У Ванечки однажды любовь случилась. К однокурснице с соседнего потока. И, что интересно, как и у многих других — безответная. Без шансов. Он даже стих ей посвятил. Тогда. И в нём изложил историю своей любви. Непростую и несчастливую. И она многих зацепила, а сосед Ванечки по комнате в общаге, Шурик, с последнего курса, даже рок-оперу поставил на студенческой сцене. Почти исключительно по мотивам Ванечкиного стихотворения. О несчастной любви двух студентов. С разных потоков, и... разной сексуальной ориентации.
Причём про ориентацию Ванечка сроду ничего не писал. А Шурик увидел почему-то:
— Я так твой стих прочёл. Слёзы душили меня, когда я понял в чём его суть, — сказал Шурик и пошёл гитару настраивать. А Ванечка так и остался стоять с открытым ртом.
Впрочем, другие тоже разное в его стихе усмотрели. Кому-то показалось, что героиня из «Батьковщины», а герой — боец Луганских вооруженных сил. Кому-то, что оба они гастарбайтеры, причём, она — таджичка, а он — этнический узбек. Кому-то… Да, много чего показалось после прочтения Ванечкиного стиха его благодарным читателям. Про любовь, про жизнь и про разные потоки. Много чего…
Ванечке даже иногда хотелось написать отдельные развернутые комментарии к своему коротенькому стиху, размером в одно четверостишие. И пояснить в них всё. Что стих этот, исключительно, о его несчастной любви к студентке из соседнего потока, а узбеки, луганские, гомосексуалисты и прочие никакого отношения к стиху не имеют. Что всё это лишь их собственный бред и не более того. Но что-то его каждый раз останавливало.
И когда он вдруг видел серьгу в правом ухе Шурика, тюбетейку, которую забыл Рустам с восьмого этажа и пустую бутылку горилки, выпитую недавно вместе с корешами из соседней самостийной страны, всё ему вдруг тогда становилось ясно и понятно.
И тогда он снова доставал из кармана листок с тем самым своим стихом, и опять, и опять вчитывался в его суть. И вдруг тоже видел в нём и жаркие поцелуи влюбленных в Луганске, и объятия их же в солнечном Узбекистане, и тысячи счастливых лиц на радужном тель-авивском шествии. И многое-многое другое. Но только одного он так и не видел в своём собственном стихе. Как звали её? Ту самую девушку. Из другого потока. Да и так ли уж это было важно?