Леляй

               
«Пишу тебе с немалой надеждой, что ты когда-нибудь и где-нибудь опубликуешь мои воспоминания. Они достойны того, чтобы на них обратить внимание. Это история. Пусть одной семьи, но все же. Внукам и правнукам будет интересно к ней прикоснуться.
Моя мама прожила девяносто два года. Она умерла у меня на руках. Перед смертью плохо соображала, а говорила невпопад. Говорят, так проявляется деменция. Но я считаю, что это следствие тяжких лет, какие она вынесла на своих плечах».
Мама мне много раз рассказывала о своем далеко не безоблачном детстве. Семья состояла из троих детей, отца и матери. До коллективизации они жили неплохо. Отец работал на земле, прихватывал, как говорят сейчас, калым на стороне: рубил срубы, клал печки, мастерил рамы, бочки. Как справный хозяин и именитый мастер, колхозу воспротивился, за что и поплатился - был разорен до некуда. А когда вознамерился дать отпор активистам, то его скрутили и вместе с сыном отправили на железнодорожную станцию, где посадили за колючую проволоку.
Семье тоже пришлось не сладко в деревне. Понабежали те же активисты и вышвырнули из дома на улицу. Как прокаженная, семья угнездилась напротив родного дома, даже не мысля зайти в него. Кто-то из новоявленной оголтелой шпаны на всю округу раструбил, чтобы ей ни в коем случае не давали приюта. «Пусть сдохнет здесь, кулачье отродье,- а если найдутся жалливые, то их ждет та же участь – разорим, пустим по миру», - орали активисты, то ли пьяные от дармового самогона, то ли потерявшие всякие тормоза от вседозволенности. Но нашлась добрая душа, одинокая женщина с двумя детьми, она подошла и сказала: «Пусть убивают нас вместе, а пропасть вам не дам». Женщина забрала их к себе в дом. И ее решимость укоротила руки бандитам. 
Отец с сыном были в отсидке два месяца, иных уже успели отправить в Сибирь, а их почему-то еще держали как заключенных. Нашлась отчаянная голова, деревенский заводила, слывший и умом, и характером, ночью он сделал подкоп под колючей проволокой и скрылся под покровом темноты от стражников. Тем следом заполыхал в деревне его новый дом со всех четырех углов, а утром, когда стали разбираться в причинах пожара и вылавливать виновников, недосчиталась семья этого самого лихого заводилы, как в воду она канула, с тех пор о ней ни слуху, ни духу.
Неизвестно, чем бы кончилась эта вакханалия для отца и сына, но на счастье вышла статья Сталина «Головокружение от успехов» и их отпустили. В село они приползли, можно сказать, на карачках, совершенно обессилевшие и немощные. Полтора десятка километров преодолели за два дня, питались травой, какими-то кореньями. Несколько лет семья моталась по чужим углам, перебиваясь с хлеба на воду. Но отец все же построил для семьи дом, а в колхоз так и не вступил. Когда по репродуктору начинали говорить о поставках молока и мяса государству, он плевался и запускал в радио валенком.
Началась война. Брат, которого призвали в армию в тридцать девятом году, встретил ее солдатом, а мать с сестрой и отцом столкнулись с ней дома, бедствовали, как и все, работали до изнеможения.
В колхоз из района поступила разнарядка на несколько подвод для нужд спиртзавода, который располагался в Татарии. В число обозников угодила и мать. Когда они приехали на спиртзавод, то перед ними поставили непростую задачу. Начальник так и сказал: «Очень ответственное поручение, спирт на железнодорожную станцию возить в бочках». «А как же охрана?» – заволновались женщины. «А это уж ваше дело. Мы не обязаны вас конвоировать, у нас других забот полный рот». «Но нас могут ограбить по дороге. Груз-то непростой». «Бог не выдаст – свинья не съест. Ехайте по ночам, скрытно. Днем отсиживайтесь в лесу, маскируйте повозки, жгите костры, Как будто вы лесорубы. Сейчас лесорубов много»…
Несколько ходок прошло благополучно. Никто не заподозрил в женщинах перевозчиков драгоценного груза. Но вот в последний раз удача изменила не кому-нибудь, а именно маме. И дело было не в разбойниках. Перед железнодорожным переездом, когда шел поезд, ее лошадь взбрыкнула и понесла, чего-то сильно испугавшись. В темноте она угодила под вагоны. В одну кучу смешалось все – и телега, и бочки со спиртом, и куски лошадиного мяса. Отчаянный крик мамы, кажется, заглушил шум уходящего в темноту поезда. Она сорвалась с места, чтобы догнать его и броситься под вагоны. Иного выхода не видела себе, загубленная лошадь, повозка и частично пропавший груз наверняка оценят выше ее человеческой жизни.
Кое-как распределили уцелевшие бочки по подводам из обоза, доставили груз в назначенное место и отправились в колхоз. С тяжелым сердцем возвращалась домой мама. Она знала, что за такой проступок по головке не погладят, наверняка заставят возместить материальный ущерб. А чем его выплачивать, когда у отца, кроме голых стен, ничего нет.
Непростая задача стояла и перед председателем сельского Совета, которого каждый день возили на работу на лошади, а заносили в кабинет на руках. Не ходил он, ноги у него отказали давно, а вот голова по-прежнему работала как часы, да и грамотешкой по тем временам обладал немалой. Ему легче всего было наказать женщину, чтобы другим неповадно было. А за что наказывать? Со всяким может случиться. Лошадь человеческого языка не понимает, ее не остановишь, если она закусит удила. А как расценить, «чтобы другим неповадно было»… Что, заставить на рельсы ложиться? Только случайность спасла женщину от гибели, еще бы немного, и в общую кучу с лошадиным мясом угодила бы человеческая плоть. Ну и что, обложи ее штрафом. Не завтра, так послезавтра случатся похороны, вся семья вымрет от голода. Так думал безногий председатель. А тут еще похоронка на мужа мамы пришла. Это и решило ее судьбу. Безногий председатель так и сказал: «Советская власть ценит человеческую жизнь выше лошадиной. Иди, Глафира, и ни о чем не думай. Ты не виновата». «Спасибо вам!» - поклонилась в ноги безногому председателю мама, и не помнила, как вышла на улицу, как прочитала похоронку, которую ей отдали в сельсовете, как упала возле порога, и как очутилась дома в окружении семьи. «Хоть одно богоугодное дело сделала власть, не наказала дочь», - прошептал в бороду отец.
Мать не гнушалась никакой работой. Для нужд фронта рубила лес. Строила железную дорогу под Сызранью. А горе было у нее за плечами. После похоронки на мужа умер первенец. Горевала по этому случаю недолго, потому что надо было работать. Хорошо помнила она обнадеживающий взгляд безногого председателя сельсовета. И хотела ответить на его благородный поступок ударным трудом. Но не все начальники в то время были такими добрыми. Нашелся человек, который  обвинил ее во лжи. Несколько женщин, в том числе и мою маму, вызвали в военкомат и чуть ли не в приказном тоне заставили оформлять документы.  Мама спросила: «Куда?» «На фронт»,- сказал военком «Заполняйте сами, я не грамотная, писать не умею». «Это ты для чего так говоришь?- Вскипел военком,- чтобы на фронт тебя не отправили?». «Я правда писать не умею»,- заплакала мама. «Да я тебя под трибунал, расстреляю. Сознайся лучше, увильнуть хочешь». «Дело ваше, расстреливайте, а только ручку с пером я в руках не держала». «Советская власть ликбезы открыла. Зачем не училась?» «Отец не пускал в школу». Матерно выругался военком и махнул рукой, безграмотной женщине на войне делать нечего.  Рассудил офицер, может быть, справедливо, а то не взял в расчет, что власть отца для мамы значила больше, чем власть советская. Детям он вместо карандашей и ручек вкладывал в руки вилы да лопаты. Такой был старик, никому и ничему не верил, жил одними надеждами на хозяйство». Не был исключением и сын, которого он держал в ежовых рукавицах. Правда, Леска, как его звали в деревне, одолел грамоту в армии, стал радистом-телеграфистом. Но это было до войны. А во время боевых действий не до ликбеза. Маме было очень обидно, что с ней обошлись в военкомате по-хамски. Она не жалела себя ради фронта. И если бы ее призвали, то не хуже других исполнила бы долг перед Родиной.
Ходили слухи, что она нагуляла меня на стороне, как будто не все чисто было и со второй дочерью, поэтому муж и ушел от нее. Перед самой смертью, в минуты просветления, мы подступали к матери с расспросами. «Скажи правду, мама». «Вам, зассыхам, не скажу. Богу поведаю. Не долго осталось ждать».
                Х   Х   Х
На этом письмо ее обрывается. При встречах Евдокия много говорит о том, что жизни у нее никакой нет, что она ходячий труп, и вообще ей пора на покой, вслед за матерью. Я соглашаюсь с ней нехотя, 70 лет, это еще не годы, другие вон, которым за 80, не сдаются, а нам и подавно не надо вешать носа.
- Что ты говоришь? Ноги ходят еле-еле. Все тело болит. Разве это жизнь?
- А что ты хотела? Савраской молодой носиться на старости лет? И с палочкой походишь, не велика барыня.
- Барыня не велика, да душа царица. Не спокойно ей в дряблом теле. Вот я ноне села и сама не знаю, как взялась за ручку и бумагу. Написала. Ты бы хоть взял да почитал, да напечатал, где следует.
- Это можно. А про что написала-то, сказочница?
- Про все. Узнаешь. Когда прочитаешь.
Я хорошо помню свою тетку, которую звали Глафирой. Она была выше среднего роста, сухопарая, с большими жилистыми руками, походка у нее была нетипичная для женщины – размашистая, как у мужика трудяги. Ее небольшой, серенький домишко располагался неподалеку от нашего скромного жилища. И когда она приходила за водой на колодец, то непременно наведывалась к нам. Иногда они с мамой пили чай, но больше пересказывали сельские новости, а то и вовсе сплетничали, что никоим образом не возбраняется деревенским бабам. Мама называла ее сестрицей, хотя кровное родство исключалось – близкой родственницей она была по отцу, который ей приходился родным братом.
Первое мое воспоминание о ней связано с трагической историей: у тетки пала корова. А поскольку на ее руках были две несовершеннолетние дочери, которых надо было кормить, то она горько плакала над мертвой кормилицей, пока с нее сдирали кожу, чтобы увезти труп на скотомогильник. Это были слезы отчаяния, вызванные страхом перед голодом. Она знала, что колхоз, на который горбатилась денно и нощно,  ей не поможет, потому что вдов в послевоенное время в деревне было хоть отбавляй. – кому пойти навстречу, самому Богу неизвестно. Близкие люди тоже были не в состоянии сброситься по кругу хотя бы на телочку: жили все одинаково бедно, прибылей от хозяйства никаких, одни убытки. Вот и плакала Графира от безысходности и отчаяния, надрывая наши неокрепшие детские сердечки.
Отец, как мог, успокаивал ее, обещая помогать и поддерживать семью, хотя домашний стол у него тоже не ломился от еды. Но живучие патриархальные традиции – тот единственный шанс, на который могла рассчитывать обездоленная женщина. Брат и прежде делился с ней последним куском, ну а теперь ему совесть не позволяла отказать в помощи родной сестре. Зная об этом, Глафира все равно рыдала над павшей коровой, как рыдают женщины по близкому человеку, ушедшему в могилу.
- Брось, Гланька плакать,- наконец отрезал отец,- корову не вернешь, об здоровье своем подумай…
- Как же, Леска, не плакать! Ведь кормилица пала, надежа моя…
- Сестрица,- обратилась к Глафире мама,- нехорошо, дети рядом, люди смотрят. Пойдем в дом - посидим, потолкуем.
- Ах, Господи! И зачем мне такие муки? И кто наслал на меня их?
- Ничего, справимся. Не мы одни. Всем тяжело живется.
Так прежде провожали в последний путь скотину, от которой всецело зависела человеческая жизнь.
У Глафиры не заладилась жизнь и со вторым мужем, хотя с ним она нажила двух дочерей. Вот и жила, приткнувшись к брату, как к единственному родному человеку, который не отказывал ей в помощи. Она по-прежнему работала как ломовая лошадь, возила горюче-смазочные материалы на роспусках, косила луговые травы, участвовала в заготовках соломы, не хуже мужика, одна управляясь на омете. В гости к нам она, как и прежде, заходила запросто, шутила с нами, говорила, что она наша тетка, но звать мы ее должны Лёлькой, это у нас плохо получалось, мы ее звали Лёляй – по-старомодному, так же как маму – мамай, а отца – тятькой. 
Однажды к ней заглянула нежданно-негаданно радость. В гости к ней приехал муж, дядя Антон, бравый офицер. Мы все ходили смотреть на него, какой он из себя. Дядя Антон  при нас брился, брызгал  на лицо душистый одеколон, подмигивал нам и смеялся.
- Что, детки, интересно?
Мы хихикали, лезли под лавки. Дуська (Евдокия) дичилась и папкой его не называла. А он сердился и говорил, что уйдет. И ушел, хлопнув дверью. Дуська открыла окошко и громко крикнула:
- Папка, вернись!
Дядя Антон вернулся. Но в семье прожил недолго, вскоре он уехал по месту службы. И больше мы  его не видели. Только слышали потом, что он нашел какую-то другую жену со сказочным именем Мальвина. Мы даже видели фотографию, где они были вдвоем. Оба полные и красивые. А она с городской прической и подведенными глазами.
Так шло время, мы подрастали, а жизнь потихоньку налаживалась. И хотя мы продолжали жить, как и прежде, сообща, вперемешку две семьи, Глафира потихоньку входила в силу. Однажды она подговорила двух вдов справить какой-то праздник, или погулять просто так - от горя горького, от доли неправедной. Кампания немного посидела у Глафиры дома, а потом вышла на улицу и пела жалобные песни. Отец нервничал, зубоскалил:
- И что взялись, делать, что ли, больше нечего. Или разбогатели.
- Что ты привязался к ним, - ругала его мама,- пусть отведут душу. Ведь ничего хорошего не видят в жизни.
- Эти две ладно, колхозницы, а третья-то учительница. Какой пример подает нам.
- А что, учительница не человек? Ей и выпить нельзя, и песню спеть возбраняется?
- Ну, все же, интеллигенция. Вшивая, мать твою так.- горячился отец.
Тетка не только приходила к нам в гости, но и поглядывала за нами, когда ее об этом просили. Дело было зимой. Под вечер родители ушли в гости, сказали, что придут поздно.
- Не закрывайтесь, а то мы вас не добудимся, - предупредила мама.
Оставшись одни, мы немного поиграли, а потом я придумал занятие поинтереснее.
- Давайте сделаем пельмени из картошки,- предложил я, как старший из братьев и сестренок.
- Как это?- Изумились они.- Мы не сможем.
- Я вас научу. Я с мамой всегда делаю пельмени.
И закипела работа. Я замесил тесто. Это было для меня не трудно. Без проблем приготовили в корытце картофельный фарш, весело работая тяпками. Лук почистили и нашинковали с трудом – больно едучий оказался. Жир, как это делала мама, накладывали в каждый пельмень отдельно. Пельмени выписывал один я, братья и сестры еще не научились этому мудреному искусству. Я прикинул, что на брата у нас приходится по пять штук.
- Не мало ли? – спросила меня сестренка, глотая слюну.
- В самый раз. Видишь, какие они большие у нас получились.
Настало время варить пельмени. Но как раз в это время к нам заглянула тетка, которой, конечно, наказали родители проконтролировать нас.
- Что вы здесь творите? Ну-ка, я посмотрю.
- Не мешай, Леляй, мы хотим варить пельмени.
- А меня угостите?
- Нет. У нас ровно всем по пять штук, тебе не достанется,- отрезал я.
Тетка на какое-то время потеряла дар речи, соображая, не приснилось ли ей… Какая дерзость! Что лопочет пацаненок? Сообразив, что ей здесь вовсе не рады, даже больше того, сбрасывают со счетов, она разразилась бабьей бранью.
- Окаянные! Быстро все кидайте в помойное ведро. Я вам покажу пельмени. Отец, мать за дверь, а они надумали хозяйничать!
Тетка дождалась, пока мы убирали со стола свою стряпню, покидав ее в поросячье ведро.
- Чтобы у меня сидели тихо и смирно. Приду и проверю. Если что, вон отцовский солдатский ремень на вешалке. Выпорю, как сидоровых козлят. Отцовский ремень действительно всегда висел на вешалке, как напоминание об неминуемой расплате за хулиганство. Как раз он и подействовал на нас магически. Мы разбрелись по углам, забились, кто куда мог. И даже, не поужинав, улеглись спать.
Утром меня разбудил недовольный голос тетки, которая жаловалась маме:
- Ишь, что удумали, своевольники. Сластничать захотели без вас, пельмени стряпали. Я им показала пельмени.
- Ну, уж ты совсем. Они же не хулиганили.
- А своевольничать с таких лет можно? Ты им наказывала сидеть тихо и смирно, а они развели престольный праздник.
Тетка еще долго возмущалась, а напоследок посоветовала маме:
- Выпори. И хорошенько. Особенно этого, старшего. Он заводила.
Тетка ушла, а я встал и вышел на кухню в ожидании экзекуции. Мама, широко улыбаясь, усадила меня за стол, налила в тарелку вкусного супчику и сказала:
- Как же вы удумали? И все получилось у вас?
- Все, мама,- с надеждой, что в этот раз пороть меня не будут, сказал я, заикаясь.- А зачем она так сердится за меня? Что я ей сделал? Я только сказал, что пельменей ей не хватит.
- Вот этого говорить не надо было, сынок. В нашем доме она никогда, ни в чем не знала отказа. Как бы нам тяжело не жилось, мы всегда с ней делились, потому что она одна-одинешенька воспитывает двоих дочерей. А ты ей отказал. Разве ей не обидно?
Долго еще тетка косилась на меня за своеволие и грубость. А я понял, что никогда, ни при каких обстоятельствах не надо, особенно ближнему, отказывать в куске хлеба.
Тетка не прочь была и разыгрывать нас. Весной я, как и все сельские мальчишки, любил ходить на рыбалку с наметкой, которую вязал и изготавливал сам. В очередной раз, ближе к вечеру, прихватив снасти, отправился на речку. Проходя мимо дома тетки, услышал ее глухой говор, а потом она и сама нарисовалась в раскрытом окошке.
- Куда собрался?
- На рыбалку, Леляй.
- И поймаешь рыбу-то?
- Поймаю, в тот раз вон сколько принес.
- А если поймаешь, меня угостишь?
- Угощу, Леляй, лишь бы поймать.
- Весь улов мне отдашь?
- Весь. Я не жадный.
- Смотри, не проходи мимо. Я буду ждать.
Лов оказался хорошим: лещ, налим, а так же плотва без счета. В потемках я весело зашагал домой. Вот будут рады улову дома, про то, что обещал рыбу тетки, я, конечно, забыл.
Проходя мимо ее дома, услышал знакомый голос. Оказывается, она весь вечер просидела у открытого окна, дожидаясь меня с рыбой.
- Что, поймал?
- Поймал.
- Дай сюда.
- Как?
- А так. Обещал, гони рыбу.
Я нехотя отдал мешок с рыбой тетке и понуро поплелся домой.
- Где рыба? - Строго спросил отец.
- Отдал…
- Кому?
- Леляй взяла. Я обещал
- Простодыра. Пенек. А еще рыбак. Не мог соврать, что рыбу не наловил.
Я замялся, тихонько вышел из дома и опять очутился у окошка тетки.
- Леляй, отдай рыбу. Тятька ругается.
- Не отдам.
- Он меня побьет.
- Ну и пускай. Умней будешь, не станешь в другой раз обещать понапрасну.
Я снова пошел домой.
- Где был?- спросил отец.
- За рыбой ходил.
- И что?
- Не отдала.
- Разве так делают: сначала отдал, а потом забрать решил…
- Что же мне делать?
- Никогда не обещай понапрасну.
На следующий день, в обед, тетка принесла большую сковороду с жареной рыбой, той, которую я поймал и отдал ей.
- Ты понял, что сотворил?- Строго сказала она.- Зря никогда не делай, не обещай, а если обещаешь, то держи слово.
Тетка была суровой, но справедливой женщиной. Как бы тяжело не было , а дочери у нее выросли умными, трудолюбивыми женщинами. Они и дома построили себе знатные, и детей вырастили один к одному, всех вывели в люди. А теперь вот одна из них заботится, как бы сохранить память о матери, увековечить ее образ для потомков – внуков и правнуков, всех людей, для которых горе и радость составляют одну человеческую суть, таящуюся в продолжении рода.