МЕМУАРЫ РЯДОВОГО РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА
Александр Сергеевич Воробьёв (1924 – 1990)
___________________________________
На фото - автор мемуаров в семейном кругу в 1957 году
___________________________________
1 августа 1945 года старшина Воробьев скомандовал последний раз «разойдись». Остальные формальности по движению уже по Советскому Союзу продлились дней 7-8. По сути дела это был сортировочный лагерь перемещенных лиц уже в России. Лагерь был не огорожен, да мне кажется, никто никуда и не думал бежать. На берегу какого-то ручья площадь в сотни метров квадратных была огорожена деревянными понтонами, которые служили и убежищем ночным и дневным. В этой массе народа как можно было разобраться, кто прав, а кто нет, но там начальники видно решили, что уж досконально разбираться придется на местах - эту массу надо было еще ж и кормить, а их здесь было, да кого там, практически, и не было. Там были и бывшие военнопленные, гражданские прибывшие «оттуда». Там были свадьбы, там было горе, там были радости встреч, и кажется вся масса людей радовалась только тому, что она осталась жива, и ничуть не думала, что ее ждет впереди. Она, эта масса, была довольна, что она снова в России, что она снова обрела Родину, какую долго не видела и там за границей жила именно ею.
Опять нашлись покупатели. Хозяйство, разоренное войной, жаждало помощи, ждало крепких рук, ремонта частичного или восстановительного. Где-то числа 8 августа формировался эшелон для восстановления Донбасса, стране нужен был уголь. Он не нужен был мне, но кто мог мне поверить, что уголь не нужен, я должен его добывать в Донбассе. Вместе с гражданскими появились и военные, которые снова начали формирование каких-то подразделений и уводили. Очередь дошла и до меня. Опять перепись всех живых и мертвых, истории болезней, которыми никто конечно не интересовался, но все зачем-то записывали в Журналы. Нас грузили в вагоны-телятники по количеству лежачих мест в вагоне. Военные уходили, потом снова приходили, и неизвестно было, кому же таки мы принадлежали, не сами же по себе. Оказывается, в одном из вагонов находился отряд в количестве 20 человек охраны, в одном из вагонов находилась кухня, из которой мы и питались, командовал этим делом не молодой, но очень приятный кавказец. Нас дня два держали в вагонах, никуда не увозили, но и не отпускали. Здесь уже шло в какой-то повелительной форме: не запрещал, но и не разрешал. Через пару дней - снова дорога на юг. Но какая это была дорога. В то время мы не знали, что готовилось начало войны с Японией. Эшелонам более важного направления была зеленая улица, наш же «телячий» часами простаивал в очереди отправки, и если проходил до следующей станции, то снова тупик, снова ожидание отправки. На ст. Речица наш эшелон был загнан в тупик, и целый день мы простояли, пропускали наших освободителей, возвращающихся из Берлина, в общем, с запада. Нас предупредили, чтобы мы не путались под ногами, и с крыши вагона мы обозревали, что ехало, и что везли. Это для нас было наподобие парада. Мурашки бегали под униформой, когда на платформах везли танки, ободранные до неузнаваемости и блестящие свежей краской, машины, тачанки, лошадей, знаменитые «Катюши», - что-то заботливо укрытое от дурного глаза, а что и так запросто: смотрите, это наше. Во всех эшелонах задорные песни, пляски и масса музыки. Вразвалочку на перроне прохаживались моряки, они все куда-то ехали, торопились, спешили. Прошло несколько эшелонов с партизанами. К вечеру протрубили нам отправление, и только 15 августа где-то по утру эшелон остановился в Орле. На привокзальной площади стояли танкетки и броневики. Пробежал сержант, потом майор и предупредили: из вагонов не выходить, скоро нас покормят, а там на Донбасс. Значит, шахты, уголь. Не видел я этих прелестей, но представление имел. Но я их шахт боялся и еще боялся, что я проеду мимо своего дома, не увижу с этих шахт не только дома, неба не увижу. Но как же посмотреть на родное село?
Эти напуганные мысли я боялся выразить вслух, но их угадал мой давний попутчик Петр Антонович Рожков, или попросту Журавель.
- Айда, через пять минут уходит порожняк на Курск, только узнал от машиниста, - схватил оба вещевых мешка и, выпрыгнув из вагона, не подумав о последствиях, мы нырнули под вагоны и бежали в сторону уходящего поезда. А через десять минут за обе щеки уплетали хлеб с яблоками, потом курили, сидя в пустом товарном вагоне. Нам никто не мешал, но и никто не готовился нас кормить сытным обедом, а в сумках осталось полбуханки довольно неопределенного цвета и качества хлеба, немного армейского сахара, махорка, купленная на барахолке Равы-Русской.
От Орла до Курска мы проехали где-то за ночь и на заре 14 августа 1945 года, измученные жаждой, все-таки были в Курске на ж.д. вокзале. Одеты по тому времени мы были довольно опрятно, я красовался в американской форме, Петро в добротном костюме, не похожи мы были на репатриированных или бродящих каких-либо не прибившихся к берегу парней. Долго пили воду, умывались, потом снова пили. Прихватив пару бутылок с водой, снова шли искать попутного, пропыленного экспресса, на которого в те далекие годы никто билетов не продавал и не компостировал, но все ездили и куда-то доезжали, хотя их никто и не ожидал. Нас тоже никто не ожидал, мы были вне закона. Документы наши остались у начальника поезда, а я, по сути дела, то ли Иванов или Петров, а, может, и еще кто такой. А вот уж после подумал, а если спросил хотя бы плохонький милиционер: «Кто вы?». А кто - Сашко и Петро. А документы у нас были, потом со временем где-то потерялись - немецкие аусвайсы. Но тогда мы не думали о каких-то паспортах - нас везде понимали, что возвращаемся из Германии. Машинист, попросивший закурить, пообещал нас через часик прихватить до Льгова, а там уж вы, солдатики, доберетесь до своего Волфино. Там, в Курске, где сейчас красуется железнодорожный вокзал, с переходами на разные платформы, стоял просто на просто дощатый сарай с красивой вывеской «КУРСК -ПАССАЖИРСКИЙ» и никаких делов. Но в этот-то пассажирский не моги думать, там обслуживали и военных, и гражданских. Суетное время было в августе 1945 года. Куда кто ехал, куда торопились, кто у кого проверял документы, никто не знал и никто не проверял. О нас как будто и забыли. Нас никто не торопил, но, любопытства ради, мы зашли на вокзал, что покупали - ели, пили и уходили, даже такая не совсем упорядоченная милиция нам не мешала.
И снова дорога, уже был Льгов и, кропотливо расспросив о направлениях, чтобы не уехать на Брянск и не желая мозолить глаза вокзальной администрации, мы крепко подкрепились на базаре вареной картошкой, сметаной, хлеб свой, и узнав по какой колее пойдет в сторону Ворожбы поезд, ушли на стрелку, садится на ходу эшелона. Мы присмотрели, что поезд на стрелке сбавляет свой ход, поезд шел медленно, пыхтел, старые еще довоенные вагоны скрипели, но что поделаешь, выбора не было, мы на ходу вскочили в тамбур. В районе вокзала старый милиционер гонял подобных пассажиров, которые видно ему надоели, но и ему не было дела до тех застрелочных посадок, так как и смельчаков-то немного найдешь.
После суетных дней и ночей ст. Речица, Орла, Курска, Льгова, мы вдвоем на площадке лежали и смотрели в небо, каждый думал о своем, о доме, уж как он был близок и все же далек. Курили, спали, потом снова курили. Проехали Корнеево, Глушково и забеспокоились, а вдруг он, этот эшелон не станет на ст. Волфино, это нас не очень-то устраивало, там мы можем попасть в милицию, да так и села родного не увидим. Нет, будем прыгать, посчитали свои возможности и способности, решили: была не была. Поезд шел, не сбавляя скорости, и, когда уже вошел в границу станции, я выбросил оба вещмешка и прыгнул первым по ходу поезда, надо сказать, что более чем удачно, а уж Петро, как я ему не толковал порядок прыжка, прыгнул по-своему, да и хорошо хоть ноги-то остались целыми - перевернувшись через голову, он попал в густо натянутую проволоку светофора. Я сидел и то ли от счастья, то ли от другой какой причины, что оба живые, плакал, плакал с аппетитом, с довольствием и мальчишеским задором и когда хромая, подошел Петро и спросил:
- Что с тобой? - Я ему ответил, что ведь мы дома.
- Какой там дом! Еще 15 км!
- Нет, мы дома. Мы побежим домой, дойдем, долезем.
А поезд прошел каких-либо сотню метров и стал, да-да, стал. Он как будто хотел узнать, как там вы, не поломали ли ноги или руки, которые так вам будут нужны, чтобы работать и ходить по дорогам, потому что они только начинались эти дороги деда Сашка.
Мы вышли за станцию, за поселок, мы увидели свое село. Мы весело болтали, нам хотелось искупаться на крутояре, поесть хорошего борща за эти З года. Нам хотелось попить холодной воды из колодца и послушать наших песен Поповских, какие раньше пели наши девчата. Кто же первый будет нас встречать, кто скажет нам о селе, уже послевоенном? Дома ли мои родные?
Матери, конечно, меня не встретить, которой я так много писал в своих несложных стихотворениях, она умерла, ее нет. Мачеху почему-то я даже не ожидал и, конечно, не скучал. Семь длинных лет без матери охладили душу, утеряна была женская ласка матери, не обретена ласка другой женщины - любимой подруги, не ждал я, конечно, и ласки от мачехи и от отца, что-то еще оставалось в брате. Отец не очень-то был расположен на нежности, он был и добр, и строг. Мужская ласка мной была в свое время не замечена, ни ко мне, ни к брату, и его ласка не могла заменить тех чувств, умершей рано матери. Но нас встретила покойная сейчас Мария - Котыха. Я ее не узнал, она окрепла, похорошела, не так-то много, но подросла и выглядела симпатичной девкой. Она тоже приехала из Курска. По дороге в десяток километров она поведала нам все тайны села, радости и горести и уже у села убежала вперед, чтобы первой поведать, что Сашко Галанов и Петро Магленкив вернулись с Германии и идут с Волфино огородами домой.
Шло стадо коров, хотя и очень редкое по сравнению со стадом довоенного периода, но это было стадо коров, это была Россия в полном смысле слова, со своими обычаями, нравами, это было то село, из которого 22 мая 1942 года я уходил утром в. сторону Волфино, и кто думал, что именно через Волфино через три года 2 месяца и 23 дня, 15 августа 1945 года я возвратился в село. Жив и здоров, без единой физической отметины на теле, а уж душевная отметина на сегодня в расчет не принималась, но позже она ко мне возвратится и пройдет со мной всю жизнь. И как хорошо скажет через четверть века президент Франции Помпиду словами нашего Тургенева: «Россия может обойтись без любого из нас, но ни один из нас не может обойтись без России». Я не знал этих слов раньше, но я их чувствовал душой и телом, и уже через час, когда в доме пели девчата, я готов был ехать и в Донбасс, и хоть к черту на рога, потому что Родина увидена, ее голоса услышаны, потери все восстановлены, песни остались прежними, как и были раньше. Очень кошмарной была ночь в постели, я видел тот далекий Шлюссельфельд, доил коров, чистил сарай, начинал пахать, сеял, косил, плел корзины далеко в горах Черного леса (Шварцвальд) пилил лес, сидел в каземате Нюрнбергской крепости, убегал от жандарма в Германии и от милиционера в Раве-Русской На одного человека с непродолжительным сном это было много, я вскакивал, кричал, вытирал пот, забывался и все начиналось сначала. А на следующее утро, уставший за ночь от сновидений, я еле произнес свои первые слова: «Мам, дайте что-либо поесть». Она сначала не поняла, что такое, ее называют матерью, сколько времени не назвавши никак человека и вдруг произнес слово «мать».
- Мам, дайте мне покушать, - мне кажется она даже заторопилась, по-другому забегала, принесла к столу даже бутылку мутного самогона. Мы выпили по чарке, чокнувшись по старому обычаю, за встречу, возвращение. Начиналась новая жизнь и для нее, и для меня. Я без стеснения произносил это слово уже и на улице, дома в огороде и как был удивлен мой отец, который демобилизовался ровно через месяц 25 августа 1945 года в день своего 50-летия: постучал в окно, а я, выйдя во двор, произнес: «Мам ,посмотри, кто пришел, хотя без орденов и медалей , но солдат России».Он был в старой солдатской форме, в пилотке и с тем же популярным на весь мир солдатским вещевым мешком.