ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)
Глава 109.347. НЕТ, ВЫ НЕ СМОТРИТЕ…
Придя к себе, я неожиданно застал Дашу. Она готовила мне постель, как всегда вечером. Она переоделась, была в будничной кофточке, розовенькой с горошками, но бантик на голове остался. И модные, нескрипучие ботинки: двигалась она неслышно.
«Если заговорит – ни слова!» – подумал я и взялся за геометрию. Торчали серые треугольники, похожие на пасхи. Как галки, сидели на них буковки. И по всей странице гуляли галки, резали мне глаза. «И чего она возится, прекрасная измус… – с раздражением думал я.
– Врушка, гуляла с кучером… развращенная девчонка!..»
– Прошу больше не стелить постель! – неожиданно сказал я. – Ваших услуг не нужно! Можете ходить к… портнихам, с кем угодно…
Я услышал, как она фыркнула. Это меня взорвало. Смеется еще, негодная!
– Я не позволю над собой смеяться! – шепотом крикнул я, а она еще передразнила, грубиянка:
– Тише-тише, рыбу испугаете!..
Я не утерпел и обернулся. Она стояла возле моей постели, держала подушку-думку и смеялась во все глаза. Сверкали ее зубки в тени от абажура.
– А я вещичку хотела одну сказать. А раз сердитесь… – и она вздохнула. – Теперь уж некому и сказать…
И, бросив думку, пошла из комнаты. Около печки она споткнулась на ранец и бережно подняла его.
– Не желаю никаких «вещичек» от вас! – бешено прошептал я и, неожиданно для себя, схватил пролески из стакана и бросил на пол:
– Вот ваши… «вещички». Можете дарить кучеру!
Она молча подняла их и посмотрела на меня с укором.
– Обижайте, не привыкать…
Она поцеловала пролески – или понюхала? – и когда целовала, большие, от синей тени, ее глаза смотрели в меня из-за букетика. Во мне перевернулось болью. А она все стояла и смотрела.
– Погоди… – тревожно сказал я ей, боясь, что она заплачет.
– Нечего мне… го…дить, – сказала она прерывисто, прислушиваясь к чему-то. – Что вы меня терзаете?… Что сирота я… некому заступиться?…
– Я… терзаю?!.
– Позорите… как последнюю…
Она швырнула пролески и выбежала из комнаты.
Я слышал, как она налетела на что-то в коридоре и побежала по лестнице, кому-то отзываясь: «У Андрюши постель готовила!»
Я понюхал пролески, самой весною пахли! Выкинуть за окно?… Почему-то мне стало жалко. Я бережно положил их на пол. Подумал, что завянут, окунул в стакан ножками и опять положил у печки, куда они упали. Пусть увидит свои пролески! Меня это так расстроило, что я не находил места. Я выходил послушать, не идет ли. Мне казалось – должна прийти. Вспоминал, как она смотрела над цветами, закрыв лицо. Что она со мной делает? И чем я ее обидел?! Сказал, что она все врет… Про какую-то «вещичку» сказать хотела… «Теперь уж некому и сказать»? Теперь… Почему – «теперь»? Может быть, очень важное?…
Я приотворил дверь, чтобы не пропустить Дашу, когда она побежит к себе.
Подумал: «Увидит полоску света и догадается, что я жду… не ее жду, а… объясниться!»
Гришка не мог наврать. Она побежала не к портнихе, а к какой-то тетке! И про тетку вранье, конечно. Кучер… Значит, – вспомнил я, как говорил мне Гришка, – пришел ей «срок»? Корова даже мычит, когда «срок» подходит!..
А вдруг она побежала к кучеру?… Я выглянул в окошко и послушал. Было тихо. Конюшня была закрыта. Гришка прошел под кухней. И я услыхал Дашу:
– Ну тебя, плети что хочешь!
– А чего я плету такого? Ну, каталась… ну и дай Бог. Может, и замуж выйдешь… Я тебя зна-ю, зубастая… укусишь! Только и на тебя зуб найдется, погоди…
– Обломится… – огрызнулась Даша. Плеснули что-то, как из ведра.
– А, шут тебя… шутовка!.. – испуганно вскрикнул Гришка: должно быть, окатили.
– Всю-ю мне рубаху измочила… Да-ш! Что я те скажу-то… нет, в самделе… в каких листора-нах были? Ну, Степан все мне скажет!..
В кухне захлопнулось окошко.
«Значит, верно… они катались!..» – подумал я.
Загремело внизу посудой. Сейчас будет запирать двери и пойдет спать. Я стал сторожить у двери. Вот, побежала кверху, топнула на последнюю ступеньку. Я отступил от двери.
На полоске она остановилась, заглянула… Я стал у печки, будто о чем-то думал.
– Можно?…
Я не отозвался. Она просунула голову и заглянула. – На одно словечко… – шепнула она живо, – можно?…
– Войдите…
– Вот я сейчас напугалась как, – начала она весело, прихватывая себя за плечи и качаясь, – кот глазищами напугал! Шасть мне в ноги, в самые-то коленки… сюда вот! Человек какой, думала, хватает!.. За что же цветочки-то мои вы так… брезговаете? – и она подняла букетик. – А стишки ваши… вот они где томятся… – показала она на сердце. – Знаю, чего вы сердитесь! Сказала, что к портнихе?…
– Да, ты лжешь и лжешь! – не удержался я. – А вы не знаете, почему? У каждого своя тайна есть. И у меня пришла тайна…
– Тайна? Ну да… с кучером ты каталась! Знаю. Она и не смутилась.
– А вам-то что же, что прокатилась? Мало ли кто катается… – говорила она быстро-быстро, а ее глаза следили.
– Ну да… мне это безразлично совершенно! Пожалуйста, можете и с конторщиком…
– Ах, Андрюшенька, миленький вы мой!.. – зашептала она быстро-быстро, прижимая ладони к горлу, и стала маленькой. – Ах, если бы вы знали!.. Я вот каталась, а сама все…
– Что – все?…
– Так, ничего… Вам неинтересно это. Вы считаете меня лгушкой… А вот тетка приехала, замуж меня проворит…
Я не сказал ни слова.
– Вот и сойду скоро… Так и забудете… Вот уж и мои цветочки швырнули…
Я посмотрел на ее лицо, и мне захотелось нежно ласкать ее. Ее побледневшее лицо – от зеленого абажура – стало совсем как детское, а маленькие губки поджимались, будто сейчас заплачет.
– Степан… сам тетку выписал, чтобы сватать… вот ей-Богу! – перекрестилась она. – И надо было повидаться… Все торопит… а мне не хочется… Что я, совсем девчонка!.. – поджала она губы. – Гоняется за мной, как вихорь, проходу нет… Как демон какой страшенный! Повез нас в листоран… медом угощал. И тетка-то говорит, погодить маленько… за-кабаливаться-то… не урод какой! Поживет – и в станицу сгонит, к свекрови…
Она прислонилась к печке, поджала руки к горлу и так смотрела. Я ничего не мог сказать: сердце мое сдавило.
– Он, Андрейка… знаете, что?… Нет, не могу выговорить… – затрясла она головой и засмеялась в руки.
– Что – он?…
– Сказал тетке… Она уж мне сказала… Ах, бесстыжий!.. ах, бесстыжие его глаза!.. а?!. Никак кличут?… Нет, спят, небось…
– Что же он сказал твоей тетке? – тревожно спросил я Дашу.
И она ткнулась в печку.
– А вы не глядите на меня, тогда скажу… Сказал, что… я… с вами… живем, будто… какой охаверник!.. Говорит, я на это не обращаю… все равно. Баловство у них… Женются лю-ди на вдове! На этом не настаиваю, говорит… охаверник!.. Ах, Андрейка, миленький вы мой… – вздохнула она тихо-грустно. – Ему это, будто, Гришка…
У меня в голове звенело. «С вами живем, будто!» – Только вы не глядите… мне вас стыдно…
– Ах, Даша… – только и сказал я, вздохнув.
– А тетка его хвалит. Нестреботельный он… обходчивый. Сама не верит! Может, ты с баринком чего имеешь! Это ей Гришка все… Не верит мне! А тебе, говорит, какая печаль… – говорит, – тебе веселей, с баринком-то, лучше! Может, лучше кого найдешь, не обсевок в поле… А что, всамделе… все говорят, что хорошенькая!..
Она повернулась ко мне лицом, веселая и смущенная, и посмотрела из-под бровей.
– Теперь… не сердитесь?…
Я… – я не знал, что делать, – быстро поднял пролески и обцеловал их со всех сторон.
– Вот, Даша! – сказал я страстно и поставил цветы в стакан.
А она была уже около, робко заглядывала в глаза. Я взял ее за руку и прошептал чуть слышно:
– Даша…
Она не отнимала. Смотрела стыдливо, с любопытством.
– Ты… не выходишь за него… Даша? Она откачнула головой – нет.
– Тетка ему сказала… пусть еще погуляю… Ах, как хочу гулять! – сказала она восторженно.
– Даша… – прошептал я, покачивая ее руку.
– Ну… что? – шепнула она затаенно-нежно и посмотрела, как старшая.
Она была так близко, что я чувствовал ее платье и видел, как дышит на груди пуговка.
– Ах, хорошо… с тобой! – шепнула она мечтательно, и меня восхитило это вырвавшееся у ней – с тобой!
– Ты… любишь, Даша?… очень любишь?… – спрашивал я ее, не отпуская.
Она нагнулась ко мне, а я потянулся к ней. Она притянула меня к себе, и я услыхал, как пахнет ее духами, как монпансье, и встретил ее губы. Они были влажны и горячи.
– Ах, задушишь… – шептала Даша. – До чего сладко любиться с милым!.. Ах, теперь я могу любиться, мне все равно… Мой хорошенький меня любит… теперь знаю!.. Никого не любил еще?… правда?… А побожись…
– Ей-Богу, – перекрестился я. Она недоверчиво взглянула.
– И на улице… ни с какой?…
– Даша… я с отвращением отношусь к грязи!.. – с возмущением сказал я.
Она так и затопотала.
– Ах, ужас, какая я счастливая! – заиграла она ладошками. – А Гришка чего только не болтал про вас, во-от!.. У него, говорит, имеется… мне известно! У них деньги вольные – Вот какой плетун-охаверник!.. Ей-Богу, никогда не целовались… со своим предметом?
– Ни-когда! – решительно сказал я. – Только нельзя говорить – с предметом!
– А все говорят так… Теперь и у меня предмет! – и она опять прижала мою голову. – Совсем мальчишечка… прямо, по мне! Мне тринадцать, а тебе двенадцать… совсем погодки! Теперь уж мы будем целоваться… всласть!
И опять потянулась ко мне губами. Мы целовались молча. Я разглядывал ее маленькие губки. Верхняя поднималась и была похожа на тонкий красивый лук, с выемочкой на серединке. Пахло душистым чем-то…
– А это медом… Степан угощал с теткой. Такой пахучий, как с розаном! Ох, миленький, идти надо…
Но я не пускал ее.
– Ну, посидим немножко… Какие у тебя глаза, Даша…
– У меня… васильковые!..
Я вспомнил про «незабудковые». Лучше – васильковые!..
– А… никому не показывала стихи?
– Да что я… ду-ра?!
Она сделала губки трубочкой, и мы опять стали целоваться. Я почувствовал, как она куснула. И я куснул…
– Ах, милый… что ты только со мною сделал… про тебя только думаю. И давно уж, сама не знаю… А с утра сегодня чумовая совсем хожу, ей-Богу… А как стишок спрятала на грудь, так сердце и загорелось! Будем любиться с тобой… ах, будем!..
Она захватила мои губы и, закрыв глаза, провела своими губами по моим, словно погладила.
– Никак кто-то?…
Она подбежала к двери.
– Нет, Рыжий прыгнул… Прислушиваясь, она глядела на меня от двери.