В порту Байкал, где я купил деревенский дом под дачу в начале 90-х., в то время еще существовала некая общность – люди хорошо друг друга знали, многие были связаны семейными и родственными связями, помнили кто и откуда. Купил я дом в середине улицы Байкальской, а вернее сказать, ближе к кладбищу, чуть ниже дачи художника Житкова, у наследника семьи бабки Акулины и деда Пантелея, о котором в деревне ходило немало анекдотов даже спустя десятилетия после его смерти. Один из самых популярных гласил о том, как дед прятал от бабки в огороде «шкалик» водки, но та его его все-равно находила, прибегая к помощи старого кота, который сдавал ей заначку.
У Акулины было две сестры: Тоня и Марья. Жили они на той же улице Байкальской. Тоня жила ниже по улице, почти у Байкала, а Марья чуть выше - через дом от меня. С Тоней я познакомился раньше – она мне дом показывала перед покупкой. Мужа ее звали Михаил. Был он небольшого роста, очень общительный, «рукастый», скорый на помощь мужичок. С Марьей я познакомился уже когда въехал в дом, в первое проведенное на даче лето. Мужа ее звали Иван – высокого роста, жилистый и благообразный старик с седой бородой.
Как-то выпала у меня пора безделия, и я приехал в порт раннею весной, чтобы наклеить обои, готовя дачу к летнему сезону. Растопил печь, нагрел дом, и за день оклеил простыми бумажными обоями с детским рисунком всю хату. К вечеру ко мне пришли дядя Миша и дед Иван «принимать» работу. Они немало подивились моей шустрости и, в целом, одобрительно отнеслись к тому, как изменился внутренний вид жилища. Понятно, что я принял компанию с надлежащим гостеприимством и выставил на стол бутылку водки к моей скромной закуске, привезенной из города. За разговором, перекурами и некоторыми замечаниями, пущенными как бы вскольз, я понял, что деда Ивана и дядю Мишу связывают непростые отношения. Когда в очередной раз дядя Миша вышел во двор покурить, дед Иван мне намекнул на то, что его родственник, дескать, не вполне благонадежен, и даже по молодости сидел в лагере за антисоветскую агитацию. Когда же Иван, испив угощение откланялся, дядя Миша, в свою очередь, поведал мне историю о том, что его шурин служил охранником в лагере, и то, с каким выражением на лице он сообщал мне эту информацию, выражало глубоко сидящее в его душе презрение к ремеслу родственника.
На следующее утро я отправился к бабе Маше за молоком и встретил Ивана, который уже во всю трудился во дворе, убирая за животными в стайках, и задавая корм скотине. Я воспользовался предлогом, чтобы поговорить о его службе в НКВД и дед Иван, в свойственной ему неторопливой и обстоятельной манере, рассказал мне как охранял «политических». Особенно запомнилось ему красивое и печальное пение латышей и западных украинцев, которым заслушивались охранники, коротающие часы монотонной службы.
Между домом бабы Марьи и моим, стоял домик Надежды, которая не поддерживала отношения с деревенскими. Жила она одиноко, лишь изредка к ней из Ангарска наведывался сын с женой и тогда во дворе у нее вспыхивало небольшое оживление, которое тут же тухло с его отъездом. Время от времени Надежда забиралась на холм у себя на участке, и от-туда распевала какие-то удивительные и незнакомые моему уху песни. Однажды мы разговорились и она «вывалила» на мне всю скорбную историю своей жизни: как приехала в порт после войны восемнадцатилетней девушкой с Украины по комсомольской путевке, и как оказалась в настоящем логове ссыльных кулаков со всей страны и прочей недобитой советской властью сволочи, не дававшей ей жить спокойной и счастливой жизнью. Как вышла замуж, родила сына, и он стал ее единственным светом в окошке, и вот теперь он выучился, выбился в люди, стал начальником цеха, а она после смерти мужа вынуждена куковать здесь свой вдовий век, вспоминаю свою детство и юность на залитой солнцем щирой Украине.
Участок Надежды круто поднимался в гору, оставляя совсем немного удобной для огородничества земли перед домом. После нашего с ней разговора «по душам», она обратилась ко мне с просьбой о том, чтобы высадить у меня на огороде, большей частью пустующем, помидоры, но я ей отказал. У Жилкиных тоже была своя непростая история, которую я помнил, и видимо мое «кулацкое наследие» оказало влияние на формирование жлобского характера, не позволившего старухе копаться в своей земле.
Урок, который я вынес из жизни в порту Байкал, заключался в том, что ничто так не служит доброму соседству, как хороший забор, высота которого определяется не длиной штакетника, а той степенью отчуждения и недоверия друг к другу, которое сформировала непростая история нашего очень открытого и дружелюбного народа.