Глава 7. "Под грубою корою вещества..."
Чаем своих гостей настоятель поил из настоящего дровяного самовара. Келейник сначала долго возился с этим раритетом на крыльце, подкидывая в жаровню щепочки и шишки, потом втащил, багровея с натуги, в столовую и бухнул вёдерный сосуд на металлический поднос. От самовара шёл приятный жар, грел солнечно руку. Вот посмотреться в него было нельзя – дутый золотой бок был часто заштрихован мельчайшими царапинами, как будто его долго и усердно тёрли чем-то вроде песка.
Отец Агапит был рад получить весточку от старинного приятеля своего – отца Паисия, который формально приходился Аверину духовником. Собственно, именно по этой причине Николай удостоился чести быть принятыми настоятелем лично. Радзинский послушествовал при монастыре уже два месяца, но ни разу отец Агапит не пригласил его к себе – беседовал только на ходу, пока торопливо крестил склонившегося под благословение московского гостя. А с Авериным все двери сразу открылись! Тут же Викентия и заметили, и расспросили, и обласкали. Радзинский только ухмылялся про себя – знал цену человеческому вниманию. Он давно уже не был тем наивным неофитом, который ждал, что в Церкви жизнь устроена по другим законам. Что в миру, что здесь – везде люди.
В простые советские чашки с толстыми керамическими стенками лился из самоварного носика кипяток. Яркая солнечная искра горела на кранике в виде трилистника. Солнечный луч тонул в розетке с мёдом, лохматил нитки ажурной мережки на простой белой скатерти. Уютно здесь было – не по-монашески, по-человечески.
– Уйти от мира можно по-разному, – радостно сыпал словами отец Агапит. Он говорил так легко, будто о неважном, словно камешки в речку кидал. – Зачем это всё – монастыри, уставы, обеты? Во-первых, как знак – людям и Богу. Во-вторых, как знак телу. Оно без внешнего, без буквального и не услышит тебя, не поймёт, чего ты от него хочешь. Поэтому забывать не надо, для чего все строгости эти. А нужны они, чтобы во внутреннюю Церковь попасть, в тишину. А зачем монаху тишина? Зачем от шума и суеты отгораживаться? Да чтобы голос Бога услышать! А у нас как? Услышал чего, так ты в прелести! Вот и смирил Господь Церковь нашу. Всё покрушил – лишнее и человеческое, что от ревности глупой, что не по разуму…
Арсений, которого тоже посадили за настоятельский стол, хотя он поначалу упорно от этой чести отказывался, остро сверкал глазами, внимательно слушая отца Агапита. Он сжимал решительно губы, отводил с лица лезущие в чашку длинные свои волосы и искрил как сварочный аппарат – фонтанами. Радзинский, забывая иногда, что это не физические искры, а просто его символическое видение арсениевой природы, пугался временами, что загорится скатерть.
Расспросить Арсения про его знакомство с Авериным так и не удалось. Кто-то из монахов, увидев, что послушник болтает с посторонними, донёс начальству. Радзинского всегда умиляла эта категория церковных простецов, которые наушничество и подобострастие путали со смирением и послушанием. К счастью отец Агапит бюрократом не был. Разобравшись, кто и зачем в монастырь пожаловал, позвал всех троих на чай. Радзинскому было очень любопытно узнать поподробней, что Николая с послушником связывает, но пришлось отложить этот интересный разговор на потом.
– Хорошо, – вдруг подал голос Арсений. – Допустим, я чего-то там «увидел». Как отличить – истинное это было видение или ложное?
– А чего ты увидел-то, Арсений? – весело откликнулся отец Агапит. – Ангел что ли тебе явился? Или сам Соловьёв?
Радзинский не удержался и всхрюкнул от смеха, хоть это было совсем не по-дружески по отношению к послушнику. Но он оценил шутку и догадался, что эпизод с прикарманенной Арсением книгой имел продолжение.
Арсений зыркнул обиженно на Радзинского и с вызовом тряхнул волосами.
– А допустим, что я и есть Владимир Соловьёв! – подбоченился он. – Пришёл я к вам на исповедь и говорю, мол, София мне явилась!
Настоятель разулыбался и, вопреки ожиданиям Радзинского, включился в эту игру.
– Окстись, Владимир Сергеевич! – замахал он руками, будто дым отгонял. – Какая ещё София? Не сказано про неё ничего в Священном Писании! Так – аллегория одна.
– Так кому-то и Бог впервые явился! – не сдавался Арсений. – Так почему мы Моисею верим, а Соловьёву, то есть мне – нет?
– Ну, хорошо, хорошо. Толком расскажи. Что эта твоя София – голая была? Соблазняла тебя, поди?
– Что?! – возмутился Арсений. – Нет, конечно. Я про это стихи написал. Вот, послушайте…
Арсений артистично откинул волосы ладонью назад и продекламировал вдохновенно:
И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Что есть, что было, что грядет вовеки –
Всё обнял тут один недвижный взор…
Синеют подо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Всё видел я, и всё одно лишь было –
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило, –
Передо мной, во мне – одна лишь ты!
– Так-так-так, – скороговоркой пропел отец Агапит. – Тварный мир прекрасен. Кто ж спорит? Женщины тоже дивные создания Божии. Художник ты, Владимир Сергеевич, поэт, но никак не богослов, – беззаботно заключил он.
– Да как же! – возмутился Арсений. Он так вошёл в роль, что даже жесты его сделались чужими: не суетливыми и шутовскими, а сдержанными и драматичными. И глаза засверкали не юным задором, а нечеловеческой верой и бешеной харизмой. – Это же образы только! Вы до конца дослушайте!
Ещё невольник суетному миру,
Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру
И ощутил сиянье Божества…
– Слышите? «Сиянье Божества»! – обиженно повторил он.
Настоятель снова отмахнулся:
– Да китайцы ещё сколько тысяч лет назад это сиянье узрели!
– Причём здесь китайцы? – нахмурился Арсений.
– Да притом. Что мы в стихах этих дельного вычленить можем? – Отец Агапит принялся загибать пальцы. – Тварный мир, женственная природа его и божественное, якобы, достоинство. Что это? Инь. Вот и всё, Владимир Сергеевич. Язычник ты!
– Язычник? – озадачился Арсений? – Язычник… – Он погрузился так глубоко в себя, что перестал обращать внимание на окружающих.
Радзинский поёрзал и кашлянул деликатно:
– Отец Агапит! Позвольте Арсению к нам в гости приходить. Друг детства его вчера приехал. – Он погладил по плечу Николая, чтобы обозначить, какого «друга» он имеет в виду.
– В частном секторе живёте? У кого?
– У Полины Захаровны.
– У Захаровны? Ну, ежели она не против гостей, так хоть совсем забирайте смутьяна этого, – кивнул на Арсения настоятель.
Радзинский удивлённо поднял брови, но не стал переспрашивать, только уточнил:
– И с ночёвкой можно?
– Можно, – подтвердил настоятель. – Только библиотеку до конца разберите. И знайте, что спать этот балабол вам не даст. Я уж и так его в храме оставляю псалтирь всю ночь читать, иначе он с кем-нибудь непременно языком зацепится – и до утра. Любит дискуссии богословские… Арсений! Задержись. Инструкции тебе дам. За дверью его подождите, – закруглил чаепитие отец Агапит.
Радзинский со вздохом облегчения склонился под благословение и за руку, как маленького, утащил Аверина за порог. Весь последний час он переживал, что Николай, оказавшись в любезной его сердцу церковной атмосфере, снова очаруется ею и растворится в ней, ускользнёт. Коленька сколько угодно мог солнечно улыбаться и вдохновенно говорить, что телесное оправдано любовью, что убить радость аскезой – всё равно, что покуситься убить Бога, но на деле о плотском всегда забывал настолько, что приходилось хорошенько встряхивать его каждый раз, чтобы вернуть на землю. И каждый раз заново соблазнять. Не соединялось у Аверина что-то внутри. В теории – да, по жизни – нет.
Николай удивился, когда Радзинский толкнул его под лестницу, но, видимо, понял, что тому очень надо поцеловать его именно здесь – на территории монастыря, в братском корпусе, в непосредственной близости настоятельских покоев. Убедиться, что после всех этих благочестивых бесед отвечать ему будут также горячо, как и ночью, самоотверженно собирая паутину белобрысой макушкой и отираясь лопатками о белёную стену. Радзинский даже устыдился своей несдержанности, но результатом остался доволен.
– Ревнуешь? – понимающе шепнул Аверин, заботливо заправляя за ухо его изрядно отросшие волосы.
Радзинский покаянно вздохнул и обнял Николая покрепче. Так они и стояли в пыльной тишине, пока наверху не хлопнула дверь, и не посыпались по лестнице чьи-то бодрые шаги.
Арсений налетел на них, не сразу заметив, обрадовался, вытолкнул в горячий летний день.
– Я вечером приду. После службы, – предупредил он, щурясь на солнце. И снова полез обниматься. – Колька, Колька, как же я рад!..
– А ты не хочешь на службу? – осторожно спросил Николая Радзинский, когда Арсений умчался прочь.
– Не сегодня, – дипломатично ответил Аверин. Он внимательно посматривал на товарища, пока они медленно брели к воротам, подмечал что-то своё. – Погуляем? – предложил он, с интересом глядя с монастырского холма в сторону реки.
– Погуляем, – охотно согласился Радзинский.
С тех пор, как Аверин в далёком прошлом, привстав на цыпочки, нежно поцеловал своего жаждущего любви друга на задворках чужой дачи между свежевскопанной грядкой и мокрыми досками коробки летнего душа, влажно-древесные и земляные запахи навсегда сплавились в сознании Радзинского с телесным счастьем. Потом у них с Николаем было ещё много поцелуев и трепетных моментов, взлетевших до уровня вечности и запечатлённых ею, но вот это самое первое переживание близости окрасило для Радзинского всё последующее их плотское взаимодействие природной чувственностью и земной простотой. Радзинский и хотел, и стыдился рассказать об этом Аверину. О том, что все эти деревенские запахи и звуки безумно эротичны и мучительно вкусны, когда пеленают их двоих в свой чувственный кокон. Уже давно Викентий слепил из этого великолепного материала идеальную, на его взгляд, концепцию, в которой всё примирял и обосновывал – и духовное, и телесное, но преподнести её Аверину пока не решался. А тут ещё пренебрежительно брошенное настоятелем «язычник», заставило его напрячься, потому что именно этот ярлык, начинённый, как пушечное ядро, сотней убийственных аргументов, мог снова огорчить Аверина до невозможности.
Радзинскому хотелось раз и навсегда решить этот вопрос. Чтобы больше никогда не пошатнулась вера Николая в то, что их любовь и их отношения оправданны, святы и необходимы. Про себя Радзинский сформулировал безо всякого стеснения: Николай подарил его жизни смысл, полноту и радость – всё то, что дарит человеку Бог. Он прожил эту суфийскую истину, и она вросла в него, ожидая теперь только выразительных слов, в которые могла бы одеться.
Викентий пылил, тормозя подошвами, чтобы не кувыркнуться с крутого холма в высокую жирную крапиву, и вздыхал о своём – вот об этом вот непростом, что непременно следовало бы проговорить. Они спят, потому что друзья? Или потому, что это неважно, и никто им здесь не судья? Или всё-таки потому, что низведение любви в материю, это священный акт, который меняет физическую реальность? Что там у Коленьки в его белобрысой голове? Что он по этому поводу думает?
Аверин между тем замер у самой кромки воды и вдруг радостно принялся раздеваться: стянул рубашку, стряхнул с ног ботинки, запрыгал, стаскивая носки. Радзинский примагнитился взглядом к покрытой испариной спине – к недокрылым лопаткам и камушкам позвоночника – и сразу всю свою философию растерял. Здесь и сейчас перед ним был живой человек, которого он нежно любил, которого боготворил и без которого чах и терял вкус к жизни. Что тут нужно оправдывать? Перед кем? Нуждается ли настоящее в оправдании? Или оно утверждает себя одним фактом своего существования?
Аверин обернулся, чтобы проверить, последовал ли товарищ его примеру, и покраснел, наткнувшись на страстный и преданный взгляд.
– Здесь глубоко? – смущённо кашлянул Николай.
Радзинский сначала кивнул, потом отрицательно помотал головой.
– До середины можно пешком идти. Дальше – уже плыть, – спешно припомнил он. По дождливой и холодной весне искупаться ему здесь пришлось только пару раз.
– Подстрахуешь меня?
– Конечно! – Радзинский сообразил, что плавает Аверин не слишком уверенно, и один в воду лезть не должен. По-спортивному красиво и быстро избавившись от одежды, он шагнул в воду первым и попятился, протягивая руки своему личному богу.
Услышал бы Аверин эти мысли, утопил бы наверное. Или нет? Он как-то очень понимающе улыбнулся и царственно шагнул навстречу, хватаясь за протянутые руки.
Вода колыхалась вокруг маслянисто, плескала свежим запахом в ноздри, шёлком липла к ладоням, поднесённым к речной поверхности.
– Поплыли? – улыбнулся Николай. Так интимно, так сердечно улыбнулся, что вода, в которую по пояс были погружены их тела, приобрела свойства какой-то мистической эротической субстанции. Или это Радзинского окончательно перемкнуло на теме физиологии?
– Поплыли, – глухо отозвался он. Но не тронулся с места.
Аверин опасливо на него покосился, обошёл сбоку и оглянулся снова. Хотел что-то сказать, но передумал, зашёл поглубже и поплыл к другому берегу. А Радзинский вдруг с досадой подумал, какого чёрта они пригласили сегодня Арсения?