышавшись рассказов взрослых, по-взрослому, особо не вникая (разве я тогда могла вникать?), важно ответствовала – из Пятигорска. Там, в пятигорском госпитале, лежал после ранения и контузии отец. В последнее время я часто сопоставляю возраст родителей в то или иное время. Оказывается, матери было тогда 26 лет, отцу – 34… Мама, узнав о ранении, взяла семилетнюю дочь – мою старшую сестру и кинулась на Северный Кавказ – через давки в поездах, сквозь череду невероятных счастливых и несчастливых случайностей, сталкиваясь с кучей очень хороших людей, которые помогали доехать до раненого мужа. И с кучкой плохих, которые очень мешали ей доехать до места назначения – к примеру, утащив чемодан со снедью и тёплой одеждой. Правда, утащили не очень далеко, метров на десять, ибо старшая сестра, которой было лет восемь, подняла истошный крик, не сдвинувшись с места, «как мама приказала». На крик мама прибежала обратно и свой чемодан, зашитый в марлю (наверное, в качестве чехла), чудом успела выхватить из рук какого-то вокзального хмыря. Вокзалы тогда кишели такими субъектами.
Потом мама выхаживала контуженного папу, жила с моей сестрой на летней террасе у украинской женщины тёти Тоси, которую много лет вся наша семья заочно боготворила, с теми же мытарствами они приехали обратно. Хотя сестре там очень понравилось: ей дарили всякие побрякушки и восхищались мамой, сумевшей добраться до госпиталя. А ещё мама говорила, что во время войны все умные сходили с ума, а сумасшедшие поумнели.
О чём предупреждали взрослые
Надо сказать, что все рассказы, как и все папины и бабушкины истории про резню, про войну, все истории про голод во время войны, про всякие заразные болезни, преследующие детей и взрослых, и вообще, про всё-всё, рассказывались не единожды и даже не трижды, западали в душу ребёнка, раз и навсегда, формируя у него свои страхи, радости и восхищения…
Всем рассказам взрослых мы внимали с величайшим интересом, запоминая их на всю жизнь. Например, еще в 7-8 лет мы знали о заразных болезнях, боялись их, например, туберкулеза, и, страшно даже вымолвить – знали о такой болезни, как проказа. Про туберкулёз мы знали, что это «чихотка», что больные «чихоткой» заразно кашляют и, в конце концов, умирают. Бабушкин дом находился в Конде, рядом с городским тубдиспансером и бабушка очень образно и доходчиво объясняла, что эти больные ходят поблизости и специально ловят маленьких детей и заражают… И потому к незнакомым людям нельзя подходить, нельзя что-либо брать из их рук, и вообще, от всех незнакомцев надо держаться подальше. Дойдя до бабушкиной улицы, я подозрительно вглядывалась во всех прохожих, прикрыв рот и нос ладошками. И однажды бабушка рассказала, что есть ещё какая-то болезнь, называется проказой, очень страшная, от нее у больных отваливался нос. Они тоже, видимо, бегали за детьми и заражали.
Страх перед заразой в доме врача остался на всю жизнь.
Много лет спустя муж моей старшей сестры, царствие ему небесное, замечательный был врач и человек, как-то поведал историю расселения прокажённых из Баку. Он работал в Севане главным врачом роддома. Однажды, в начале 60-ых, в Севанскую (Варденисскую) психиатрическую больницу в грузовике привезли больных из бакинского лепрозория. Единственный лепрозорий в Закавказье решили из Баку вывезти. И, конечно, перевезти в Армению, не в Грузию же!
Кто-то из санитаров, открывая ворота, увидел безносого прокаженного и заорал на весь двор: «Баквиц борот берин!». Все пациенты больницы тут же кинулись – кто с палкой, кто с камнем – с криками «Мез боротн эр пакас! Нам только проказы не хватало! Не хотим с прокажёнными!» и прогнали грузовик обратно.
Вот тебе и сумасшедшие!
Кстати, при последующих моих изысканиях в ранге историка я обнаружила, что самый первый лепрозорий был в древней Армении, жена князя Сурена Салауни открыла его на 35 больных (середина третьего века). Может, и в Баку об этом узнали?
Как-то на школьных каникулах в районной библиотеке Апарана мне попалась художественная книга известного врача-лепролога Георгия Шилина о проказе, и наконец-то я узнала многое об этой таинственной болезни. И ещё долго после этой книжки внимательно вглядывалась в лица, боясь увидеть «львиную маску».
Первые научные книги
В папином книжном шкафу было много медицинских книг, я их глотала без разбору, про всё хотела знать, разглядывала экземы, рожу, фурункулёзы, прислушивалась к кашлю в транспорте и в классе. На полках отца стоял двухтомник «Истории медицины в Армении» академика Левона Оганесяна, выдающегося армянского медика, руководителя папиной так и незащищённой диссертации, для которой я переписала красивым разборчивым почерком около 800 историй болезней папиных больных. Двухтомник я зачитала до дыр, особенно страницы, где подробно цитировались средневековые записи о соответствии черт лица характеру и натуре человека. И с тех пор пытаюсь читать на лице болезни… или характер. Но психолог из меня все равно никудышный. Люди, даже с известными чертами характера, чаще всего для меня оказываются необъяснимыми, когда хочу понять логику их поступков, часто таких нелогичных. Для меня, разумеется. Видимо, не во всех людях можно найти логику и не во всех их поступках стоит её искать.
Все истории, которые передавались взрослыми, засели у нас в памяти во всех подробностях, как заученный урок, заученный основательно и на всю жизнь. Я помню даже присутствующих рядом, выражение их лиц, как воспринимали и реагировали…
А как же, ведь у каждой истории были свои собеседники, свой круг.
Наш Геноцид
Геноцид, слово, которое должен был произнести «этот сукин сын Обама», а также все остальные «сукины дети» – американские президенты, в нашем доме обозначалось другим словом: Которац (бойня). Которел (забивать) и которак (дробь) – однокоренные слова. Этот ужас был похож на действие, при котором ударами дробили тело, кости, голову, детей… Мы именно так и представляли.
Папин и мамин Которац немного отличались друг от друга. Папа снисходительно называл их «гахтакан», (беженцы), так как алашкертцы в 15 году всё же бежали от резни. А папа считался «переселенцем», так как сурмалинцев переселили за этот берег Аракса. Хотя, если разобраться, они тоже бежали. Потому что курды и турки из окрестных деревень, прознав о грядущих последствиях турко-большевицкого договора, налетали на армянские деревни, грабили и убивали по ходу действия.
Мама не видела всего этого, родившись через несколько месяцев после исхода, уже на этой стороне.
При нас бабушка любила вспоминать только хорошие дни в своей жизни, то есть до 12-14 лет, после этого её, синеглазую красавицу с длинными чёрными косами, выдали замуж за человека маленького роста, с рыжим чубом, но очень образованного. До этого она жила в доме, где главным был дед, который приходил домой после работы и раздавал всем выбегающим к нему внукам маленькие золотые монетки. Дед держал лавочку, где, кстати, он продавал и книги. Так что про Алашкерт, Каракилис мы слышали только хорошее.
А про папин Игдыр, Сурмалу дома старались не говорить, так как эти имена ассоциировались с дашнаками, маузеристами, за это могли и посадить. Тем не менее, под неодобрительные взгляды мамы отец ухитрялся вспоминать своих братьев и сестёр, зарезанных курдами, восклицая «Ах, мой старший брат! Ах, моя красавица сестра Гоар!», «Ах, Ваго!» (правда, Ваго, которого он спас двухлетним малышом от турок, переплыв с ним Аракс, всё же стал жертвой, уже при коммунистах, в 37-ом году). Или, понизив голос, рассказывал про огромные сады-виноградники, где его отец выращивал столовые сорта для поставок в Эриванские казармы.
А про масштабы… Егерн, Мец Егерн мы уже узнавали из университетских общений. В 1965 году арестовали несколько наших однокурсников, по «делу о землях». Нашу отличницу Анаид Тоноян даже допрашивали, она потом ходила на все судебные заседания. Потом стали изучать книгу Джона Киракосяна…
Вместе с историками и филологами мы часто собирались в актовом зале химфака, отмечали тот или иной знаменательный день (чаще всего, чёрный) в армянской истории, Зейтунские погромы, резня в Адане и Алеппо 1909 года, Или последние дни Чаренца… Приглашали активных студентов из других факультетов, «патриотов», в основном они все учились «на отлично». С филфака приходили в наш актовый зал ребята, и в гнетущей тишине рассказывали, рассказывали…
Про резню мы слушали с содроганием, и совершенно с другими чувствами, нежели о немцах-фашистах. Только много лет спустя мне стало понятно, почему: рассказы о войне мы воспринимали несколько иначе – там мы ПОБЕДИЛИ, «добили фашиста в его логове», а здесь – не отмщены, оставили всё ТАМ, и ТАМ были бескрайние сады, изобилие, ТАМ на нашей земле остался хозяйничать безнаказанный турок. Осман…
Родители свободно говорили по-турецки, но отец никогда не уставал повторять, что турок – это осман (синоним врага), а эти азербайджанцы, которые у нас живут – не османы. То есть никакие они не турки. С азербайджанцами и курдами родители дружили, как и все, домами, иногда теряясь на похоронах, но теряясь и за поминальным столом – кладбище-то было другое.
Неужели они не знали про Шуши?
Сейчас их всех называют турками. Многим непонятно, почему армянин в слово «турок» вкладывает не один лишь этнический смысл. И азербайджанец тоже оказался турком. Возможно, после того как исчезла та притворная жизнь, и возникла новая граница, граница, которая прочерчена свежей кровью… Стали чаще вспоминать про Шушинскую резню. И не забыть ту, старую, но не устаревшую кровь…
Мы знали в мельчайших подробностях, как наши оказались здесь.
В цветущую деревню под Игдыром, где у деда были виноградники, ворвались тамошние (турецкие) курды. Дед был поставщиком «их высокоблагородий», офицеров русского гарнизона, расквартированного в Игдыре, Тифлисе и Эривани. Все знали, где зажиточный дом, лакомый кусок, фруктовый сад, виноградники, карасы с вином... И папа, 9-летний мальчик с двухлетним братом, чудом успел спрятаться между глинобитной изгородью и курятником, остальных братьев и сестёр всех перерезали у него на глазах. Уцелевшие селяне бежали к Аразу. Папа рассказывал, как он полз к реке, все кричали – выкрикивали имена близких. Он сумел с братишкой на шее переплыть Араз, и мама каждый раз на этом месте начинала уточнять и выяснять его возраст, оправдываясь тем, что никто не поверит, что 10-летний мальчик, (временами даже 9-летний) с ребенком на спине может переплыть такую реку, как Араз. А папа невозмутимо отмахивался:
– Тебе метрику надо было захватить, да?
Папа умер 6 декабря 1988 года. После похорон мама беззвучно высчитывала его возраст, и как-то растерянно с удивлением промолвила:
– А ведь правду говорил ваш отец, ему тогда всего девять-десять лет было, ведь адэ (старшая мать) всегда вспоминала, «Хачатур родился в год мец жажка (великого землетрясения…)».
И умер он в дни следующего мец жажка – Спитакского землетрясения.
Газеты писали, что такое же разрушительное землетрясение (мец жажк) было 80 лет назад.
Сама мама спаслась, еще не родившись – бабушка была беременна, когда бежали из Алашкерта, благодатнейшего края, и опять все бежали туда, где Араз, я даже тогда дивилась – неужели они все умели плавать? Я полгода в бассейн «Москва» (лягушатник) ходила, и всё равно – разве я умею плавать? На море даже до буёв не доплывала… Бабушке едва минуло тогда лет семнадцать-восемнадцать. Она была невероятно красива, белокожая, синие глаза, черные косы, ей помогли выплыть к берегу русские казаки – с этой стороны Араза стояли казачьи войска. После бабушкиных рассказов, когда я прочитала Тараса Бульбу, с благоговением относилась даже к запорожским казакам, как известно, носителям довольно крутых нравов.
А намного позже, переведя книгу Эдуарда Исабекяна «Игдыр», уже в полной мере ощутила, что означает слово исход. То есть, переселение целого народа с тех земель, которые новое государство большевиков отдало, уступило Турции, как оказалось, взамен батумского побережья. И узнала историю семьи моего отца тоже…
Удивительная вещь: обо всём на свете можешь узнать, прочитав книги. А многое из недостающего узнаешь, написав их…
Позже, когда я работала над историческим романом «Манук бей» о русско-турецкой войне 1806-1812 года, обнаружила, что это так принято, никогда народ не принимался в расчёт, только трон! Как только территория отходила мусульманскому правителю, он тут же полностью выселял христиан, взамен получая своих единоверцев, которые не всегда жаждали попасть туда.
А что, в России всем было одинаково хорошо...
Мою семнадцатилетнюю беременную бабушку–красавицу сердобольные казаки уложили в тачанку, подложили сена, чтобы помягче и даже дали дедушке немного провианта до ближайшего селения.
Естественно, дедушка у меня тогда тоже был очень молодой, рыжий и голубоглазый. Он закончил «Нерсисян чемаран» в Тифлисе, и со своим братом – Вааном Рштуни часто бывал дома у Туманяна, который много знал про Рштуникский край. Туманяна они с братом обожали, мама про все эти их встречи знала поподробней, а вот я тогда не расспрашивала… И сокрушаюсь до сих пор, и не только по этому поводу: ну почему не расспросила, почему не запомнила.
Чем-то не совсем важным заняты мысли в молодости...
Оттепель
Наступили шестидесятые, узнавали про1937-1938 годы, про последние дни Чаренца и Акселя Бакунца, или первые возвращения после 1953 года: Маари, Алазан, Норенц… Так постепенно люди узнавали свою наиновейшую историю, которую партия тщательно скрывала от народа. После разоблачения культа личности на очень короткое время у многих развязались языки. Но страх оставался. Он и до сих пор окончательно не прошёл…
Всем одновременно
Заткнули рты.
И всем одновременно
Закрыли глаза.
Слепые век молчат,
Молчат два века
И плодят
Такого человека —
безглазого, безротого…
Случайно доживают век
Лишь несколько уродцев —
Одноглазые, косноязычные…
И вдруг…
взорвалось солнце
тыщей свеч!
У всех одновременно
Прорезались глаза.
Отовсюду высовываются языки, закрученные спиралью.
А несколько уцелевших уродцев
Играют победные марши…
Ах, не рано ли
Бить в литавры?!
Война
О войне отец рассказывал часто, можно сказать, почти всегда. Человек, хоть немножко побывавший на войне, никогда не сможет избежать воспоминаний о том, что видел вокруг. А воевал он почти четыре года.
На войну папа пошёл 22 июня, советским добровольцем, по-моему, все шли как добровольцы. В войну был майором госпиталя. По его рассказам, госпиталь постоянно бомбили, врачи и санитары начинали спасать раненых, а мы через несколько лет после окончания войны рассаживались вокруг отца и робко напоминали:
– А теперь про голову!
Папа с русским другом Федором ехали на конях, а может, это я так помню, или он придумал, что не пешком же. И тут налетели немецкие самолеты, начали бомбить, от взрыва чья-то голова перекатилась через лошадь, и папа, решив, что это его голова, подумал – «всё, дочку больше не увижу! И вдруг до меня дошло, что на голове не чёрные курчавые волосы, а русые…». И в сотый раз мы хором вскрикивали «Вай, мама джан!», хлопали в ладоши и радостно смеялись.
А вот очевидец тех событий Константин Симонов описывал эти дни так:
«Всё завязло в грязи, танки не шли, пушки застряли где-то сзади, машины тоже, снаряды подносили на руках. Людей на передовой было бессмысленно много. Ни раньше, ни позже я не видел такого большого количества людей, убитых не в бою, не в атаке, а при систематических артналетах. На каждом десятке метров обязательно находился подвергавшийся этой опасности человек. Люди топтались и не знали, что делать. Кругом не было ни окопов, ни щелей — ничего. Все происходило на голом, грязном, абсолютно открытом со всех сторон поле. Трупы утопали в грязи, и смерть здесь, на этом поле, почему-то казалась особенно ужасной».
В районе Керчи высадка происходила намного сложнее: авиаударами разбомбили штаб, пехота высаживалась прямо в ледяное море и по грудь в воде шла к берегу. Переохлаждение вызвало большие потери. В ходе операции общие потери советских войск составили 41 935 человек. О немецких потерях Э. фон Манштейн в мемуарах «Утерянные победы» называет цифру около 10 000 человек.
«Армянская дивизия была сформирована осенью 1941 года и состояла полностью из армян, была направлена на Таманский полуостров и включена в состав 51-й армии, активно участвуя в Керченско-Феодосийской десантной операции.
Переправа с помощью катеров, барж, тральщиков проходила под огнем артиллерии и в условиях постоянных атак с воздуха. 390-я дивизия и другие соединения 51-й армии изо всех сил держали оборону, временами переходили в контратаку, отбрасывая противника от моря. В общей сложности бои длились с 14 по 20 мая, 18 мая немцы захватили центр Керчи. Но бойцы продолжали сражаться в окружении. Только через трое суток уцелевшие защитники заводского оборонительного бастиона прорвали вражеское кольцо и присоединились к другим отрядам».
Война долгие годы занимала особое место в нашем сознании. Мама всё время повторяла: «Как нам всем повезло! Ваш отец вернулся живой! После стольких которацов!».
Папа три дня сидел в воде, дышал в тростниковую трубочку, это было окружение, её потом назвали «керченской мясорубкой». Три дня в солёной воде лимана…. Ноги у него потом болели всю жизнь, но ни разу отец не жаловался, ходил прямо и горделиво.
Как они вышли из окружения, я не помню, но в плен не попали. И тут мама всегда восклицала: «Нам всем повезло! Представляете плен?!».
Теперь-то я представляю… Даже если выжить в плену, потом их отправляли в Сибирь: в плен попал, был в плену!».
Отец потрясал партбилетом, обращаясь к невидимым свидетелям:
– Эс кнган асек (скажите этой женщине), партбилет в плену отбирают!
Репрессии коснулись, коснулись…
Рштуни – фамилия дедовского рода со стороны матери. Правда, эта славная фамилия сыграла свою злую роль и в биографии моей тети в связи с её образованием. История фамилии дедушки, которая перешла его детям, в том числе маме и её младшей сестре, была бы забавна, если б не так драматична. Мамин дядя преподавал в школе историю. Обыкновенный учитель истории, он даже не историю армянского народа преподавал, хотя, испытав на себе, знал и её, эту ужасную историю, а преподавал единственную тогда историю СССР.
Но его несчастье состояло в том, что, когда арестовали его однофамильца и тёзку, лектора Государственного университета, блестящего филолога профессора Ваана Рштуни, братья и их девять детей носили фамилию Рштуни. И для всей родни с фамилией Рштуни это обернулось катастрофой. Лектор не был нам родственником, нет, всего лишь полным тёзкой маминому дяде. Тот профессор был родом из Эчмиадзина, а наши – оказались в Алашкерте после переселения из Вана и Рштуника. Тупоголовые следователи…
Сначала взяли дядю. Что там с ним делали, никто не знает, тем не менее, говорили, что дядя почему-то признался, что они родные братья с тем Вааном Рштуни. Почему обоих братьев назвали одинаковыми именами, следователя особо не озадачило, и мамин дядя исчез без права переписки. Семеро детей Рштуни в течение нескольких дней непостижимым образом сумели поменять свои роскошные княжеские фамилии, и, взяв себе для основы имя дедов Абрама и Сафара, стали Абрамянами и Сафарянами.
Моя мама и её сестра фамилии не успели поменять, так как бдительные комсомольцы того времени, заслышав, что в университете арестовали очередного врага народа, Ваана Рштуни за «преступные родственные связи», буквально в тот же день учинили аутодафе обеим сёстрам. Их наутро вызвали на комсомольское собрание и из-за «родственных отношений с врагом народа» стали выступать с требованием исключить из университета. Тётя училась на предпоследнем курсе, мама заканчивала последний, пятый, была уже замужем, бойкая, острая на язык. Она чудом отбилась, произнеся пламенную речь в адрес настоящих врагов Советской власти, которых она сама люто ненавидит, тут же гневно заклеймила всех этих врагов, отчаянно отреклась от родства с профессором, который даже не из Алашкерта, мысленно радуясь, что отца, который был постоянно в разъездах, не нашли. Это в следственных протоколах называлось: «место не установлено». В конце своего выступления она призвала весь советский народ к бдительности и непримиримости.
А вот тёте, тихой, красивой девушке, которая училась только на отлично, прекрасно шила, вязала, делала цветы из ткани, но ораторского искусства ей не было дано, в результате чего её исключили и из университета, и из комсомола. И всю жизнь ей пришлось учить детей только в первых классах, получая за бездипломное образование до обидного низкую зарплату, на целых 30 рублей. И обе сестры на всю жизнь – без права на партийность…
Что примечательно, тётя занималась парашютным спортом и в самом начале войны её, в 22 года вместе с женихом завербовали в группу десантников-парашютистов… Жених пропал без вести после первого же десанта, её же долго не отправляли, видимо, или вызывала подозрение этим своим дядей-тезкой, или отправлять девушек в десант передумали. Потом она стала работать директором сельской школы, не дополучая до конца жизни те несчастные 20-30 рублей из-за «незаконченного высшего образования»… И долго, более десяти лет после Победы она ждала жениха без похоронки…
Родственники
Мой прадед и дед по отцу родились в Российской империи, (но, когда пришли из Хоя в Сурмалу, отец уже не помнил). Скорее всего, после Грибоедова.
На берегу Аракса, в Карахшларе – это несколько километров от центра Сурмалинского уезда Игдыра, дед мой имел большие виноградники и был поставщиком гарнизона российской армии, квартировавшей в Эриванской губернии. Даже в Тифлис ездил с товаром. Когда в 18-ом году большевики отдали туркам Сурмалу, Карс и Эрзерум, началось очередное великое переселение, вокруг было немало курдских деревень, и курды тут же стали нападать на жителей, резать и грабить. У бабушки Гяран было 12 детей, несколько двоен и тройня, всех зарезали, и дедушку тоже, папе было девять лет, он почти всё видел, но сумел спрятаться, а когда курды ушли, схватил младшего, двухлетнего Вагаршака и побежал к реке, все бежали туда, говорили, что на том берегу стоят русские.
Посадив братишку на плечи, он каким-то чудом переплыл Араз и нанялся батраком у местного жителя "за два живота хлеба". Это была почти прибрежная деревня Узуноба (Армавирский район), я с отцом ездила туда в детстве, мне было пять лет, хорошо помню даже марку грузовичка – ЗИС, который страшно подбрасывало на ухабах тогдашних «шоссе». Бабушка сорвала с дерева персики, дала в руки, и густой персиковый запах тоже помню. И ещё раз поехала лет десять назад, после того, как перевела книгу «Игдыр» – узнать, кто кого помнит из карахшлинцев,... Старожилы помнили и доктора – моего отца, показали бабушкин сад. И даже бабушкин дом – с низеньким прокопчённым ацатуном, он был тот же, именно таким и остался в моей памяти. Большой сад с домом родители оставили соседу-земляку.
Отец искал мать по прибрежным деревням, кто-то из спасшихся сказал, что видел её на этом берегу. Нашёл через год, бабушке тогда было около тридцати, и она прибилась к вдовцу в селе Курдухули (Армавир). Жили все очень бедно. После переселения отец батрачил. На деревенских телегах они нагружали что-то деревенское – из урожая, везли в город продавать. Когда он пошёл в школу, подрабатывал летом. А это был уже 20-ый год. 11-ая Конная армия уже вошла в Армению.
И даже младший брат помнит его леденящий рассказ о том, как при подъездах к городу телеги с содержимым у них отбирали, а возниц заставляли перевозить трупы недавно расстрелянных или обезглавленных соотечественников. А ему было тогда 10-12 лет…
Власть заложила страх в самом начале. Сначала закладывают страх.
Благоустраивая курятник в конце сада, папа рассказывал, как у них после исхода появились куры. Прибрежное село, куда они прибились, было бедное, а беженцы-переселенцы – совершенно нищими. Однажды он шёл из Еревана домой – пешком до своей Узуноба, и вдруг в поле увидел заблудшую, замёрзшую, как и он сам, курочку. Поймал, прижал к груди, отогрелись, и принёс матери бесценную беглянку. Курочку покормили, а через некоторое время увидели, что та оказалась наседкой. Собрали по свежему яичку со всего села, семья выходила всех цыплят, и через год у них стало много кур, и вот так они выжили…
Ещё до исхода отец почему-то не ел свинины (по-моему, он никогда их там и не видел). А после той курочки – бывший хирург не мог резать кур. Мама выходила за ворота и просила прохожих соседей зарезать курочку на обед. Ветеринарное образование ей тоже мешало резать курочку.
Отец сдал младшего брата матери и пешком, в лаптях, почти босой, пошёл в город – учиться. Ему было 10 лет, он очень хотел учиться, ведь в Игдыре были школы, и он с нетерпением готовился туда... И пошёл он прямо к наркому просвещения Асканазу Мравяну – прохожие показали дорогу.
Мравян спросил фамилию, отец не понял, что это такое и ответил: «Ес хариб7 ем, не знаю, что вы спрашиваете?».
Мравян подумал и сказал:
– Вот тебе записка, пойдёшь прямо по этой улице до конца (по Астафьевской), а раз ты хариб и не знаешь фамилии, будешь Харибян (потом писалось на русском Гарибян). Эту историю я помню от отца. Но младший брат говорит, что я плохо помню, иначе как тогда получилось, что двоюродные братья по отцу тоже Гарибяны?
Действительно. Они все Гарибяны… Видимо, и ему не нравилась его фамилия, с тюркским значением "чужака". Возможно, поэтому он улыбался, когда я, в 7-8 лет написав первое стихотворение, объявила ему, что хочу взять псевдоним – мамина фамилия красивая.
В самом конце улицы босой и оборванный отец нашёл школу им. Абовяна и его посадили в первый класс. Так как был он очень высоким, то, увидев вокруг такую совсем уж мелочь, возмутился и потребовал посадить его в другой класс, где сидели ровесники. Ему объяснили, что это четвёртый класс, надо выучить все учебники за четыре класса.
За год он сдал экстерном все четыре класса на отлично и сел в пятый. Закончил с золотой медалью, а жил с другом неподалёку от школы, в хлеву, за рубль в месяц. Мравян в той записке назначил ему стипендию, кажется, в рубль сорок пять... Может, я цифры путаю, но папа очень следил за нашей учёбой и выговаривал нам: «Вот я в хлеву жил, а у вас по комнате, и вы все должны быть отличниками!».
Он стал врачом, лечил малярию в осушаемых полях прибрежных сёл, репрессировать или не успели, или не нашли в полях и болотах, пошёл на фронт, попал в Керченскую мясорубку, вышел из окружения и остался жив. Нам повезло.
Про его школу мы любили слушать, так как отец тогда не знал элементарных, на наш взгляд, вещей, и мы, глядя на маму, тоже посмеивались над наивностью деревенского парнишки.
По его рассказам, в школе немало детей учились на крошечную стипендию, большинство из них сироты или неимущие, и все учились очень хорошо.
Когда в наших дневниках появлялась отметка ниже пятерки, отец грозно вопрошал:
– На вас, спящих на жесткой деревянной тахте, коровы мочились? Вы живете в хлеву? У вас днями нет крошки хлеба во рту?
От жалости у нас сжималось сердце, мы не знали, что отвечать, вообще до сих пор не могу видеть, когда на родительский разнос дети не молчат, а что-то отвечают. Я мысленно клялась, что тоже буду медалисткой, и получу тоже красный диплом. И, хотя и учиться, и читать книжки мы все очень любили, но, видимо, просторные комнаты, книги, сытая жизнь, особняк в большом саду, уже появившийся телевизор, кино и театры располагали ко многим другим удовольствиям, и на «только учебу и на круглые пятерки» нас почему-то не хватало. И потом, кто сказал, что это так легко?
Что же говорить о сегодняшнем поколении с гаджетами?
Но надо учиться только на отлично. Трудно представить себе цветущую страну, когда ею рулят бывшие троечники и двоечники…
*Словарик*
1Яйла – горное пастбище
2Колхоз шука – колхозный рынок
3 бахтак – речная рыба, из форелей
4 когак – речная рыба
5 грох – писатель ононим - чёрт
6 банасиракан – филологический
7 хариб – чужак
Повесть о жизни. Часть 1 http://proza.ru/2020/03/21/1014
Повесть о жизни. Часть 2 http://proza.ru/2020/03/22/96
Повесть о жизни. Часть 3 http://proza.ru/2020/03/23/1835
Повесть о жизни. Часть 4 http://proza.ru/2020/03/25/144
Повесть о жизни. Часть 5 http://proza.ru/2020/03/26/1625
Повесть о жизни. Часть 6 http://proza.ru/2020/03/27/1933
Повесть о жизни. Часть 7 http://proza.ru/2020/03/28/2006
Повесть о жизни. Ч. 7,5 http://proza.ru/2020/08/22/876
Повесть о жизни. Часть 8 http://proza.ru/2020/03/30/1739