Сочи, сентябрь-октябрь 2013
Ведомый надеждой в поддержку коллег, если не в маленьком нефтяном городе Муравленко, то в пределах всей России наверняка, я все-таки сумел выбраться на высокую трибуну, чтобы выступить перед ведущими журналистами России и рассказать им, что со мною произошло и на этом частном примере показать, как власть расправляется с честной журналистикой…
То, что Всеволод Богданов, председатель Союза журналистов России, принял меня в своем кабинете в Союзе журналистов России на московском Зубовском бульваре в то время, как я уже не был в числе журналистов уже два года, и даже пригласил на фестиваль журналистов в Сочи для рассказа о судьбе книг «Холодный путь к старости» и «Эффект безмолвия», о моей судьбе, причем с оплатой проезда и проживания, смахивало на чудо.
Из этого случая следуют две важные вещи: чудеса происходят, но «под лежачий камень вода не течет». Если бы я не поехал в Москву и не зашел лично к Богданову, то ничего бы не получил. Но то, что я получил, пока только предполагаемая возможность. Возможность. Что из нее последует, сказать сложно. Я плохой оратор и без подготовки, а возможно и с нею, провалюсь, но я обязан рассказать, как работает против журналистики система власти в провинциальных городках.
После доклада
«Все легенды обретают жизнь от недостатка информации и чрезмерного воображения»
Все шезлонги вокруг бассейна с подогреваемой морской водой в сочинском гостиничном комплексе «Жемчужина» были заняты журналистами, приехавшими на всероссийский фестиваль, чтобы, по логике, работать, а не отдыхать, но реальная картина складывалась иная. Журналистов выдавали интеллектуальные разговоры, которые вели в воде их плавающие головы, а также лежащие и сидящие тела. Журналистов выдавали то бейджики с эмблемой Союза журналистов России, на которых синели неразличимые издалека имя, фамилия делегата, то простенькая пляжная сумка в виде мешочка, то синее банное полотенце с выдавленной надписью «Вся Россия», даденные в подарочном наборе каждому журналисту. Все крайне низкого качества. Так, банное полотенце не впитывало воду совершенно и годилось не более, чем на коврик на входе в квартиру или баню, а если поверить надписи на столь некачественном полотенце, то дела у нынешней России были совсем плохи, и она не годилась на то, чтобы исполнять первейшие свои обязанности перед гражданами.
Журналистами был тесно заполнен и небольшой песчаный причерноморский пляж и именно - по тем же самым приметам. Правда, назвать приехавших журналистами можно было лишь по тому обстоятельству, что если приехавшие собрались на фестиваль журналистов – то, значит, и собрались – журналисты. Но на самом деле: номер в гостинице «Жемчужина» был совсем не дешев, да и проезд из отдаленных городов России – тоже.
Поэтому организованный Союзом журналистов России фестиваль журналистов, как обычно, собрал людей, либо близкорасположенных к финансам собственных или бюджетных предприятий: руководителей газет и журналов и их приближенных, либо – людей, близкорасположенных к руководству Союзом журналистов России. В большинстве своем не тех, кто рискует жизнью и положением, не тех, кто пытается защитить права простых людей, а тех: кто умеет хорошо зарабатывать деньги, или тех, кто умеет хорошо прислуживать тем, кто поставлен властвовать над простыми людьми, и имеет деньги, чтобы платить писакам, которые помогают ему властвовать...
На этот же черноморский пляж вышел и я, после того, как отчитал доклад о своей нелегкой ситуации при почти пустой аудитории на тридцать человек, куда меня пришло послушать всего шестеро. Причем, трое - были брянские, спровоцированные их водителем Володей, волею судьбы и организаторов фестиваля, проживавшим в одном номере со мною.
В расстроенных чувствах я осмотрелся вокруг и все: и знаменитый проходившими в нем кинофестивалями и песней Вилли Токарева отель «Жемчужина», и верещагинский мост над огромным оврагом, где этот отель находился, и санаторий «Светлана», находившийся метрах в пятистах от «Жемчужины», где меня поселили, и выложенные плиткой тротуары, и все-все-все вокруг мне показалось какими-то дьявольски обманчивыми декорациями к печальной пьесе жизни, чем-то не от мира сего, чем-то теневым, виртуальным, настолько несущественным, что даже почти несуществующим, но вместе с тем настолько увлекающим и сводящим с ума, что человек словно бы становится сам маленькой фигуркой в виртуальной игре, которую затеял, но увлекся и улетел, как Алиса в заэкранную страну чудес. Это было удивительное впечатление, которое я испытал впервые в своей жизни…
Октябрьская черноморская вода оказалась холодной. Плавание в море не столько освежало, сколько выстуживало тело, но я хотел снять стресс. Я был не большой мастак публичных выступлений, как я уже писал, и они давались мне с трудом и этот труд я уже исполнил, получив долю напряжения, но увиденное на пляже поразило меня до глубины сердца!
Меня – человека, который ради журналистики, ради исполнения своего долга, сознательно лишился благосостояния, работы, безопасности и в уже ощутимой мере – свободы, меня, который, будучи условно осужденным на четыре года, которые власти легко могли перевести в реальные, рисковал своим оставшимся благополучием даже самим приездом на этот фестиваль с докладом о том, как власть расправляется с журналистами… - меня позабыли. Меня позабыли, мною пренебрегли, ради наслаждения последним черноморским лучом солнца, негой его тепла, шумом морских волн…, в общем тем, что составляет безусловное счастье любого человека, который находится в отпуске, который предается безделью, созерцанию, но никак не делу, ради которого собравшиеся здесь журналисты потратили деньги, порой и бюджетные.
«Это - то самое, за что меня фиктивно осудили. Мошенничество с использованием служебного положения причем – массовое», - раздумывал Алик, оглядывая лежащие вокруг тела, массово и реально обманывающие работодателя о целях своих командировок на съезд Союза журналистов, крадущие деньги, поскольку в тот момент, когда они должны были отрабатывать свои заработные платы, они лежали на пляжах. Кругом царили разобщенность, душевный благополучный холод и праздные разговоры.
Я-то думал, что, оказавшись в яме судьбы, в пропасти, попав под каток власти: лишенный работы, дохода, осужденный и оплеванный - я вызову сочувствие, возмущение и помощь коллег. Я думал, что мне протянут руку помощи: «мол, держи, брат» - и вытянут на поверхность, предложив хоть какую-нибудь работу и публичное освещение давления на журналистику, ее удушение. Но журналисты и руководители СМИ в подавляющем большинстве своем предпочли не заглядывать в яму, где я сидел. А те, кто заглянули, просто выслушали, спросили каково сидеть в этой яме, не жалею ли я о своих действиях, из-за которых я в эту яму свалился, и разошлись... Такого равнодушия от журналистики к наисерьезнейшей проблеме ее существования, я не ожидал.
Потом я внимательнее присмотрелся к поведению журналистов на фестивале и вывел простую формулу. Все участники фестиваля в полном составе, ну возможно за исключением богатых единиц, обязательно посещали только такие мероприятия съезда, как завтраки, обеды и ужины. Вне всяких мероприятий, на добровольной основе пользовался популярностью пляж и бассейн, как возможность ублажить себя. Из остальных мероприятий фестиваля, наибольшего внимания удостоилась только встреча с главой города Сочи, которая, на мой взгляд, вообще должна была, по логике съезда, не привлечь внимания, как встреча с местечковым чиновником, ничего не знающим о проблемах журналистики! Остальные встречи собирали немногочисленную публику…
Формула личности современного журналиста не то, чтобы вытекала из этих фактов, она просто фонтанировала. Журналисты в первую очередь стремились к бесплатному комфорту и хорошей еде, игнорируя какие-либо должностные, моральные или этические обязанности. Во вторую очередь журналисты стремились сблизиться с властью, которая все это может дать. В третью очередь - они отдавали себя прекрасному и научному, чтобы укрепить свое благосостояние и превосходство, и чтобы сближение с властью прошло как можно более успешно для комфорта и еды. В последнюю очередь очень-очень редкие журналисты, видимо сдуру, могли поинтересоваться и проблемами, которые власть не только не волнуют, но которые власть сама провоцирует и распространяет...
Эта вновь открытая формула журналиста настолько взволновала меня, что когда я по счастливому стечению обстоятельств попал за стол к председателю Союза журналистов Богданову, то сказал тост и предложил выпить за то, чтобы описанный мною порядок предпочтений журналистов изменился с точностью до наоборот. Но об этом чуть позднее.
Сейчас я сам лежал на шезлонге сочинской «Жемчужины», смотрел на догоравшее октябрьское небо и перебирал в памяти этапы своего триумфа, если так можно назвать то, что со мною произошло за все время пребывания в журналистике, а также то, что в этой книге можно отнести к кульминации.
Как случилось, что мне удалось выступить на съезде Союза журналистов
«В жизни есть два самых главных правила: сделать каждый день жизни интересным и незабываемым, сделать так, чтобы таких дней было как можно больше»
Счастье редко падает на того, кто не движется по садам, под ветвистыми деревьями, на которых это счастье произрастает. Надо искать сад счастья. Но не только его, но и человека, который может привести в этот сад.
Я приехал в Москву из небольшого городка Чернь тульской области без предупреждения полиции, что могло стоить мне свободы - таковы были условия моего условного уголовного осуждения: не покидать место жительства без предупреждения своих надзирателей. Но мои надзиратели находились в маленьком нефтяном городе Муравленко, за тысячи километров от меня, взять у них разрешение на выезд из Черни, в которую они меня отпустили, не было никакой возможности, но честно говоря, им и не следовало знать, зачем я собираюсь в Москву и где в Москве я буду останавливаться.
Приехал я в Москву, чтобы встретиться с Всеволодом Богдановым, председателем Союза журналистов России, и попросить его о помощи в поиске мне работы.
Богданов принял меня без проволочек, но лицо его радости от встречи не выражало, оно скорее было настороженным. Этот кабинет видел массу просителей. Всем всегда что-то надо – это я прекрасно понимал и не осуждал.
- Ну что, рассказывай, - запросто сказал Богданов.
- Осудили меня, Всеволод Леонидович, заочно без моего участия. Я уже два года без работы. Прошу вашей помощи, - попросил я. Это был большой для меня шаг, поскольку я крайне не любил у кого-либо что-либо просить, поскольку понимал, что у каждого властителя есть свои проблемы и задачи, требующие времени и внимания, а также масса иных желающих помощи. Просить – значит отнимать: отнимать время и силы у того, к кому обращаешься, отнимать то, что могут дать мне, у других просящих. В человеческом плане, я никогда не считал себя значимее других и даже квартиру себе не просил и не получил в маленьком нефтяном городе Муравленко, хотя все, кто занимал должность, на которой я пребывал шесть лет, получили по квартире и даже не по одной.
Лицо Богданова участливо изменилось, и он удивленно спросил:
- Все-таки осудили??? А я думал, что все прошло и само собой утряслось.
«Богданов не читает электронные письма», - понял я, вспомнив, как от его ближайшей помощницы М-синой слышал, что Богданов вообще с компьютером не дружит. У него даже на рабочем столе монитора нет. И это действительно было так. В наш электронный век, когда все тексты составляются на компьютерах, у главного журналиста страны не было на столе этой важной составляющей современного мира.
- Осудили, Всеволод Леонидович, причем самым подлым образом, - повторил я. – И не дают дышать в нашем маленьком нефтяном городе. Кассационную жалобу не принимают, хоть я во все инстанции стучался. Я ведь даже полтора года в федеральном розыске был, по сути – ни за что.
Богданов поднял телефонную трубку внутренней связи, быстро набрал короткий номер и сказал:
- Павел зайди ко мне.
Секретарь Союза журналистов России Павел Гутионтов вошел так быстро и тихо, что я увидел его уже, будто по волшебству, сидящим на стуле, напротив.
- Вот, Павел, ты Андрея знаешь. Осудили его без участия в суде, - начал Богданов. – Сейчас без работы. Это новая книга. А на что ты живешь?
- Я всегда был жмотом, - самокритично ответил я, намеренно применив по отношению к себе нелицеприятное выражение. – Если зарабатывал рубль, то пятьдесят копеек откладывал. Кроме того, родственники и жена помогают.
Богданов слегка переменился в лице при слове «жмот».
- Приговор вынесен условный, - продолжил рассказывать я. – Но выезд за пределы маленького нефтяного города ограничен. Мне надо указывать по какому адресу выезжаю, на какой срок. Поэтому на работу в другом городе устроиться не могу. Держат меня там, как селедку в банке. Сейчас в Москве я незаконно. Скажешь куда едешь – могут не пустить.
Тут я немного обманул, чтобы не вдаваться в подробности волокиты оформления выезда и ментовских требований о выдаче адресов, а значит и всех друзей, у которых будешь жить.
- В общем как раньше, на сто второй километр от Москвы, - пошутил Гутионтов.
- Что-то похожее, - согласился я.
- В общем, Павел, давай приглашай его на фестиваль, пусть расскажет, - нашел выход Богданов.
- Разбавим наш хороший коктейль вступающих? – высказал Гутионтов полувопрос-полуутверждение.
- А почему бы нет? – ответил Богданов.
- Тут есть параллель, - заметил Гутионтов. – Если после фестиваля в Дагомысе ему дали условный приговор, то после этого – дадут реальный.
- Опасность этого есть, - согласился я, мысленно отдавая должное уважение сообразительности Павла.
- А может это событие сыграет и наоборот, - предложил другую версию Гутионтов. – С Дагомыса началось, а в Сочи все закончится.
Говорят: хочешь рассмешить Бога, расскажи о своих планах.
- Мне, чтобы выехать из маленького нефтяного города, нужно письмо-приглашение, - сказал я. – Меня так просто не выпустят, мне надо указать, куда я еду и где буду жить. Я сейчас в так называемом отпуске, хотя какой у меня безработного может быть отпуск? С выездом в Сочи могут возникнуть проблемы, а с письмом… - полиция возьмет под козырек. И письмо нужно прямо сейчас, чтобы я с ним уехал.
О сиюминутном оформлении письма я сказал, конечно, потому что знал волокитный характер Союза журналистов России, откуда стоит уехать, как о тебе и забудут.
- Тогда оформляйте письмо. Павел помоги, - приказал Богданов…
Печатала письмо Надежда М-сина, давняя моя знакомая. Я смотрел на нее и удивлялся: она словно бы и не менялась. Время шло, а Надежда оставалась такой, как много лет назад и лицом и телом. Вот так бы и все добрые надежды не испарялись.
Примерно через полчаса письмо было у меня в руках, и текст его гласил:
«С 28 сентября по 4 октября в г. Сочи в отеле «Жемчужина» состоится фестиваль журналистов «Вся Россия - 2013»… Приглашаем Вас принять участие в нашем форуме и выступить с сообщением о судьбе Вашей книги. Проезд и проживание за счет организаторов».
Покидая Союз журналистов, я был безмерно счастлив этому приглашению, возможности громко озвучить свои проблемы и в особенности тому, что это произойдет за счет Союза журналистов России. Я был на вершине счастья и тотчас перезвонил Лиде и все ей рассказал.
Подготовка к докладу
«Хорошее или плохое качество - любопытство - зависит от того, к чему это любопытство приводит»
Последующие полтора месяца прошли под знаком вдохновения и надежды. Я заново пересматривал документы репрессий, заново окунался в атмосферу угнетенности, злобы, лжи, подлости, травли, но переносил это легче, чем, когда испытывал, от осознания, что скоро, совсем скоро меня услышат и что-то сделают. По крайней мере, скажут об этом в других городах, на страницах незнакомых мне изданий, а возможно даже в столичных. Это была высокая ответственность.
Я уже даже боялся сотен умных глаз, устремленных на меня, которого уполномочили доложить самую обыденную историю для настоящего журналиста. Все-таки многих журналистов убивают, калечат, а тут всего-навсего – условный приговор по сфабрикованному уголовному преступлению. Несерьезно: не выпить стоя и не почтить память. Но сам председатель Союза журналистов Богданов поставил передо мною эту задачу, а Богданову виднее, что должно прозвучать на фестивале журналистов и кто должен выступить. Все-таки между Богдановым и мною не было ни родственных, ни дружеских связей, а, значит, была объективность.
Во время подготовки к выступлению я написал коллеге – директору телестудии «Факт» из Тарко-Сале Владимиру Р-ненко, который тоже попал под каток прокуратуры, но сумел защититься и порекомендовал мне в помощь московского адвоката С-харева. Я размечтался найти в нем поддержку и включить в свой доклад элементы истории коллеги, но получил отказное высокостильное и даже высокоинтеллектуальное письмо.
«Андрей, добрый вечер!
Мне искренне жаль, что так случилось с Вами. Но жизнь продолжается, и, если сохранено здоровье, - все еще наладится. Станьте счастливым и подлецы этого не переживут, так, кажется, говаривал Юрий Никулин. Касательно съезда и всего с ним и подобным связанным - я не верю. Давно. Не верю ни в смелость, ни в честь, ни в достоинство, ни в солидарность, ни в порядочность – не верю во все неотъемлемые слагаемые нашей профессии. Мышиная чиновничья рать давно сожрала и подменила ложью и показухой - бездарной, циничной и наглой - не только образование, производство, науку и культуру - она без остановки гонит страну к развалу. Что уж говорить о всех нас: о четвертой власти??? Щепках в проруби. Много помощи или хотя бы простого слова поддержки от коллег получили Вы, я, подобные нам - просто не понравившиеся, неудобные и т.д.? Что-то сказал Союз журналистов Ямала, УрФо, страны? Еще несколько лет назад я предлагал неформально, а потом и формально объединиться директорам телестудий Ямала для выработки общих принципов защиты свободы слова и собственной в этой связи. Как думаете, чем все закончилось? Об этом можно много говорить, да сытый голодного не разумеет.
На съезд приглашали - отказался. В августовском номере «Деловой России» есть мое расшифрованное хаотичное и довольно слабое интервью по телефону на эту тему. Хотите-можете использовать что-то оттуда, если, конечно, это созвучно Вашим убеждениям. Правда там ничего нет про "правоохранителей", но они ведь просто слуги хозяина, звено порочной системы, в которой болтается и то, что почему-то до сих пор называет себя «журналистикой». И в отчете власти - демонстрации демократии и плюрализма съезда сообщества журналистов, будет подколота статистическая справка и о прозвучавшей теме из Ваших уст. Горькая шутка, извините.
Удачи Вам, сил и веры в то, что Вы делаете!»
Но кто верит в смерть, поднимаясь в атаку? Я счел мысли Владимира банальным стремлением спрятаться от опасностей, которые, несомненно, пролетят мимо меня, достаточно лишь заставить всех подняться и дружно атаковать несправедливость, заставить власть изменить правила игры с журналистами.
Приезд в Сочи
«Легенды и реальная история следуют разными дорогами»
Воодушевление и волнение, с каким я летел на всероссийский фестиваль журналистов, можно было бы сравнить с волнением человека, покупающего первую квартиру или машину, или справляющего долгожданный юбилей среди дорогих друзей. Это была новизна, абсолютная новизна, в которой виделось только хорошее. Что будет за этой новизной? Неизвестно, но, несомненно, - хорошее.
Задержка сочинского авиарейса в Москве немного опечалила меня, поскольку в Сочи меня должны были встречать: от Союза журналистов России был организован трансфер в гостиницу. Было неудобно перед водителем, сам-то я готов был и провести хоть всю ночь в аэропорту, лишь бы попасть на фестиваль журналистов, чтобы потом, в самом худшем случае, вспоминать об этом событии и говорить друзьям и близким: «Я жил в «Жемчужине», где бывал Вилли Токарев». А там еще и бассейн с подогреваемой морской водой… Я всегда любил знаковые события. От предвкушения грядущих радостей уже на посадочной полосе сочинского аэропорта меня отвлек телефонный звонок.
- Добрый день, вы уже прилетели? – спросил его незнакомый мужчина.
- Да, вот только-только сели, - ответил я, поняв, что это звонит тот, кто должен меня встретить.
- Как только выйдете из аэропорта, сразу перезвоните по этому номеру, и я подъеду, - сказал мужчина и отключил телефон…
Вместительный микроавтобус «Хундай» принял меня на остановке напротив современного сочинского аэропорта, который возник на месте старого в течение каких-нибудь двух-трех лет, в котором я уже бывал, находясь в федеральном розыске и встречая жену. Водитель помог уложить багаж.
- Садитесь, едем, - сказал он.
- А другие? – спросил я.
- Вы единственный, - ответил водитель.
Стыд и давление статуса единственного я почувствовал уже в дороге. Повышенного внимания к собственной персоне я никогда не любил. Я любил тихое спокойное уважение и даже мечтал о нем, но хлопки в мою честь убивали меня, как залпы охотничьих ружей - например, гуся. Впрочем, этих хлопков за всю мою жизнь было немного.
Навстречу понеслись предолимпийские неоновые контуры хоккеистов, лыжников, фигуристов…, установленные вдоль шоссе, обвязывающего добрые бока прибрежных возвышенностей. «Сумею ли я оправдать доверие Богданова и такие авансы в виде такси для единственного пассажира?» - уже раздумывал я…
- В какую гостиницу вас везти? – внезапно спросил водитель.
Хмель переоценки улетучился. «Значит, не только «Жемчужина»», - мигом сообразил я и ответил: - Не знаю.
Водитель куда-то перезвонил и сообщил:
- Едем в Светлану…
Лавровые листья причастности к Вилли Токареву облетели с моей головы, и осталась одна лысая усталость от четырнадцатичасовой поездки на двух самолетах и одном маршрутном такси. Символы, символы. В этот раз - обманули…
В ночной тьме на шестом этаже «Светланы» храпел мой сосед по номеру. Оказалось, он вовсе не редактор или журналист, на что я надеялся, чтобы завести разговор о работе, о переезде на новое место, а водитель брянской городской администрации Владимир. Он привез на темно-синей затрапезной «ГАЗели» десять человек брянских редакторов, разместившихся в других гостиничных номерах…
- Вообще, так обычно не поступают, - согласилась Лида в телефонном разговоре. – Селят с коллегами.
«Это М-сина все мстит мне за то, что я по ней проехался в книжке», - понял я, но, впрочем, быстро уснул.
Володя
«Чтение само по себе человека никак не изменяет, оно только делает его начитаннее, если, конечно, тот запоминает прочитанное, а изменяет человека только применение прочитанного, то есть труд над собой»
Брянский водитель Володя, похожий на чертика без рожек, и впрямь был необычным. Он нервно курил на балконе, присев, чтобы его не заметили последователи закона об ограничении курения, но дым, следуя конвекции, затягивался в комнаты, что было ощутимо любому носу. Водку Володя пил не рюмками, а фужерами даже в присутствии рюмок, сразу по полфужера, но не пьянел.
- А ты не боишься, что от твоего доклада твое положение лишь ухудшится? – несколько раз спрашивал он у меня.
- Не знаю, - отвечал я.
Человеческая жизнь всегда висит на тонком волоске случайностей и так естественно скоротечна, что удивительно наблюдать людей, которые своим поведением утверждают вечность. Они словно блеклые кусочки тающего льда, которые не торопятся блеснуть последний раз, боятся подставить себя под несущую теплоту и смерть энергию солнца, надеясь остаться в этом состоянии оледенения навечно...
Но нет. Подходит время, и они также тают, как и те кусочки льда, которые блеснули. И им остается только перешептываться: еще один выскочка спекся, но это слабое утешение для того, кому суждено спечься по природе своей. Однако, это утешает неблеснувших, словно бы злословие и зависть создают некий маринад для их вечного будущего, которого у них, априори, быть не может.
Что же в этом мире, где живут исключительно умирающие, может стать хуже? Парадоксальная жизненная практика бессмертных присутствовала у всех без исключения. Даже у этого человека, Володи, разрушающего свою печень, легкие, сердце и мозг, но в своей покорности боящегося самого обычного высказывания.
«Одной из самых удивительных особенностей человеческой натуры, вскрытой в это время (во время второй мировой войны), оказалась покорность, - писал Василий Гроссман в своей книге «Жизнь и судьба». -
Бывали случаи, когда к месту казни устанавливались огромные очереди и жертвы сами регулировали движение очередей. Были случаи, когда ожидать казни приходилось с утра до поздней ночи, в течение долгого жаркого дня, и матери, знавшие об этом, предусмотрительно захватывали бутылочки с водой и хлеб для детей». Это все происходило на пути к смерти, под влиянием неугасающей надежды и веры в лучшее…
Продолжение подготовки к докладу
«Разница между человеком, который не может сделать и который не хочет сделать, состоит в том, что один слабо развит, а другой – имеет умственные преграды. Соответственны и методы лечения»
Следующие дни я готовился к выступлению. Несколько раз переписывал свое выступление, читал его вслух, вновь переписывал, придавая, однако, ему в первую очередь свойства документа, а не устной речи. Потому что цель моя была куда выше простой беседы, я надеялся на разворот всего несправедливого уголовного дела и должен был соблюдать предельную точность в определениях и выводах.
Я перетащил за один раз пятьдесят килограмм своих книг из сочинской почты на гору, где располагался санаторий «Светлана», в каждую книгу вклеил просьбу написать отзыв и свой электронный адрес. Затем я сбегал в магазин и купил несколько десятков чистых DVD-дисков и записал на них доклад на своем ноутбуке. Купил под каждую книжку отдельный пакет и сформировал подарки: книжку и DVD-диск.
Слегка нервничал из-за того, что организаторы фестиваля оставили меня один на один со всеми подготовительными проблемами, но понимал и М-сину, которая поставила своей задачей усложнить мне жизнь. «Вот так и все герои моих книг, каждый из них плюнул в меня, и я утонул», - обобщил я, но продолжал исполнять свой долг, в который залез, прилетев в Сочи за счет Союза журналистов России...
Утро дня, когда должен был состояться мой доклад, началось с перетаскивания готовых подарков слушателям из санатория «Светлана» в гостиницу «Жемчужина». И опять я все делал один. Правда, Володя предложил помощь, но по тем мыслям, которые Володя высказывал, я сделал вывод, что помощь эта предлагается не оттого, что Володя очень хотел помочь, а потому что положено предлагать помощь. Я отказался.
Большую часть подарков я перенес за один раз с несколькими передышками. Каменные ступени, зеленые лужайки, пышные деревья, выложенные плиткой тротуары - уже не радовали меня, а у столов организаторов фестиваля меня ждал очередной сюрприз: мой доклад внезапно перенесли в другой, меньший и не такой престижный, зал. Но это не главное: изменили время доклада, окончательно запутав тех, кто мог бы прийти, причем сделано это было самым уничтожительным образом: точь-в-точь по политическим технологиям, изложенным в брошюре «Уловки споров», раздававшейся бесплатно на столе организаторов.
Вообще это было любопытно, что Союз журналистов России распространял технологии не честной бесхитростной журналистской работы, а технологии уничтожения неугодных мнений и наоборот – выпячивания выгодных. Я перечитывал пятнадцатистраничную брошюру «Уловки споров», выпущенную Центром анализа террористических угроз и конфликтов низкой интенсивности в 2013 году под авторством И.В. Мельника, и находил массу соответствий.
Поначалу повестка нынешнего фестивального дня предлагала мой доклад вторым по счету в строке докладов. В итоговой повестке, внезапно, день в день он возник пятым - на последнем месте. Причем запись о моем докладе на стенде была слегка перекрыта соседним листом с каким-то объявлением. Создание всех этих трудностей для неугодных материалов было рекомендовано самыми первыми брошюрными уловками организационного и процедурного характера:
1.1. Материалы, предназначенные для обсуждения, предоставляются участникам накануне, таким образом, физически затрудняется ознакомление с ними.
1.2. Слово предоставляется сначала тем, чье мнение импонирует и известно, таким образом, формируется первоначальная установка. Мой доклад в повестке дня стал последним и даже прикрытым.
1.11. Перед началом нежелательного обсуждения неожиданно меняется повестка. Об этом я уже сказал.
«Да и это не все, - анализировал я. - В итоговой повестке дня мне предоставлен зал этажом выше, расположенный за длинными некомфортными переходами, где можно заблудиться. Опять же секретарша Союза М-сина сказала, что Богданов просил ее найти меня перед выступлением, и она, по ее словам, звонила мне вчера на сотовый телефон и не дозвонилась. Однако, в памяти моего сотового телефона звонка М-синой не было. М-сина обманывала, и сделала вид, что меня потеряла. Я вообще не знаю, что она говорила Богданову. Опять подлости и интриги».
Мой взгляд тут же нашел соответствующий пункт в брошюре «Уловки споров»:
1.15. «Теряются» рабочие документы, письма, обращения, записки и все остальное, что может повлиять на ход обсуждения в невыгодную сторону…
- Вы не могли бы посмотреть за моими книгами? – спросил я, закончив читать брошюру, у молодой девушки, сидевшей за организационным столом Союза журналистов России.
- Можете их оставить, но, если что-то пропадет, я не виновата, - парировала девушка.
Я онемел, даже чужие люди на вокзалах таких демаршей не устраивают. Оставив книги на попечение случая, я быстро сбегал к залу, где мне предстояло выступать, огорчительно удостоверился, что тот закрыт, что закрыт и штаб Союза журналистов, также располагавшийся на этом этаже. Но напротив штаба в кинозале гостиницы открывался съезд руководителей парковых аттракционов и развлекательных заведений. Девушки, регистрировавшие там участников, на мою просьбу присмотреть за книгами, отреагировали нормально, и я за короткое время сумел перенести все книги к верещагинскому залу, где должно было состояться мое выступление. Затем я сам нашел администратора гостиницы, и та открыла мне зал, где должен был состояться мой доклад, куда я занес книги и сам расставил столы. Таким образом, все, кто пригласил меня на фестиваль Союза журналистов России по неизвестным мне причинам «умыли руки», предоставив мое выступление на волю случая, и, конечно, мою.
Доклад
«Чтобы познать свою глупость, роди детей, вырасти их, тогда на их примере и поймешь»
В этот день меня посетило настолько глубокое разочарование, какое бывает у полностью спущенного воздушного шарика: все мои чувства обвисли безжизненным мешочком резины. На мое выступление, к которому я готовился месяц, отрабатывая варианты доклада о своих бедствиях - бедствия журналиста, неугодного власти - почти никто не пришел. Пришли только трое брянских журналистов, которых сагитировал Володя, мой сосед по двухместному номеру в гостинице «Светлана».
Пришел редактор телевидения из Надыма, Сергей З-гатов - раздобревший от сытной жизни мужичок, со словно бы надутыми щечками и безвольными на первый взгляд глазами. Но насчет безвольных глаз – обманчивое впечатление, поскольку среди руководителей невозможно найти человека, свободного от инстинкта убийцы. Он пришел по старой дружбе: я на каком-то съезде или фестивале, проходившем в Надыме, выиграл в свое время шуточный конкурс на лучший слоган для его телевидения.
Пришел какой-то худенький журналист из челябинской области, попадавший в такую же ситуацию, как и я. Пришла какая-то девушка. Все.
Шесть человек из семисот журналистов, приехавших на фестиваль журналистов «Вся Россия» - это была вся моя аудитория, и еще двадцать четыре свободных стула, правда, без ушей и мозгов. Журналистике в ее массе я оказался неинтересен, хотя и был награжден «Золотым пером России» и был приглашен председателем Союза журналистов, и в моем лице была проблема, которая касалась настоящей журналистики вообще... Но оказалось, что моя, общая для настоящей журналистики проблема, явилась для всех присутствующих лишь моей частной проблемой, никого не интересующей, поскольку в России редко кто шел «Холодным путем к старости», каким и должен по логике идти честный журналист, преподавляющее большинство журналистов шли к той же старости теплым и сытым путем, объективность понимали, как выгодное для властей освещение выгодных для властей событий, а в такой ситуации теплый путь журналистики становился холодным лишь для провинившихся отщепенцев… Не для настоящих журналистов, а для провинившихся отщепенцев!!! Общественным журналистским мнением я был зачислен в провинившиеся - вот и вся философия.
Конечно, я надеялся, что кто-то протянет руку помощи. Скажет: «Приезжай к нам работать». Я на это сильно надеялся, но нет: я и этого не услышал от людей, призванных помогать обществу и конкретным людям своими публикациями. Вся моя работа: пересылка книг, вклейка в них своих электронных адресов, распечатка электронной версии на дисках - все эти денежные затраты, которые я буквально вырезал из своего бюджета, так как не работал, - все пошло зря.
Более того, Союз журналистов России одной рукой предоставил мне возможность донести свою проблему до коллег, точнее - бывших коллег, а другой рукой сделал все возможное, чтобы выступление мое не состоялось. Возникла тяжесть в груди, нехорошая тяжесть в груди и словно сжимающая петля на шее. Виски поддавливало. Общество предо мною представляло многочисленный ряд особей, которые кушали из корыта или иной емкости, повернувшись задами ко мне и к тем, кто от этой емкости отстранен.
После прочтения доклада большую часть своих книг, чтобы не везти назад, мне пришлось разложить для свободной раздачи на столе организаторов фестиваля, за которым сидела моя ненадежда и нелюбовь М-сина. Организаторы, как налоговые инспекторы, сразу разобрали себе по несколько книжек, словно бы обязательную аренную плату, которые, как я представлял, будут, скорее всего, выброшены или брошены на мертвую полку. Но не бросаться же отбирать? Некоторые книжки взяли подходившие к столу участники фестиваля. Бесплатная раздача книг мною безработным и безденежным для благообеспеченных редакторов прошла быстро. Оставалось ждать результата: откликнется ли хоть кто-то…
Возвращение к бассейну, с которого начиналось повествование о докладе
«Любая волна вздымается, приближаясь к берегу, о который она разобьется. Как похоже и развитие человеческой цивилизации на волну, оставляющую за собой прошлые поколения. Она, шедшая плавно и неторопливо, последнее столетие вздымается, словно нащупав отмель или прибрежную зону»
- Ой, тут утопленник, помогите! – раздался женский вскрик из-за кромки бассейна.
«Чушь какая-то», - подумал я, привстал с шезлонга и глянул в бассейн, где две напуганные возрастные особы журналистики, из тех, которых не заинтересовало его выступление, демонстрируя великосветские ужимки, отстранялись, завидев в глубине бассейна малоподвижное тело.
- Я не могу на это смотреть, - истерично вскрикнула одна из них.
До известия об утопленнике неподалеку пьянствовало трио каких-то журналистов. Я не сомневался, что в воде один из них, и он вскоре всплыл самостоятельно и, изрыгая перегар на испуганных журналисток, начал объяснять им, что просто нырнул…
«Разметал бисер перед свиньями, перед чистыми элитарными скотами», - укорил я сам себя евангельскими словами из нагорной проповеди Христа: «Не давайте святыни псам и не мечите жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и обратившись, не растерзали вас».
Еще два года назад я не понимал сущности окружающих меня людей и надеялся…, задаваясь подобными вопросами:
- Почему информации возбуждении в отношении меня уголовных дел возникли мгновенно не только в СМИ нашего города, но и в серьезных всероссийских Интернет изданиях, вроде «Право.ру», или РБК, «Ура.ру», а информации о противоправных действиях против меня – нет?
- Почему не вышло ни одной информации, что журналиста (меня) в течение полугода противоправно отстранили от работы, что противоправно объявили замечание, что противоправно уволили, что суды города и прокуратура противоправно привлекали меня к административной ответственности и пренебрегая правами привлекали к уголовной…?
- Почему ни в одном издании не предоставляли возможности для предусмотренного Законом ответа?
Сегодня я знал ответ. В России нет свободы слова, не только потому, что присутствует свобода власти над словом, но в первую очередь потому что главенствует над всем образом жизни свобода жажды личного благополучия над словом и даже над всеми прекрасными человеческими качествами.
Завершающий ужин
«Заметно нарушая порядок, можно неплохо получить»
Оставшееся время фестиваля журналистов, уныло потянувшееся после моего неудачного доклада, обильно орошенное дождем, прошло бы и вовсе бездарно, если бы не завершавший фестиваль ужин, который я хотел и вовсе пропустить за ненадобностью, но не смог победить желание последний раз бесплатно перекусить. Кроме того, надо было узнать, когда предстоит выезжать из «Светланы» в аэропорт. Дело в том, что М-сина обещала вывесить списки отъезжающих именно перед ужином.
«Санаторий «Светлана» 2 человека в 4.00», - прочитал я и направился в ресторан, где по моим расчетам уже должна была стихнуть знакомая мне журналистская давка на входе и битва за места. Мне требовалось всего одно место, за каким столиком оно будет, и в какой компании, мне было абсолютно все равно, а уж одно место – точно останется – в этом я был уверен, а потому и не спешил.
Ресторан «Хрустальный», названный так, скорее за хруст, извлекаемый из пищи, нежели за хрустальную посуду или иную обстановку, встретил меня почти полностью заполненным настолько, что обстановка требовала моего ухода. Однако места, как проплешины на густой шевелюре, кое-где были.
- Не принижай свою значимость, - сказала мне Лида по телефону. – Ты там большая фигура и приглашен на фестиваль по праву. Кто, если не ты – настоящий журналист?
Эта бодрая уверенность близкого человека заставила меня пойти против течения, гулом голосов выдавливавшего меня из ресторанного зала. В первую очередь я подошел к столу, за которым сидели мои земляки из Ямала, в числе которых я узнал директора надымского телевидения Сергея З-гатова, единственного из ямальцев, кто посетил мой доклад. Я заметил свободное место, подошел и спросил ближайшую к нему особу, в которой лишь потом распознал директора ямальского филиала разветвленной сети телеканала «Россия» - ГТРК «Ямал» - Александра Д-рынина:
- Здесь свободно?
- Это место занято для Л-бызовой, - ответил он, вполне меня узнав.
Ольга Л-бызова была легендарной фигурой для средств массовой информации столицы Ямала. Крепко сбитая, активная женщина, создавшая, возглавившая и возглавлявшая, несмотря на попытки отнять власть, журнал «Северяне», она цеплялась за жизнь всеми острыми предметами, какие только были в ее арсенале: начиная от ногтей и зубов.
- Но она же собиралась уехать, - сказал я известное мне от самой Л-бозывой.
- Нет, она осталась, - ответил Д-брынин.
Я пошел дальше, и это меня прямо-таки завело: хождение по ресторанному залу, забитому элитой журналистики, с изложением, на первый взгляд, унизительной просьбы о разрешении присесть за чужой столик. На самом деле, я вдруг почуял каким-то звериным чутьем, что в моей церемонии поиска свободного места есть нечто изысканно высокое, утонченно исследовательское…
Приглашенный самим Союзом журналистов России на этот фестиваль для выступления, достигший высот журналистики и репрессированный властями, то есть человек достойный сидеть если не на самом почетном месте, то где-то рядом, ходит по залу и получает отказы в пище. И от кого?
От людей, порой весьма далеких от истинной сути журналистики, от номенклатуры, от людей, которые по сути профессии должны были дорожить человеком, и рады поделиться пищей, но которые сутью своих действий дорожили жратвой, нежели человеком! Это было очередное открытие, которое до меня, я думаю, никто так откровенное не получал.
Я прошел по всему ресторанному залу, мимо многих со своим странным вопросом, заметный всем, как заметен любой стоящий на фоне всех сидящих. Прошел и мимо Владимира К-нецова, председателя Союза журналистов Тюмени, руководителя тюменского ОГТРК, который обещал мне помочь…. Владимир К-нецов… Активный, круглолицый настолько, что его поджатые в узкие щелочки глаза можно было принять за китайские. Он великолепно пел и умело возбуждал журналистскую тусовку, танцевавшую вокруг него, но на меня с моим вопросом он даже не обратил внимания.
Когда я проходил мимо стола, за которым сидел Богданов, то на мгновенье сердце мое дрогнуло, поскольку Богданов не мог не отреагировать на мой вызов, но я прошел мимо и не услышал ни слова…
Таких, как я, кому не хватило места, набралось несколько человек. Они скучились, обозначая количеством свою проблему, и этим привлекли внимание администратора.
- Сегодня у нас заказано семьсот мест, - сказал тот. – На сто пятьдесят меньше, чем на открытии. Почему, я не знаю. Сейчас мы вас подсадим.
Тем временем на сцене ресторана уже начинался концерт. Какая-то приезжая группа грамотно управлялась с инструментами, среди которых был даже баян.
- Я не буду подсаживаться ни к кому, - сказал я журналистам. – Никто добровольно не приглашает поделиться пищей, более того, даже на просьбу не реагирует, а блюд больше не будет. Я не хочу давать повод думать, что у кого-то забираю кусок помимо его воли.
Остальные журналисты, оставшиеся без места, привередничать не стали. А я решил вести свой эксперимент дальше: взял стул и поставил его в удобном месте перед сценой, так, чтобы и концерт был хорошо виден, и чтобы не мешать тем, кто проходит мимо. Я сел, но сидеть просто так, когда все чего-то едят, было как-то не красиво. На мое счастье возле столов, где сидели более высокие журналистские чины и сам Богданов, жила веселой жизнью в окружении форменно одетых девушек барная стойка пива «Балтика».
Деньги у меня были и я с сознанием собственного достоинства, с легким презрением к сидящим у столов журналистам, направился к ней.
- Почем пиво? – спросил я у бармена.
- Бесплатно, у нас дегустация, - ответил бармен.
- Если дегустация, так давайте банку семерки, будем пробовать, - весело попросил я.
После первой банки пива я почувствовал себя лучше, после второй – еще лучше, а после третьей – я сидел на своем отдельном кресле и вообще никого из присутствующих не замечал, кроме артистов, выступавших на сцене.
Только один раз какой-то молодой парень с девушкой встали между мною и артистами, демонстрируя полное наплевать на мои интересы, будто и не видели меня вовсе, на что я и не обиделся, а подошел и попросил их подвинуться, получил из взгляда молодого человека ведро холодной воды, но вся вода пролетела мимо, потому что три банки пива «Балтика» высушивали любую неучтивость…
Концерт завершился, музыканты принялись укладывать инструменты, и я задумался о том, что мне пора, поскольку завтра ждал ранний подъем, ранний вылет, да и вообще – тяжелая дорога. И тут состоялось событие, которое позволило мне забыть о том, что меня не поселили в гостинице, где жил Вилли Токарев.
К выходу из ресторана, а, значит, обязательно мимо меня направился передохнуть от застольных дел председатель Союза журналистов Богданов, сопровождаемый каким-то незнакомым мне типом. Пройти мимо Богданов не сумел.
- А ты что тут сидишь? – сердечно спросил он у меня, как будто до этого не видел.
- Мест за столами не хватило Всеволод Леонидович, - резанул я правду.
- Ну, проходи за мой стол, покушай, - пригласил Богданов.
- Спасибо, не стоит, после третьей не закусываю, - автоматически ответил я, а затем, глядя в спину уходящего Богданова, с некоторой долей подумал: «Я же об этом и мечтал, чтобы пообщаться. Зачем я от него обиженно отмахнулся?»
Я еще некоторое время посидел в зале ресторана и направился к выходу. Народ за дверями ресторана весело общался между лестницей, уводящей куда-то вниз, и какими-то аппаратами для оплаты и массажными креслами. Я вышел в холл гостиницы, повернул к выходу и тут мне опять повстречался Богданов, отвечавший на вопросы воодушевленной девицы из противной мне судебной системы.
- А ты куда? – спросил Богданов и протянул мне руку.
Алик принял руку главного журналиста:
- К себе.
- Нет, давай покушай вначале, а потом пойдешь, - ответил Богданов.
- Сфотографируйте меня с великим человеком, - попросила судебная девица и протянула мне фотоаппарат…
Стол у Богданова был богатый. Тут был и шашлык, и виски, и нарезка из красной рыбы, и фрукты. И что самое главное: никого более. Только Богданов и я...
Я искал встречи с Богдановым весь фестиваль. Я хотел понять: почему мой доклад организаторы фестиваля так затерли, будто постеснялись самого моего присутствия... А сейчас мне это стало не важно, будто я сидел рядом с лучшим другом, с которым только о хорошем. Возможно хмель от трех банок пива, выпитых без закуски, ударил в голову, и я вдруг ощутил высочайший внутренний душевный подъем, какую-то неистовую радость оттого, что семьсот журналистов, приехавших на фестиваль, отказавших мне в месте за столом, сидели где-то там…
Эта гордость была мне неприятна, потому что умом я понимал, что гордиться вовсе нехорошо, а такими мелочами – тем более, но ничего не мог с собой поделать. Более того, я решил в этот момент себя не сдерживать, поскольку годы моих злоключений требовали положительных эмоций и какого-то триумфа, пусть даже и пустого. Выпив с Богдановым, я поднялся, подошел к Владимиру К-нецову, к этому человеку, который еще недавно меня, как собачку куском мяса, дразнил работой и помощью, и, как более старший, из-за спины взял того за плечи, наклонился и похвалил:
- Владимир, ты классно поешь.
В этом был особый кураж. Я, осужденный, лишенный всех должностей, безработный свысока оценивал более высокого по должности, упитанного как пингвин К-нецова, который еще недавно куражился надо мною, подавая лживые надежды…
- Как дела? – спросил меня К-нецов при встрече во время обеда, когда мы оба ходили с тарелками между блюд, выбирая себе, чего хочется.
- Не очень, - признался я. – Без работы.
- Давай переговорим на эту тему при встрече, - сказал К-нецов, но затем, только завидев меня, он тут же выбирал такую траекторию, чтобы встречи не произошло.
Чуткие души многое понимают без слов.
Я для них был ничто – лишь информационный повод, который можно игнорировать, или изложить в выгодном контексте. Мои слова также не значили для них ничего. Для них значили высказывания обо мне людей с положением в обществе: прокуроров, судей, глав городов, коллег-редакторов…
«Каждый простой человек в этом обществе сталкивается с тем, что эти жующие люди, под названием журналисты, могут безответно уничтожить их и их репутацию, использовав перепечатки, отзывы, мнения противников. Они легко размножат грязь в отношении любого человека, морально убьют, преумножат страдания, и будут продолжать спокойно жевать и веселиться, не ведая стыда, как писала Марина Цветаева о другом, правда.
Простой человек будет стучаться в их двери, говорить: вы же меня помоями облили – дайте отмыться, а они расскажут о своей свободе, о законе, о том, что у каждого есть право обратиться в суд, - размышлял я. – Это я заинтересовался судьбой одного безработного маленького нефтяного города – Грязного. Написал статью о нем. Это я откликался на человеческие горести, поэтому и жду такого же отношения к себе. Беда состоит в том, что более таких материалов, какие я писал, не встречал. Журналистов не интересует служение простым людям, их не интересует защита Отечества, их интересует бюджетная тарелка».
Эти люди, что заполняли ресторан «Хрустальный», элита журналистики, съехавшаяся на съезд, организованный Союзом журналистов России, принадлежали к той самой группе, которая привела к власти Гитлера и Сталина. Это они замалчивали и обходили стороной судьбы миллионов людей, убитых и искалеченных в концентрационных лагерях. Это они, журналисты, возвеличивали палачей и убийц! В подавляющем большинстве своем, они никогда не искали ничего кроме комфорта и выживания в любой системе власти. Это те самые люди, которые служили, как собаки. Они относились к всезагрызающим и по сути – безразборным.
Journal, от которого и пошло слово журналист, с французского переводится, если не следовать односмысленному слову «журнал», как дневник. И тут важно – чей. Во времена диктаторов журналисты писали дневник диктатора: строки, восхваляющие дела диктатора и оплевывающие тех, кого он не любит. Во времена человека демократичного и совестливого они поливали грязью и его, поскольку демократ позволял.
Человек, перестающий писать личный дневник властителя, автоматически перестает быть журналистом. Он, как говорится, выпадает из обоймы, и улетает пулей невесть куда. Конечно, под властителем, чей личный дневник нужно вести, можно понимать и саму эпоху во всем ее разнообразии, но эпоха не платит, эпоха неощутима так, как ощутим властитель, облеченный в плоть и имеющий власть.
Эти люди, сидевшие в ресторане «Хрустальный», неосознанно или осознанно сделали выбор быть летописцами конкретных персоналий. Отсюда и все последствия. Отсюда и боязнь исказить личную правду властителя в его личном дневнике, запачкать его упоминанием о чем-то или ком-то, нелюбимым властителем, что и происходит с подавляющим большинством журналистов, начиная с самой малотиражной поселковой газеты и кончая самым рейтинговым всероссийским телевизионным каналом – поскольку все они чьи-то дневники. Отсюда и сильнейший эффект безмолвия, висящий над мировой историей, уже описанный в моей книге «Эффект безмолвия» на частном примере маленького нефтяного города.
Исторические периоды, когда журналист обретал своим властителем именно эпоху, а не конкретную персону, крайне кратковременны и относятся к переломным моментам истории, когда властитель телесный еще не определился, либо не окреп. Любая крепкая власть, будь то деспотизм или демократия, подразумевает несвободную прессу, то есть лицо, определившееся и назначенное для величественного его жизнеописания в дневниках. Все СМИ создаются под эту лидирующую персону.
«Я ехал на фестиваль, конечно, с надеждами, на человечность. Мир, говорят, не без добрых людей. Надеялся встретить хоть одного, ХОТЬ ОДНОГО!!!, случайно затесавшегося туда, где его быть, как я сейчас понимаю, не должно! Предполагал, что надежды не оправдаются, но все-таки надеялся. Ехал я вроде бы к тому обществу, которое в силу должностных обязанностей и социальной функции обязано интересоваться такими как я и относиться к таким как я с интересом, сочувствием и даже с подаянием и помощью. Но моль выжрала в этом обществе все сердце. Цвет общества сейчас либо прячется внизу, либо привык там жить…», - все размышлял и размышлял я. А что мне еще осталось?
Зрение возникает не сразу и не во хмелю. Так и эти мысли посетили меня не во время застолья в ресторане «Хрустальном». Они пришли несколько позднее. Именно тогда, позднее, я смог оценить диалог, происшедший у меня в фойе гостиницы «Жемчужина» с Л-бызовой, которая, после моего доклада, старательно делала вид, что меня не замечает. Причина была на поверхности. В докладе я говорил о плохих делах власти, в отношении которой требовалось вести хороший дневник. Я поплыл против течения и отвечал Л-бызовой аналогичной взаимностью, то есть не замечал, пока, наконец, мы не сблизились настолько, что выказывать неузнавание стало просто невежливо. Я поздоровался. Прозрела в ответ и Л-бызова.
Она присела рядом на мягкий диван и заговорила о своих проблемах, которые всегда для любого человека являются самым главным. Вполне молодой муж ее дочери впал в кому после инсульта. Что с ним будет дальше – можно только гадать и надеяться, и я еще раз испытал ощущение малозначительности своих бед на фоне несчастий Л-бызовой. Люди теряют здоровье, проходят по грани смерти, а я раскис из-за того, что потерял работу и был несправедливо, по моему опять же мнению, репрессирован.
А есть ли в мире справедливость? Признает ли мироздание справедливость? Мироздание, похоже, не интересуют мелкие человеческие стремления, дела и даже смерть. Надо всегда радоваться имеющемуся, поскольку пока можешь радоваться, значит, жив, а, значит, уже есть чему радоваться.
- А как у тебя дела, - наконец, спросила Л-бызова.
- Союз пригласил меня, чтобы я рассказал свою историю, - ответил я.
- Я видела на стенде, но не ходила на твое выступление, мне сейчас не до этого, - ответила Л-бызова. – Где работаешь?
- Да все по-прежнему. Работы нет, - ответил я.
- О-сянников тоже попал под каток главы вашего города Б-вского. Он сейчас где-то в Ноябрьске работает.
Вот тут я действительно удивился. Такой химеры от бывшего главного редактора газеты маленького нефтяного города Муравленко, дослужившегося до заместителя главы города О-сянникова - я не ожидал. Он был одним из самых преданнейших слуг Б-вского, которого тот наградил двумя квартирами в маленьком нефтяном городе, списанным из редакции газеты новеньким и дорогим джипом, возвышением до уровня своего заместителя, включением всего его трудового стажа в маленьком нефтяном городе в стаж муниципальной службы, что гарантировало значительно большую пенсию…, а теперь он разыгрывал роль скупщика мертвых душ Чичикова, утверждая на каждом углу, что пострадал за правду…
О-сянников, при активнейшем пособничестве которого, я, как журналист, был уничтожен в маленьком нефтяном городе Муравленко выставил себя в глазах коллег жертвой режима, будучи палачом!!!
Казуистическая ложь в человеческом обществе обретала реальную плоть правды, причем в среде распространителей этих мнений. Да можно ли кому-то на этой Земле верить, когда самый отъявленный обман, становится частью реальной истории???!!!
Заявления высокопоставленного преступника становятся правдой, а мысли, страдания и слова его жертв стираются историей при полном равнодушии к ним Journal, а в худшем случае Journal еще и обольют жертву грязью, чтобы высокопоставленный преступник, во имя которого ведется дневник под названием СМИ, смотрелся в нем добротно и выигрышно. Эта истина, которая мне открылась так поздно, ударила, как упавший на голову кирпич.
- Да ты что?! – возмутился я и давай рассказывать Л-бызовой свою правду, к своему глубокому огорчению замечая в ее глазах тень недоверия и даже нежелания слышать то, что она знать не желала.
«Как прав мой школьный друг Павел, дав простую и емкую характеристику журналистам, - вспомнил я еще раз. - Я думаю, - сказал он, - журналист я был бы – хороший: вру почти всегда, а потом в это верю. Как он прав».
Вспомнил я еще одно высказывание Павла о журналистах, высказывание грубое, но поскольку Павел, сам был музыкантом, причем музыкантом, пишущим музыку, а то есть человеком, верующим в творчество, то высказывание получилось глубоким: «Понимаешь, люди творческие подвержены проституции. Ты, наверное, не знал. Вот тебе от этого и нехорошо. Я верю, что ты не хотел в это верить, но творческие люди, - сволочи и мерзавцы еще те».
Равнодушие формируется, как рефлекс выживания, во многих профессиях.
- Если я буду думать о солдатах, как о людях, мне сложно будет их на смерть посылать, - сказал нечто похожее киногенерал в кинофильме «Горячий снег».
Такая же черта вырабатывается и у врачей, своими лечебными действиями причиняющих порой боль пациенту, невзирая на его страх и физические мучения.
У журналистов же эта черта происходит не от заботы об истине и людях, а от заботы о себе родимом, ввиду размытости норм профессии, где каждый видит истину в зависимости от политических и иных предпочтений. Они насильственно себя слепят, чтобы ненароком не увидеть того, что могло бы воззвать к их совести и справедливости, они прячутся за слепотой, как за ширмой, чтобы не встревожить свой душевный покой.
Тогда я сменил тему разговора на тему, более интересную Л-бызовой.
- Богданов обещал приехать на Ямал, встретиться с губернатором и поговорить о моей судьбе, - бесхитростно сообщил я.
- Богданов – романтик, - выставила определение Л-бызова. – Губернатор на Ямале ничего не решает. Он кукла. Управляют другие. Как эти другие к тебе относятся, ты уже знаешь. Ты позвони мне, когда я вернусь из отпуска. Попробую помочь. Держи визитку.
Я посмотрел на Л-бызову, как на клоуна. Таких обещаний я слышал достаточно. Все они были ложью. Но большинство даже не предлагало помощи. А вот мнение Л-бызовой насчет Богданова было любопытно, оно объясняло странную привязанность высшего чина российской журналистики ко мне, который уже и журналистом-то не был.
Видимо, я был близок Богданову по духу. Он тоже работал долгое время в провинциальном северном городе, тоже попал в нелегкую ситуацию. Богданов... Опять все сходилось на одном человеке. Сердце оказалось только в центре организации журналистов и не понятно каким образом оказалось туда вознесенным.
- Я знаю это состояние, когда вчера тебе было еще море по колено, когда тебе все протягивали руку для пожатия, когда кажется, что все в твоих силах, а сегодня даже боятся сочувственно смотреть в твою сторону. Я проходил через все это, - сказал мне Богданов еще тогда в Москве, когда задумал пригласить меня на фестиваль.
Сегодня я сидел рядом с ним и видел, как Богданов вставал из-за стола, принимая подарки и добрые слова от каких-то журналистских особ. Он улыбался, приветливо жал протянутые ладони. Это был его мир. Его царственное положение. Подсаживался к Богданову тот же К-нецов. Многие тут побывали за столом у Богданова, как адские гости у руки Маргариты в романе «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, но с каждым глотком виски я видел журналистов все в большем тумане. Я ел вкусный шашлык, уложенный горкой в центре стола, лопал красную рыбу... И, в конце концов, какие-то люди заботливо подошли к Богданову…
- Всеволод Леонидович, вам завтра рано вставать, пойдемте отдыхать, - услышал я.
Нежность к властителю - о ней мне поведал мой политический учитель из маленького нефтяного города С-ровский, названный мною в книге «Холодный путь к старости» Сапа. Ему пьяному придерживали голову в машине, чтобы та не упала с подголовника, когда машина скакала на дорожных кочках… Тут была та же нежность. Кто обычного человека будет о чем-то предупреждать, или поддерживать обычному пьяному голову?
Похмелье
«Как можно не мешать жить другим? Только будучи надежно разделенным с ними по всем чувствам. В реальной жизни можно только стараться»
Председатель Союза журналистов России Всеволод Богданов ушел из ресторана «Хрустальный», ушел из него и я. Где я ходил, истории точно не известно. Какие-то лица на выходе из гостиницы, а затем – отрывки: ночь, деревья, ступени, лавочки, белые полосы пешеходного перехода, какие-то темные сочинские улицы. Помню, как звонил посреди ночи друзьям и своей жене Лиде, рассказывая о своем приключении. А потом – ничего.
Пришел в себя я только в туалете собственного номера, сидя, извините, на унитазе. Как только пришел в себя, меня настигла сильнейшая рвота, какой никогда не испытывал, такая, что я, действуя как прорванная канализационная труба на первом этаже, устелил остатками не переваренной пищи весь пол в туалете и снятые с себя трусы, которые висели между голеней натянутые, как бельевая веревка между столбов…
Содеянному я огорчился, но более испытал чувство облегчения, успокоения, что находился там, где следовало – в своем номере.
«Мне надо собираться в аэропорт», - вспомнил я, обеспокоенно оглядел следы собственного бесчинства и заметил в полу туалета сливное отверстие. Решение пришло мигом. Я соскочил с унитаза и нырнул в расположенную рядом душевую кабинку. Помылся сам и постирал трусы, а затем принялся струями воды из душевой лейки омывать пол в туалете, а то, что застревало в сливном отверстии, пропихивать пальцами в канализацию, и все это в полуживом состоянии…
Из туалета я вышел прикрытый банным полотенцем и с удивлением обнаружил, что в номере, за окнами которого властвовала ночная тьма, ярко сияли все лампы.
«Неужели я их включил?» - не подумал, а мимолетно почувствовал.
Мой сосед – водитель, который собирался выехать в пять или шесть часов утра, лицом демонстрировал сон, а напряженно изогнутой спиной, прикрытой белой майкой, выказывал изрядное недовольство происходящим.
«Не мешает ли вам свет?» - хотел вежливо спросить я, но тут же отогнал эту мысль, вообразив, что могу услышать в ответ.
Взгляд упал на наручные часы, валявшиеся на постели: почти четыре часа утра или ночи. Через пятнадцать минут я должен был находиться в фойе санатория «Светлана» с вещами, а я сидел голый на кровати, а вещи были собраны лишь наполовину. Я заспешил.
Клетчатая челночная сумка треснула по швам от усилий. В ход пошел скотч. Я натянул футболку, джинсы - на голое тело, закинул за плечи рюкзак, схватил клетчатую сумку, в которой главным грузом был подаренный лазаревским Яковом, к которому я заезжал в гости, десятилитровый тетрапак чачи и, обмахнув прощальным взглядом номер санатория «Светлана», выскочил наружу…
- Ваши двое только что уехали, - огорчил охранник.
«Стараниями М-синой я выключен из тех, кого надо отвезти», - несмотря на хмель, сообразил я. Вчера на стенде в списке журналистов, предназначенных для отправки в аэропорт в четыре часа утра стояла только безликая цифра два без фамилий. Они и уехали.
- Мне надо такси заказать, - попросил я охранника, потому как в четыре часа ночи никаким иным транспортом не уехать.
Охранник перезвонил, и такси стояло у входа уже через пять минут... В адлерском аэропорту мы были вовремя, и я безрадостно передал водителю девятьсот рублей водителю. Очередная денежная утрата невосполняемых накоплений по причине безработицы, огорчила меня, так как исходила от козней М-синой...
Все питание, какое выдали в самолете, я уложил в пакет, потому как желудок отказывался принимать. В полете большую часть времени я сидел в максимально откинутом кресле с закрытыми глазами в полудреме и вспоминал…
В последний день фестиваля журналистов море было особенно жестоким. Мощные волны шторма бульдозером с шумом проходили по берегу. Они перетаскивали крупную гальку, взрывались о цементную платформу пляжа «Жемчужины», превращаясь в фонтан брызг, но не останавливались и не слабели. Быстрыми хищными языками они ползли дальше и слизнули бы и шезлонги, еще недавно стоявшие на самом краю, если бы предусмотрительная обслуга не убрала их подальше.
Если сравнить штормящее море с массой народной, а пену – с властью над нею, то журналисты получались любопытнейшим слоем наблюдателей, желающих покрасоваться на фоне чужой мощи, приобщиться к ней, отметиться. Фотографирование на фоне брызг, подчеркивающих знакомство со штормом, словно подпись под шокирующим публику материалом. Конечно, журналист в данном случае для темы значения не имеет, но на манер ильфо-петровской надписи: «Здесь были Ося и Киса», здесь имеет значение фон, на котором сделана надпись. Если на добром и вечном – то надпись века переживет, как надпись Вильям Шекспир, но к журналистике это не имеет никакого отношения, удел журналистов: подписи на исчезающих волнах…
Результат этой поездки определился уже спустя два месяца и был потрясающим: я не получил ни одного отклика от журналистов в ответ на розданные книги и доклады. Их либо вовсе не читали, либо – не пожелали ответить. Я более склонялся к первому.
Я рассказал о своей поездке в Сочи, о фестивале журналистов всем своим друзьям.
«Ты знаешь, в любом случаи то, что ты сделал хорошего - хватит на несколько человек, - сказал Павел. - Ты успел выступить. Народ тебя узнал до кончины. А таких журналистов, кого не знают - их до…(тут Павел вставил нецензурное выражение). Никто не знает, что такие-то газеты и телевидения есть, и что они вообще существуют на свете».
«Я не удивлен, - сказал Юрка. - Людей редко интересуют чужие проблемы».
И в чем-то Юрка прав. Будучи на фестивале журналистов и прогуливаясь по какой-то надобности в центре Сочи, я увидел большую сильную, возможно бойцовских пород, но бездомную собаку с висящей на коже, явно переломанной нижней частью левой лапы. Она скакала на оставшихся трех за какой-то женщиной и дружелюбно, при всей боли, какую испытывала, махала хвостом. Зрелище было поистине ужасным: видеть сильное опасное животное столь беспомощным и вынужденным заискивать. И я не знал, что делать. И все проходили мимо, а собака с переломанной лапой искала сочувствия и поддержки… Мы, видимо, утеряли человеческое в этой цивилизованной жизни. Мы утеряли любовь, милосердие и сострадание. А порой, как и я, не знаем, как их правильно выразить, эти качества человеческие...
Глядя на собаку с переломанной лапой, я почувствовал это поганенькое нежелание иметь собачьи проблемы, заползающее в самое сердце. Это же трата времени, сил, денег на помощь собаке, которую надо куда-то определить…, а у меня самого - дела. Я так и пошел дальше, ощущая себя ничтожеством недостойным, но все-таки, во мне проснулась какая-то часть, отвечающая за совесть: проснулась более настойчиво. Может, я когда-нибудь и стану человеком, но это произойдет не сегодня. Главное, что произошло в этот момент: я понял причину отстраненного отношения ко мне хороших людей, которые, несомненно, есть – для них я такая же собака со сломанной лапой.
Фотография сделана в Сочи на набережной возле отеля "Жемчужина" во время фестиваля журналистов, организованного Союзом журналистов России, осенью 2013 года.