Зайцы
Мне часто задают вопрос: как стать художником? Нужны ли для этого какие-то задатки? Чтобы никого не обидеть, я всегда рассказываю свою историю.
Начало осознанной жизни я связываю с послевоенным бараком. Жили скудно, но у жильцов были свои радости. Они с не меньшим восхищением, как нынешняя молодёжь новому сверхчёткому изображению в новом телевизоре, радовались картине на трофейном, привезённом с войны настенном коврике. На нём были изображены олени. Все соседи завидовали этой красоте. И в конце концов кто-то догадался сносить этот коврик художнику-графоману. Тот размножил этих оленей на обычной настольной клеёнке с обратной стороны. Теперь стадо оленей обосновалось на стенах почти всех комнат нашей коммуналки. Только у нас не было такого украшения.
Родители как-то сразу отметили во мне дар рисования. Я довольно прилично освоил технику копирования различных рисунков из книг. Однажды они предложили мне:
-Давай, ты сам нарисуешь нам на стену картину. Будет, как коврик у соседей.
Я согласился. Сначала нарисовал на листе карандашом зайцев (они удавались мне реалистичнее), показал отцу. Ему понравилось, но он сказал:
-Нарисуй оленей. Нам хочется, как у соседей.
Я не поддался уговорам:
-Зачем, как у всех? Скучно. Пусть будут зайцы.
Родители уступили моим пожеланиям. Стали искать подручные материалы. Я сказал, что художники рисуют на холстах, и настоящий олень, от которого произошли все наши коммунальные олени, тоже изображён на материи, а не на какой-то клеёнке.
Мама работала, в школе, там как раз шёл ремонт. Можно было достать холст. И остатки малярных красок разных оттенков могли отдать бесплатно. Так что недоступная ранее мечта о самобытном ковре могла осуществиться без больших материальных издержек и потешить родительскую гордость перед соседями: вот у вас-то кто-то на стороне оленя произвёл, а у нас собственный сын может сделать не хуже!
Мама принесла материалы. Отец помог мне расстелить холст прямо по центру пола для удобства работы. Он был размером с приличный ковёр. Я нанёс на него карандашом зайцев. Зайцы, как мне казалось, удались даже лучше, чем на бумаге. Отец ещё раз попытался переубедить меня на изображение оленей. Тщетно. Я был - кремень.
Когда я раскрасил своих зверей, родители довольно улыбнулись – им очень понравилось. Олени в их сознании поблёкли. Зайцы лучше. Вот они, какие кругленькие и улыбаются. А там рога да кости…
Оставили сохнуть картину. Ходили около неё по полу бочком-бочком… И тут совершилось чудо. Зайцы стали всё больше бледнеть, а потом и вовсе исчезли… Я раскрасил ещё раз. Опять исчезли. Ещё… Тот же результат. Моё художество затягивалось во времени, пахло в комнате скипидаром и ацетоном, причиняло в обиходе неудобства, зайцы не приживались на холсте и всё тут.
В конце концов, добившись довольно слабого изображения, я при помощи отца поднял картину.
Опять - чудо! Зайцы ухмылялись мне с пола. Там они выглядели куда ярче. Несмотря на блёклость моей работы, родители с гордостью повесили картину над своей кроватью. А отец без тени упрёка помог мне в нелёгкой работе по уборке краски с пола.
Тогда-то я получил первый незабываемый урок того, что любой холст требует для живописца грунтовки. И тогда же я получил первое разочарование в своей пригодности к живописи из-за плачевного итога, несоизмеримого с доставленными близким людям неудобствами. Потом я не раз вспоминал с благодарностью родителей, ненавязчиво поощрявших меня в моих начинаниях, и с неприятностью отмечал недовольство близких людей, которым не нравилось, что я постоянно пахну, красками, растворителями – словом, химикалиями, сопряжёнными с моим изобразительным художеством.
Палитра осени
Не скажу, чтоб довольно часто, но родители баловали меня походами в кино. Вернее, выделяли деньги на билет. Вместе с другими сверстниками я посещал нашумевшие тогда фильмы, пока в вестибюле, там, где находились билетные кассы, не встретился взглядом с репродукцией картины Левитана «Осень». Теперь киносеансы для меня закончились. Я также исправно брал деньги у матери на билет, отправлялся в кинотеатр и всматривался в картину на стене. Меня интересовало всё – игра света и тени, переход цветовой гаммы из одного состояния в другое… Я пытался проследить за настроением художника, вкладывавшего свою душу в краски и пытавшегося передать его зрителю… Как разговаривал с картиной, как с каким-то живым существом.
Мать, видимо, уловив какие-то перемены во мне после походов в кинотеатр, своим чутким женским сердцем, однажды спросила:
-Расскажи, о чём был фильм?
И я, ничуть не боясь разоблачения, начал рассказывать об осенних настроениях людей якобы на экране. Звук из кинозала отчасти проникал в вестибюль, и я много слышал из того, что творилось в фильме при просмотре своей картины. Это было ещё одним завораживающим стимулом общения с живописью. Видя перед глазами картину, я на ходу разрабатывал сюжет, соответствующий экранным диалогам. Всё было здорово. Мать даже не усомнилась в посещении мною кинотеатра. И я был доволен, что не солгал матери. Только смотрел я не киношную, экранную картину, как, она предполагала, а другую, настоящую, вечную, способную приводить в трепет сердца многих поколений всего одним живописным кадром.
Картина подтолкнула меня опять к попытке творчества. Попробовать самому передать кажущееся таким доступным состояние природы. На деньги, сэкономленные на кино, я купил краски, пошёл с ними на природу. Была осень. Я стал писать этюд. Сначала показалось неплохо. Я пошёл в кинотеатр. Снова посмотрел на картину, потом - на своё творчество. И мне оно показалось таким примитивным, незначимым, что я тут же вышел и выбросил краски, окончательно уверовавши, что настоящего художника из меня не может получиться. Я был рад, что не ранил в очередной раз родителей попыткой стать художником. В такие моменты лучше быть наедине с собой, своей совестью.
Мастер
В то время как я писал осенний этюд, ко мне подошёл человек, взглянул на работу и спросил, давно ли я занимаюсь рисованием?
Я отвечал, что только ещё начал. Он серьёзно посмотрел мне в глаза и сказал:
-Я как раз занимаюсь с ребятами в студии живописи, приходи, посмотришь. И назвал адрес. Тогда я не придал этому значения, увлечённый работой.
…И вот однажды, мне, давно разочаровавшемуся в своём таланте, вдруг вспомнился этот человек.
Отчего бы ни сходить, ни посмотреть? Ну, пусть сам я ничтожество в рисовании, но от меня же не убудет, если посмотрю, как это удаётся другим.
Я пошёл по указанному адресу, увидел ребят, кропотливо выполняющих назначенную учителем работу. Кто-то из них делал это лучше, кто-то хуже. Мастер, что-то говорил, подправлял, иногда говорил обидные вещи, но никто не обижался, принимая его слова как должное.
Меня он узнал и принял как старого знакомого, пригласил смотреть, слушать… Я сам не заметил, как стало тянуть в мастерскую. Стал всё чаще захаживать на занятия. Однажды пошёл вместе со всеми на пленэр.
Мастер, как бы невзначай заметил:
-Ну что ты опять без красок? Может, хватит только смотреть, надо начинать…
Я опять начал писать и понял, как важно иметь рядом Мастера, с которым ты говоришь на одном языке, понимающего по картинам твою суть, творческое состояние, умение или неумение передать красками жизнь. На рассказанные мною переживания он отвечал:
-Трудности нам даны во благо. Они закаляют нас по мере преодоления разных препятствий, укрепляют дух. Именно они формируют художника, заставляют не успокаиваться, совершенствоваться, пока он жив. Нет хуже самодовольства, самолюбования в мире искусства. Тогда в один миг теряется всё. Главное – стремиться быть полезным кому-то, чему-то постоянно. Это очень тяжело, приносит много страданий, но это так. Пока ты переживаешь за что-то – ты художник.
Только со временем я понял до конца всю мудрость его слов. И только теперь понял, какую, сам того не сознавая, взвалил на себя ношу. Надо ли кому-то желать такой судьбы? Не знаю. Это - и счастье, и огромная, постоянно давящая на тебя, независимо от собственного сознания, ноша.
Родителей, интересующихся доходами художников, и стремящихся во что бы то ни стало приобщить своих чад к такому «лёгкому» виду заработка, к такому пути - стать известным или знаменитыми, я бы попросил, прежде всего, подумать об этом. Пусть это будет собственным выбором их детей.
Игрушки
Действительно, жизнь художника – не игрушки. Это я понял сразу. Молодые, полюбив друг друга, мало значения придают бытовым мелочам. А эти мелочи со временем выступают едва ли не на первый план. С годами я понял, что счастье художника в одиночестве и независимости. Возможности размышлять, оставаясь наедине с собой.
Но сначала я думал жить, как все и лишь временами отдаваться творчеству. Отнюдь. Это творчество забирает тебя целиком, мнёт, лепит, коверкает, извлекает из тебя нужную ему материю, опустошает, а потом оставляет обессиленное тело для накопления новых впечатлений, красок…
Я женился, как все мои приятели. У меня, как у всех, родился первенец. Жили в коммунальной квартире. Период начальной влюблённости закончился. Жена требовала денег. Картины не продавались. Однажды явившись поздно вечером, я застал жену плачущей. Её упрёки вконец доконали меня.
-Ах, тебе нужны деньги! Так на, возьми их!
Я вытряс из кармана монеты, какие-то оставшиеся там бумажки и швырнул их на подоконник. Там валялись игрушки ребёнка… Надо закончить эту мазню, никому она не нужна, найти настоящую нормальную работу. Жить, как все,…
Потом подошёл к окну, отодвинул штору… На меня дохнул звёздный бездонный космос. Я ощутил себя пылинкой в галактиках и все эти семейные дрязги, деньги, машинное ёрзанье, городские фонарные огни внизу, возня с картинами ушли куда-то. Стали казаться не более чем игрушками для забавы младенцу. Пришла отрешённость. Жена почувствовала, что-то неладное, замолчала. А я тут же сел и написал картину.
Не откликаюсь на все уговоры и не продаю её ни за какие деньги. Теперь эта картина со мной на всех сколь-нибудь значимых персональных итоговых выставках как талисман. Словно сама Судьба подвела меня тогда к окну и в очередной раз указала: терпи – это твой крест.
Осеннее одиночество
Это окно оказалось для меня окном в другой мир. Оно словно само подсказывало мне определяющее творчество сюжеты. Заставляло по-философски взглянуть на то, что за ним происходит. Именно из него я увидел другую судьбоносную для меня картину.
Иногда я садился возле окна и смотрел на суетящихся за окном людей. Оно выходило на большой бульвар, по которому постоянно текла река народа. Но однажды я выделил из окружающих старушку, она была легко отличима от окружающих. Шла неторопливо с авоськой в руке, думая о чём-то отрешённо. Окружающие толкали её, даже раздражались, что мешает их скорости, их нетерпению успеть за течением жизни. А вдруг понял, что спешат они все вот к такому же финалу, и надо иметь мудрость задуматься над этим пораньше, не растрясти всё доброе, хорошее в себе по дороге. Потом уже будет ничего не исправить. Нет более беззащитных людей, чем дети и старики. Старики даже беззащитнее, потому что у них уже нет ни времени, ни сил поправить что-то… Я тут же взялся за работу. Сделал набросок. Но как писать? Я понял, что в толпе людей мне это состояние старушки не передать. Тогда я убрал людей, оставил её одну, среди осенней листвы… Коллеги долго рассматривали картину, и всё удивлялись, как мне удалось изыскать такой момент, чтобы на бульваре не было народа, там же всегда много народа. Я отшучивался, что нанял милицию на какое-то время, как будто для съёмок кино, и они не пускали людей.
Сначала я не придал значения этой работе. Но меня пригласили с ней на выставку молодых, подающих надежду художников в манеж. На открытие выставки приехала сама Фурцева (министр культуры в то время). Проходя по экспозиции, она вдруг остановилась и долго рассматривала именно моё «Осеннее одиночество» и, когда оторвалась взглядом от картины, все увидели слёзы на глазах. Тогда я понял, что могу передать свои мысли и настроение красками. Главное – не спешить и не суетиться. Суета и спешка не раз подводили меня.
Третья звезда
Денег не хватало. Я подработал оформителем на производстве. Там почему-то спохватывались по какому-либо случаю оформления в самый последний момент. Не работа – а сплошной аврал. Перед очередными майскими праздниками надо было выводить колонну от завода на демонстрацию. И тут только парторг увидел, что на портрете Вождя всего две геройские звезды, а ему совсем недавно доли – третью. Меня подняли по тревоге в выходной. Рисуй! Завтра портрет надо нести.
Легко сказать - «рисуй»! Портрет огромных размеров. Оказалось, что художник, рисовавший его, никак не рассчитывал, что у генсека появится третья звезда. И места для неё почти не оставил. Надо было подрисовывать плечо. Хорошо хоть какие-то краски у меня на заводе сохранились. Парторг не сводил с меня глаз, всё спрашивал, что ещё надо. Переживал – вдруг не успею. В конце похвалил. Но я сказал, что это ещё полработы. Надо сделать так, чтобы до конца невысохшая звезда не потекла на глазах у всех трудящихся!
-Достань хотя бы спирту и канифоли, - попросил я парторга.
Тот не отказал. Хотя спирт помогавшие мне работники, почти весь тут же выпили. Кое-как звезду «закрепили»…
Звезда всё равно потекла. Хорошо, что был промозглый день с дождём. Из глаз вождей и на мавзолее и на плакатах текли слёзы, какие уж тут наблюдения за моими художествами!
Наше спасение - в тюрьме!
Этот случай, видать, парторга ничему не научил. Второй раз дело оказалось посложнее. Опять накануне очередной маёвки - тревога. Надо срочно готовить злободневный транспарант. Все лозунги устарели. Взят курс на то, что «экономика должна быть экономной». Транспарант должен быть написан в этом духе и представлен на завтрашней демонстрации! Рисуй! Времени в обрез. Выходной день. Парторг смог сделать невозможное. Разыскал знакомого поэта. И тот экспромтом (может быть, был с большого бодуна) выдал:
-Ударим разом по делу нашим энтузиазмом!
Больно и не вдумывались в слова, доверившись бойкой рифме и её создателю. Алого полотнища не было. Белил тоже. Были салатный и синий цвета. Я решил поэкспериментировать. Старый плакат закрасил в салатный цвет и синим - нанёс по нему лозунг поэта. Получилось как-то необычайно и красиво, хоть сразу в Третьяковку неси…
Путь нашей делегации с этим транспарантом к общей маёвке пролегал через Бутырку. Я стоял у окна, отмывая от краски руки, наблюдал за шествием по улице и не понимал, что происходит. Вдруг ворота тюрьмы раскрылись, и вся наша делегация во главе с парторгом и моим транспарантом скрылась за ними в полном составе… Ворота закрылись. Другие делегации прошествовали дальше.
Через полчаса ко мне прибежал взбешённый, заикающийся парторг:
-Провокация! Ты чего там намалевал! Можно только белым на красном. Пошли. Ответишь. Сказали, всех оставят в тюрьме!
Во дворе тюрьмы сидел на скамеечке дядька с бесцветными особистскими глазами, перед ним распластался на земле мой плакат.
-Твоя работа? - не поднимая на меня глаз, спросил особист уставшим голосом.
-Ну, моя.
-Сам придумал?
-Я человек подневольный, чего сказали, то и написал.
-А если бы я не доглядел, и вы бы выползли с этим «художеством» на площадь, - вдруг зашипел он на парторга гадюкой. – Да вам бы уже сегодня здесь камеры забронировали. Радуйтесь, что тюрьма на пути попалась. Появилась возможность вас спрятать. Ударят они энтузиазмом по делу – махновцы да малевичи недобитые, Остапы Бендеры хреновы… Вам чего, в тяготу газеты полистать да лозунг с передовицы нормальными красками наляпать!..
После каких-то согласований всех отпустили, в том числе и меня. Оставили парторга для дальнейших разбирательств. Больше я его на заводе не видел. Но слышал, что и его не посадили. Вызывали поэта, выяснили, что злого умысла не было. Мол, чисто творческое разгильдяйство, и со стороны художника и со стороны служителя Парнаса.
Сейчас всё это кажется смешным сном. Но тогда я уяснил, что во всём есть свои каноны, рамки, границы, переступать которые малопозволительно, и надо иметь на это какое-то право, хотя бы жизненный и творческий опыт.
Рукописи - горят!
Предприятие наше было режимным, проще говоря, закрытым. Проводились серьёзные для государства научные исследования. Ко мне в мастерскую заглядывал генерал. Ему ещё и тридцати не было, а уже - генерал. Он работал над какой-то важной диссертацией. Компьютеров тогда не было. Остро вставал вопрос с оформлением таких работ для представления на комиссию. Вот он обратился ко мне. Принёс работу, пояснил, что и как выделить подписать, нарисовать. В конце добавил, как бы между прочим, зевнув:
-Это черновик. Можешь сделать какие-то пометки на нём, всё равно потом сожжём.
Сказано - сделано. За неделю я управился. Оставил свои иллюстрации, мусор сжёг. А потом ахнул. В этот мусор случайно попал и весь черновик генерала! Ну да быстро успокоился, всё равно он предназначал черновик к сожжению.
Вот и сам генерал на пороге. Я ему вручаю рисунки, он спрашивает, как бы между делом:
-Где черновик?
-Сжёг, - отвечаю я, - вы же сами сказали: на сожжение…
Генерал у меня на глазах вдруг почернел:
-Он же секретный…
Я сразу ещё ничего не понял, лишь потом до меня довели, что уничтожить секретные документы – это целая эпопея с множеством разных условностей.
И потом начались кошмары. Мы вместе с генералом написали множество объяснительных. Нашли всех кочегаров, которые работали в смену сожжения документов. Они тоже писали объяснительные. Генерал, как настоящий истопник, рылся в золе топки, где сгорели его черновики… Остался он генералом или нет, я не знаю, но понял с тех пор хорошо, что ставить свою работу выше какого-то другого дела нельзя, и все черновики надо беречь. Этот принцип потом не раз спасал меня во многих ситуациях.
Бывает, скапливается много ничего незначащих этюдов, зарисовок. Выбросить бы их, уничтожить. Но переберёшь на всякий случай ещё раз, и вдруг ёкнет сердце – из этого рисунка такая вещь может получиться.
-Этюд – это документ, не прибавить, не убавить нельзя, - говаривал мне Учитель. Слушаться надо учителей. Возвращаться к пройденному, искать то, что просмотрел по неопытности…
Разговор с картиной
Привычка «разговаривать с картинами осталась у меня на всю жизнь. Только теперь это подлинники. С ними без посредников общаешься с гениями. Я часто бываю в Третьяковке. Учусь у великих мастеров. Бывало, задержишься у полотна, подойдут спросят: что ты там такое изучаешь в «Боярыне Морозовой»?
-Учусь, - отвечаю, - учусь.
Уйдут, недоумённо пожимая плечами. А я сам не заметил, что часа два простоял возле картины, рассматривая одного лишь Суриковского юродливого. Кстати, заметил, что не я один такой. И люди эти умеют, в отличие от меня, не банально ответить. Например, мужичёк возле Саврасовских грачей сказал любопытствующему:
-Да вот деньги забыл, размышляю, как домой добраться,
-А сюда-то как без денег попал?
-Не знаю. Грачи, наверно, и принесли!
Картина – это живое существо. В ней душа и дыхание и движение художника. С ними надо быть осторожнее. Если взялся вершить судьбу настоящей картины (купил её или получил в подарок) будь благожелательным. Дай другим ею наслаждаться, иначе она не всегда положительно может отразиться на твоей судьбе. Кто бы мог подумать, что меня заденет в кинотеатре «Осень» Левитана. Не будь там её, всё могло сложиться совершенно иначе.
Снова зайцы
Наша жизнь меняется только внешне, люди всегда, по-моему, остаются прежними. В молодые годы я видел в метро людей, уткнувшихся в книги, газеты. Теперь у них в руках айфоны или планшеты. Мозг нуждается в постоянном заполнении неважно чем: повседневной, рутинной информацией, новостями или же размышлениями о вечном, нетленном…
Я же при этом всём чувствую себя динозавром, случайно выжившим в городских дебрях. А помогло этому выживанию частое пребывание в провинции. Это - как заболевшему глоток свежего воздуха. Из душных московских кварталов, подземки вырваться к облакам, голубеющей речке, к людям с чистым сердцем, и с такой же чистой, опростевшей в труде душой, говорящим то, что думают… Я бы там навсегда и остался, но жизнь требует заработка, а живопись – это единственное, что я умею делать по-настоящему. Работы нужно продавать. Москва – это выставки, деньги…
…Я сажусь в уголке вагона метро и начинаю вглядываться в декоративные разводы пола. Спасибо устроителям метрополитена за такой выбор напольного покрытия. Я начинаю домысливать, дорисовывать, фантазировать новые образы с помощью этих волнообразных линий. Получается какое-то необыкновенное погружение, просветление. Всякие животные, те же зайцы в необычайном обличье являются мне. Это, наверное – зов самой природы. Хотя некоторые, после моего рассказа об этом, стучат пальцем по виску – мол, совсем ку-ку. Может быть? Бывает, проезжаю даже свою станцию… Художник – он такой. Художник – он не такой, как все. Может быть, все уже давно ку-ку. А он один ещё не съехал.
Вот и подумайте – отдавать ли своих детей в настоящие художники. Я не виню своим родителям, что они меня никому, никуда не отдавали! Это был исключительно мой выбор.