Благодаря значительной работе проведения судебно-психиатрических экспертиз в гарнизоне, штат психиатрического отделения с 1984 года был увеличен с двух психиатров до трёх, к тому же заключения стационарных комиссии по закону обязаны были подписывать три психиатра – и это было главным основанием для пересмотра штата. До 1987 года председателем амбулаторных и стационарных судебно-психиатрических экспертиз являлся начальник психиатрического отделения военного госпиталя г. Мирного подполковник медицинской службы Максим Акимович Строчек, а затем на этом посту сменил его я, после того как он убыл к новому месту службы. Максим Акимович был моим первым учителем в этом непростом деле отношений психиатрии с уголовным правом и судопроизводством.
Не проходило и месяца, чтобы в отделении не появлялся какой-нибудь капитан или майор, следователь военной прокуратуры, с постановлением о назначении судебно-психиатрической экспертизы и оставлял у моего начальника уголовное дело под расписку для ознакомления и договаривался о времени её проведения. Дело перекочёвывало в плоский железный ящик, в монтируемый в деревянное продолжение тумбы под умывальник кабинета Строчека, и небольшой сейф закрывалось на ключ.
Кабинет начальника был небольшой, но несмотря на это – очень удобный. Располагался он вне основного отделения с палатами, ординаторской, сестринскими, столовой и остальными подсобными помещениями. Имел непосредственный вход в отделение и выход на территорию госпиталя через огороженный зеленым забором, усаженный цветами уютный райский дворик. Строчек, я, ординатор Петр Александрович Швец (в будущем наш наследник) и другие гости начальника всегда пользовались этим выходом, чтобы не привлекать к себе внимание, в том числе и после того как засиживались у него в кабинете после работы.
В отделение, располагавшемся на 1 этаже терапевтического корпуса, можно было попасть и через дверь, ведущую в неврологическое отделение, а оттуда спустившись в подвальный коридор – в другие отделения госпиталя. Каждая входная дверь психиатрии была снаружи оборудована звонком и надписью сколько раз необходимо звонить: из неврологии – один раз, из приёмной и кабинета начальника – два раза, со двора – три. На эти звуки реагировала дежурная санитарка и не спеша шла отрывать двери, которые закрывались на психиатрические ключи. Благодаря этим довольно громким звонкам любой из нас был в курсе любых посещениях отделения. Таким образом, нас невозможно было застать врасплох, и мы всегда были предупреждены о любых внешних посещениях.
Коль скоро речь зашла о подземном переходе, вспоминается трагический случай, который там произошёл. Как раз под нашим отделением располагались, в некотором «аппендиксе» перехода, подсобные помещения, в одном из которых однажды возник пожар. Его пытались потушить солдаты срочной службы из взвода обеспечения госпиталя. Было сильное задымление и один из них, надев противогаз, задохнулся и, к сожалению, погиб. Его командиры не учли, что для пожара необходимо использовать особый фильтр, а обычная фильтрующая коробка общевойсковое противогаза для этих целей не пригодна.
Сколько трагедий происходит из-за некомпетенции непосредственных руководителей, а расплачиваются за это все, кто хоть косвенно был причастен к гибели человека. После этого случая, начальника госпиталя полковника Григория Суреновича Хачатурова отправили на пенсию, а на его смену пришёл подполковник медицинской службы Анатолий Дмитриевич Шуть из медицинского отдела полигона, больше всех своих предшественников прослуживший на этой должности не в самое простое для армии время. Именно при нем и прошли мои годы службы в нашем госпитале. Заслуженный врач РФ Анатолий Дмитриевич – настоящий ветеран и патриот полигона и космодрома «Плесецк» до сих пор работает в госпитале. Меня удивляет и восхищает его постоянство – это особое свойство характера моего бывшего командира.
После пожара и ремонта в этой части подвального коридора отгородившись стеной, «не было счастья, так несчастье помогло», психиатрическое отделение устроило себе душевые, и заимело отличное изолированное подвальное помещение под склад и небольшой холл. Там же собирались все сотрудники отделения, отмечая все праздники. Пили, закусывали, веселились, пели песни, обстановка всегда была по-семейному задушевная. Одна из пожилых санитарок Милита Ивановна, из приволжских немок, очень трудолюбивая и по-немецки аккуратная, Строчек только ей доверял уборку своего кабинета, знала слова многих старых песен и по-своему хорошо пела. Любимой песней моего начальника, которую он просил исполнить и подпевал сам: «Однажды морем я плыла на пароходе том, погода чудная была, но вдруг начался шторм. Ай-яй, в глазах туман, кружится голова, едва стою на ногах, и всё ж я не пьяна». Еще мой начальник любил слушать Розенбаума на кассетном магнитофоне: «Заходите к нам на огонёк… Сегодня болен я душой, так выпьем же, друзья, со мной…» Такие песенные предпочтения лучшие свидетельства о Максиме Акимовиче.
При всех достоинствах Строчека мне претила его материалистическая приземлённость, его некоторый цинизм, особенно по отношению к женщинам и избирательное лицемерие по отношению к коллегам. Впрочем, подобные качества можно было приписать ему за счёт гибкости, а возможно другого, неизвестного мне, понимания жизненных обстоятельств, благодаря более «богатому», не такому как у меня, «жизненному опыту». Впрочем, он был в этом не одинок и подобные качества были характерны и для некоторой части моего тогдашнего окружения.
Я же в молодости – наивный идеалист, причисляемый к «белым воронам», которые должны были, согласно общепринятым понятиям, изгоняться из стаи или отстреливаться. Меня спасало только то, что мне удавалось оставаться избирательно общительным и сдержанным, с устремлением, по возможности, избегать общения с «материалистами» и их стаей, но не всегда мне удавалось это сделать. Сколько раз меня пытались заклевать начальники, особенно в части полковника Разинкова, объявляя «не от мира сего» – в лучшем случае – или предупреждали: «спустись на землю, не то крылышки мы тебе обрежем – будь как все!».
В то советское время я действительно летал в облаках, и не только во сне, но и в обыденной жизни. Одним словом, представлял из себя худший вариант воздушного знака по гороскопу – наивного молодого Водолея, рождённого во второй половине января второй половины XX века. Вот несколько тому примеров.
– Максим Акимович, что вы такое говорите, ведь я видел и слышал, как вы любезно с ним разговорили. У меня вообще сложилось мнение, что вы друзья, – пытался я понять Строчека.
– А ты обратил внимание как он здоровается, этот начальник лабораторного отделения?
– Как?
– Он берет твою руку влажной ладонью, изгибается в пояснице, его лицо приближается к тебе, а ноздри начинают расширяться.
– И что? Со стороны это выглядит как проявления уважения и почтения, – я никак не мог понять к чему клонит мой начальник.
– Какое почтение? Ты о чём? Он так здоровается со всеми и с теми, к кому почтения не имеет, – возмущался моей бестолковостью Максим Акимович.
Я ничего не понимал. Это было написано на моём лице, и Строчек наконец изрекал:
– Он принюхивается, Сергей. Дошло? Ему важно знать: пахнет от тебя перегаром в рабочее время или нет. Потом этим можно поделиться с начальством, которое непременно пригласит тебя к себе под любым благовидным предлогом, чтобы удостовериться так это или нет. Конечно за это не расстреляют, но ты уже на крючке. Я ему не верю, поэтому встреч с ним избегаю, а если встречаюсь, как ты заметил я сама любезность.
Так я постигал азы приземленных отношений. Я по наивности своей полагал, что в госпитале существуют только братские, дружественные, товарищеские отношения между коллегами. Впрочем, даже осознав, что это не всегда так, продолжал относиться ко всем по меркам самых высоких добрых отношений, так как понимал, я не должен расставаться с моими идеалистическими представлениями, которые пришлось бы выкорчевывать с плотью и кровью. А расставшись с ними я перестал бы летать во сне, а ползал бы исключительно на брюхе, извиваясь и пытаясь как-то приспособиться. Приспособления приземлённого свойства признавалось мною только как не принуждение и не во всех случаях.
Или ещё эпизод. В конце рабочего дня захожу к Строчеку в кабинет. Застаю там командира строительного батальона. Между ними оживленная беседа, подогретая бутылкой коньяка. Предлагают выпить и мне. Я не отказываюсь. И не обращая на меня внимания стройбатовский подполковник рассказывает забавную, по его представлениям, историю, как он напоил свою подчиненную, и она, самое пикантное в рассказе, с его слов: «со слезами на глазах мне отдалась». При этом на лицах, присутствующих в кабинете моего начальника: у стройбатовца выражение удовлетворения, у Максима Акимовича – понимания, одобрения и заинтересованности, а у меня – растерянности.
Я так и не понял, а оба подполковника, по-моему, не поняли тоже, почему молодая женщина плакала: толи ей было стыдно за свой поступок, как я узнал, она была замужем; толи она оплакивала свою непутёвую жизнь; толи из-за того, что она не смогла отказать своему начальнику, и ей было обидно за свою податливость; толи она вообще была чувствительным человеком, кто знает, может это были слёзы радости, – такое я тоже себе представил. Последний вариант, наверное, больше всего понравился бы командиру строительного отряда, если бы я его высказал вслух. Но я молчал.
Мне, капитану-идеалисту, слушать диалог двух подполковников, то и дело застревавших в деталях, было неприятно. В тот вечер я, находясь в растерянности, так и не высказал своего отношения к этому случаю, понимая: меня не поймут и мои представления подвыпившим подполковникам не интересны, больше того, смешны и дики. Я был ошарашен, так как под конец неожиданно осознал, что знаю эту молодую женщину и её мужа. Когда я вышел из кабинета Строчека, мне показалось, что я заглянул в темень бездны, на дне которой копошись какие-то голые тени без лиц, издающие звуки, похожие на стоны.
Я опять в который раз оказался перед выбором: высматривать нечто на темной стороне или обратить свой взор к свету, хотя темень меня не отпускала, – нет-да-нет я оказывался на краю пропасти и с ужасом думал, как бы не провалиться в пропасть, превратившись в тень, утратившую всякую индивидуальность. Когда мы выходили из отделения через наш дворик, усаженный цветами и похожий на кусочек Эдема, Строчек, отметив про себя мою растерянность в кабинете, шепнул: «Будь проще, Сергей, будь как все».
Но вернемся к судебно-психиатрическим экспертизам. Эта область психиатрии нравилась моему начальнику, нравилась она и мне, но не потому, что эта экспертная работа оплачивалась по отдельной ведомости, хоть небольшими, но стабильными гонорарами, что всегда отмечал Максим Акимович, пытаясь простимулировать заинтересованность в проведении экспертиз. Я не мог не видеть, что он по-настоящему увлечен этой работой, – какой психиатр откажется покопаться в жизненных перипетиях пациента ради торжества своей профессии. Когда мы обсуждали то или иное уголовное дело, и возникали какие-либо неясности, и я заходил в тупик, Строчек меня учил: «все сомнения следует трактовать в пользу обвиняемого» и многое становилось на свои места. Эту сентенцию я запомнил и в дальнейшем всегда руководствовался этим «золотым правилом» при объяснении действий того или иного подэкспертного.
Особый вид судебно-психиатрических экспертиз – посмертные. Они назначались прокуратурой с единственной целью выяснить не сумасшедший ли самоубийца, а уголовное дело возбуждалось для выяснения не было ли доведения до самоубийства. Для командиров и политработников вариант заключения о ненормальности решал все проблемы. В этом случае можно было всегда доложить наверх: «Рядовой Милморданов* – псих-сумасшедший, поэтому и повесился. Разве может нормальный советский человек покончить жизнь самоубийством?»
Посмертных экспертиз проходило через нас обычно до 3-х в год, преимущественно за счёт военных строителей. Командирам случае самоубийств были крайне неприятны, а многим стоили военной карьеры, так как в основе финала человеческой жизни лежали издевательства со стороны старослужащих, а эта сторона больно ударяла по начальникам всех степеней, особенно по политработникам, отвечающим за «полиморсос» (политико-моральное состояние). Идеальным случаем для них, о котором они в тайне мечтали, являлась причина самоубийства: «Получил роковое письмо от любимой девушки. Не справился со своими чувствами. Это привело к трагическому исходу». Однако в жизни ничего идеального, как правило, не бывает.
С «дедовщиной» пытались бороться старым проверенным советским способом, пряча проблему за словами: старослужащих, так называемых «дедов», переименовали в приказном порядке в военнослужащих более ранних призывов. Согласитесь, звучит благозвучно и совершенно нейтрально. Дедовщину стали называть более деликатно – неуставными отношениями. Благодаря такому филологическому подходу рассчитывали частично сгладить, замазать проблему, – известный приём игры в слова, незапамятный ещё с первых лет советской власти. Тогда зверские убийства без суда и следствия именовались: «пустить в расход», «отправить в штаб к Духонину», «поставить к стенке», и наконец вершина коммунистической мысли – приговаривать не к смерти, а, всего на всего, осуществлять «защиту» или точнее осуществлять «высшую меру социальной защиты».
К такой «высшей мере индивидуальной защиты» прибегали как правило молодые солдаты. Способ ухода из жизни посредством самоповешенья выбирался чаще всего, из-за неспособности разрешить адекватным способом субъективно значимую ситуацию. Фигурантами таких дел были преимущественно рядовые – та самая серая масса советских солдат, наделённая только лишь правами исполнения приказов. И эта особенность, от которой страдало самое низшее звено советской армии, носило системный характер, но это никого не интересовало. Среди самоубийц не было: ни одного сержанта, ни одного случая с младшими офицерами из-за службы. Наибольшему психологическому давлению подвергались «лишенные голоса и прав» рядовые или военные строители.
К слову, мне удалось проводить посмертные экспертизы нескольких офицеров, покончивших жизнь самоубийством на семейной почве, в их основе лежали другие причины, характерные для закрытых военных гарнизонов. Запомнилось предсмертное письмо капитана Ничепоренко*, которого приземленным назвать было никак нельзя. Ему бы быть «как все» и не летать в облаках и падать было бы не больно. Попытаюсь воспроизвести его послание жене по памяти:
«Лерочка*, – последний раз тебя так называю. Когда-то это слово будоражило, вызывало прилив любовных чувств. Сейчас только пустота. Последнее время моей жизни ты меня отвергала, пренебрегала мной, а детей отправила родителям, наверно, не желаешь, чтобы с ними виделся. Ты не ночуешь дома. Твои подруги сообщили: у тебя появился мужчина, от которого ты потеряла голову. Мне сказали: ты со мной разговаривать отказалась, а он обещал позаботится о наших детях. Ты уверена, что так и будет? Когда-то в прошлом, из-за любви к тебе, мне казалось, что я люблю всех, это необыкновенное и волшебное чувство переполняло меня счастьем, – сейчас я всех ненавижу и себя в первые очередь. Надеюсь тебя не будет мучать совесть, когда меня не станет. Живи, а я самоустраняюсь. Не хочу жить с этим непереносимым и тягостным чувством смеси прошлого и настоящего, понимая: у меня теперь нет ни того, ни другого. Темень и пустота вокруг. Перед лицом смерти – всё никчемно и не нужно…».
Письмо не было отправлено адресату и оказалось в кармане самоповешенного, а затем перекочевало в уголовное дело. Написанное казалось не было закончено, некоторые слова перечеркнуты и трудно читаемы, и мне пришлось в них разбираться как судебно-психиатрическому эксперту, поэтому я их запомнил. Между письмом и самоубийством, как следует из уголовного дела состоялось встреча капитана с женой, после которой он и повесился. Валерия Ничепоренко* в своих показаниях сообщила, что они расстались хорошо, друзьями. Капитан Ничепоренко* этого подтвердить уже не мог. Для него цепь прошлого, настоящего и будущего была разорвана.
– Дурак, капитан. Был бы как все, – сказал Строчек, когда мы ознакомились с уголовным делом, – нашел бы себе другую Леруню. Думаю, и ни одну … мог бы осчастливить.
Я промолчал, слова моего начальника принижали всякие отношения между мужчиной и женщиной, - мне были непонятны.
*Фамилии и имена изменены.