Х А Л А --- Б А Л А
-- Я – майор милиции Промин.
-- Милиции? — засомневался Ник Ферштейн.
-- Да, милиции,-- улыбнулся майор и посмотрел на Ника по-граждански добрыми и честными умными глазами.
Я тоже засомневался, но спорить не стал. В конце концов, если даже он шпион, то с толку нас не собьёт.
С этой мыслью мы переглянулись с Ником и одновременно кивнули своими головами.
-- Тогда слушаем.
И мы с Ником посмотрели прямо ему в глаза.
Глава Первая. ВЕСЁЛЫЕ ЧЕЛОВЕЧКИ
Конрад смущённо посмотрел на свои худые и кривые ноги в чулках.
-- Ништяк, Конрад! — успокоил его Ник пытаясь вытащить щипцами из ножен приржавевшую там со времён мушкетёров шпагу.
Мы осмотрели друг друга и грустно улыбнулись. На мушкетёров мы были не похожи. И вообще, были похожи в этих дурацких нарядах чёрт знает на что.
Андрей первым освоился со своими чёрными чулками, выхватил шпагу и стал вприпрыжку бегать вокруг столбов, сбивая шпагой листья лопухов и головки колючего осота и дурмана.
-- Ну, вот что, герцога! — скомандовал Ник, который автоматически становился Главным Героем,-- Хала--Бала начинается.
+ + +
Мы были не дураки, вовсе не дураки. А просто выбились из трамвайной колеи погони за деньгами, выбились, будто былинки из асфальта на чистый, если можно выразиться, воздух.
И теперь мы дышали в полный периметр грудной клетки воздухом всемирного братства людей, в которое упорно не верил Андрей… И не знали, что прошло уже ровно триста лет, все мы напрочь поумирали, и остались одни читатели, не верящие ни в потоп, ни в рыцарей, ни в мушкетёров.
А потом прошла ещё тысяча лет, ещё и ещё.
И читатели перепутали все наши времена, и иногда, между двумя глотками – чёрной и красной икры – икали и думали, будто наша гвардия – Ник, Конрад, Андрей, Сань Ятсун и я попали на карнавал Людовика Четырнадцатого прямо из пещер…
Двадцатый век, столь милый сердцу современника, был полностью забыт рассеянными в тысячелетиях потомками, не сумевшими по достоинству оценить ни бурные социальные коллизии, ни научно—техническую революцию, ни выход человека в Космос, ни ядерную бомбу, ни, наконец, того, что именно во второй половине этого века приложили десять мозолистых рук к истории наша пресловутая пятёрка, а особенно Главный Герой Нашего Времени Ник Ферштейн по прозвищу Никсон.
Поэтому мне, например, ясно, почему нам так непривычно было в этом не то тринадцатом, не то в семнадцатом веке, всё время хотелось застегнуть пуговицы на ширинке, но там их не было.
И всё это мелочи.
Меня же просили говорить только о главном. Глупые люди, они думают что мелочи – это не главное.
А мы и в самом деле прямо по сурепке, пачкая в ней свои чулки, пошли прямо напрямик к Версалю, к Людовику Четырнадцатому.
+ + +
Я предлагаю такую версию моего знакомства Ник Ферштейном.
Когда я ещё не был признанным писателем, мне приходилось зарабатывать на хлеб случайными приработками, в том числе работать инженером. И в этом я до сих пор не вижу ничего позорного. Так сказать, пунктик моей автобиографии, который я не считаю тёмным.
А чтобы работать инженером, мне пришлось пять лет валять дурака (или дурочку) в высшем учебном заведении. Но, как известно, сколько дурака не валяй – ему всё мало. И поэтому мне часто вспоминаются невинные студенческие забавы.
Однажды поздним вечером я приехал в Ниццу. То ли в гостинице не было свободных мест, то ли у меня не было ходячей валюты, то ли просто я не имею паспорта, так или иначе, я примостился в тёмных кустах с видом на Средиземное море слева и французскую Ривьеру справа, и задремал.
Утром я немного продрог, и, когда дремота выветрилась, понял, что спиной прислонился к чему-то тёплому, возможно даже живому. Открыв один из глаз, я скосил его за спину и увидел…
Не тигра, не проститутку, а худого оборванца, который, с головой укрывшись чёрным пледом, голой спиной припечатался к моей укрытой мексиканской попоной роскошной спине и спал, легонько похрапывая и пахня вино-водочным перегаром.
Вставать не хотелось, и одним глазом я просмотрел сцену восхождения солнца… Да, это было июльское утро, ты прав, старина Ник!
Старина Ник лизнул пустую рюмку и посмотрел на меня умными, но честными глазами. Я усмехнулся, поняв, почему он не отводит глаз от меня. В кармане моих порванных в районе ягодиц брюк пригрелась завинченной пробкой бутылка итальянского «Кьянти», напитка, похожего по многим параметрам на грузинский «Боржоми».
Думаю, с этим Андрей согласится, он пробовал. Ну, конечно, не тогда, позднее, когда мы раскопали его на австралийском урановом руднике «Морена-Меса» близ захолустного городка Пенелопа в трёхстах морских милях от побережья, в самой глубинке Большой Австралийской пустыни.
Между прочим, там все звали его Биг-Беном, может быть потому, что он не умел пользоваться настенными часами.
А вам скажу я, Ник Ферштейн очень не любил стенные часы, которые шипели и квакали, и поэтому никогда не называл Андрея Биг-Беном, тем более что Андрей в отдельности не был слишком уж ни Бигом, ни Беном.
Что касается Бига, так я его никогда в глаза не видел, а вот о Бене мне придётся немного рассказать.
Если я утомил вас, закройте глаза и отдохните. Если у вас есть куда прилечь – прилягте, чтобы только не в сырость, не в холод. Если некуда прилечь, то сидите тихо с закрытыми глазами, и слушайте, как по чердаку ходят мыши, а в печной газовой трубе чертями воют ветры.
У ветров разные голоса. Особенно разный голос у северного ветра. В долгие зимние вечера, когда я сижу у камина… А камин у меня никогда не горит, потому что в нём стоит мой цветной телевизор (я его купил в будущем году) и мой диплом добровольного пожарника. Но когда я сижу у камина, который горит голубым огоньком с цветными всполохами, я слышу голоса северного ветра и почему-то думаю о юге. Просто о родном юге, где находится древняя Греция, Таврия и прочие портвейновые места, в которых я успел родиться ещё до того, как познакомился с Главным Героем Нашего Времени Ником Ферштейном по прозвищу (которое придумал ему я) Н И К С О Н.
Ясно, что я родился, если и не в Греции, так уж и подавно и не в древней.
А где родился Никсон – никто не знает. И он не знает сам, потому что был маленьким и всё забыл. Ничего не помнит, глупенький был, сейчас сильно изменился, даже вырос.
Но, выросши, он стал не рыжим, а блондином, и поэтому я не узнал в нём Главного Героя, когда он меня начал толкать коленкой в бок и просить сигареты.
-- Я что, объявления должен вешать на спину, что не курю, что ли? -- начал бурчать я.
-- Не надо… Ага, -- глупым голосом подтвердил мои опасения Ник и снова попросил закурить.
Я пошарил по траве. Там сигарет не было. Пришлось достать из кармана мои любимые «Палл-Малл» и дать ему одну.
Ник закурил, но от этого не стал молчаливее:
-- Какой балдёж! Я приторчал! Это же настоящий Рембраховский колорит. Я всё это покажу! Напишу! Срисую!
Он уже тогда был типичным иностранцем, и я не сразу понял, что он напрашивается в Главные Герои.
-- Ты что,-- спросил я, вдруг догадавшись, что только рыжие могут летом пороть такую чепуху в розовых кустах Ниццеанского Лазурного Берега. — Ты кто? Главный Герой Нашего Времени Ник Ферштейн, которому я даю кличку Никсон?
-- Я – это он! — похвастался Ник и лёг в позу Бельмондо. Да, он был похож на маленького Бельмондо, но не больше, чем я – на большого Наполеона.
-- Кстати, о Наполеоне, -- заметил Никсон дрожь в моих глазах.-- У тебя в прошлом веке из кармана потрёпанных брюк торчало горлышко бутылки «Кьянти». Не выпить ли нам содержимое бутылки посредством горлышка?
-- Посредством можно, -- согласился я и раскрыл прикованную золотой цепью к руке дипломатку, которая была битком набита бутылками турецкого портвейна «Изырги».
-- А это кто? — спросил Ник, пальцем тыкая в приклеенную к внутренней стенке дипломатки большую фотографию Конрада, когда бутылки стали попрозрачнее.
-- Это Конрад! — важно ответил я и поискал в траве огурца. Там их не было.
Ник вылег из позы Бельмондо и налил в свой бокал шампанского.
-- Тогда за Конрада, чтоб он так жил и был здоров!—равнодушным голосом посмотрел Ник на фотографию. Я усмехнулся с его невежества и подумал: «А, в самом деле, кто такой Конрад и как он существует, и не есть ли он вообще иллюзия?»-- и упорно стал вдавливать в себя шампанское с пузырями. Мыло и шампанское – это предметы аристократического туалета, а туалеты – это не то. Так подумал я, но не успел додумать, как Никсон пристально посмотрел на меня и резко кивнул головой. Так резко, что чуть не разбил глазом горлышко высунувшейся из моего кармана бутылки «Кьянти».
«Спрячься!» -- подумал я, и Никсон спрятался.
«А теперь - появись!»-- приказал я, и один глаз у меня открылся.
-- А как тебя звать?—спросил наконец Ник Ферштейн, которому порядком надоело делаться Главным Героем Нашего Времени. (Он просто не представлял себе, какая это морока).
-- Ты зови меня Биллом, потому что я из Рязани… Тьфу ты, спутал, это Есенин… Из Казани я, как Лобачевский. Я им там всю геометрию наизнанку вывернул, меня из школы выгнали, до сих пор их тошнит от моего присутствия и отсутствия.
Страшный казанский колдун Вулдурак заколдовал меня так, что я постоянно везде отсутствую. За это меня постоянно выгоняют со всякой работы, якобы за прогулы, а на самом деле – за колдовство… И мне не остаётся ничего делать другого, как писать стихи и есть конскую колбасу. И ливерную.
-- Ну и ну! — удивился Никсон и посмотрел на меня другими – отчётливо мутными – глазами.
-- Не смотри на меня так. Лучше скажи для потомства два слова о природе этой счастливой страны, где запах роз не смешивается с запахом дерьма.
-- Вот именно! — с удовольствием повторил последнюю глупость Никсон.
-- Это, по-твоему , два слова? -- саркастически уязвил его щипком я.
-- Два, -- простодушно, по-кандидовски, ответил мне Ник.
-- Математик! — презрительно обругал я и обозвал ещё покрепче. Философом.
Он обиделся и не разговаривал со мной в трёх книгах, которые из-за этого пришлось выбросить в море. Единственная фраза, сохранившаяся от них – это как раз про детство Никсона, когда его высмеяла учительница пения за его невинные шалости и под… Издевательства.
Ребёнок рос нервным и худым, но ел регулярно, пил - у родителей, родственников, соседей и учителей – кровь - до тех пор, пока жизнь ему не отомстила. Вернее не ему – ребёнку – а тому, что из этого ребёнка на худой конец вышло.
А не вышло ничего хорошего. Главный Герой Нашего Времени – это предмет для шуток всех порядочных людей – торговцев мясом, салом и пивом. А так же тем, кто полезен порядочным людям – милиционеров, фининспекторов и страховых агентов.
Особо я хочу отметить страховых агентов, которые так и не смогли заслонить Ника от тюрьмы. И он отсидел весь восемнадцатый век в тюрьме замка Ив, где сидел граф Монте-Кристо.
Когда граф прикинулся шлангом, Ник смекнул, что пахнет жареным, и тоже рванул из тюряги. ( Этого места в фильме нет.) И вот это два зека – граф Монте-Кристо и Ник начинают делить бабки, и Нику достаётся ровно 80 ре (как в аванс)…
-- Старыми?
-- Дурак, деньги не стареют!
-- Почему?
-- Потому что не бреются!
Я не знаю, как они там так делили деньги старого монаха, но Ник явно остался в дураках, из которых, как известно, в люди не выбьешься.
Но он стал биться именно в люди.
Разбил над головой официантки два пустых фужера в ресторане со странным названием «Дружба», зеркало в приёмной Папы Римского и вместе с Папашей Молчуном, о котором речь пойдёт особо – витрину в кафе «Юность», где они по праву молодых вырывали друг у друга микрофон до тех пор, пока не угодили в восемьсотрублёвое стекло и в милицию. Но и это сошло с рук негодяям, как с гуся вода, и они попали на пятнадцать суток после битья в люди в тёмном хулиганском подъезде, в котором помочился тёмный одногорбый верблюд Калан.
Вообще, дело было совсем не так, но кого это волнует, в конце концов, кого это интересует? Суд? А когда это, резонно скажите вы, дело бывает так? Никогда. Тогда о чём речь.
С ними был и Конрад, но в замке Ив пятнадцать суток сидел один Ник, а аббат Фарие (Батя Фарик) ожил и начал ловить самозваного графа Монте-Кристу.
Граф и здесь надул Ника. Батя Фарик уже занёс нож над сердцем спящего в графской форме Ником (форму со своего плеча добавил к доле Ника сам граф), некоторые историки трактуют дело так, будто Ник раздел графа, но ведь всё было как раз наоборот, не так ли? Итак, Батя Фарик заносил над спящим в графской форме Ником нож, а в это время Андрей палил в герцога Мишеля Де Напица.
Это было прекрасное политическое убийство, но я боюсь, что герцог выжил, так как пуля прошла только его волосатую бороду и вышла с другой стороны.
Я его недавно видел, и он сказал, что если мы с Ником не зайдём к нему на хату, то его инквизиция будет с нами бороться.
«Пусть борется» -- у нас нет времени. И денег.
Я к нему приведу наших братиков. А они пьют: пусть Мишка Герцог икнёт и испугается.
Я помню как-то в стойле герцогинского коня. Жуёт себе овёс с соломой – хряп-хряп – и ржёт. Мы думаем – над нами, а он – над собой. Ну и мы поели овса и заржали. Тоже над собой.
А дамочка говорит:
-- Кони!
-- Кони!
-- Кони!
В саду говорящие попугаи в пёстрых единообразных мундирах делают себе причёски.
+ + +
Вот тут некоторые говорят мне, что Сань Ятсун был китайцем. Я не понимаю: почему был? Он и теперь китаец, только совсем не похож на своих коллег китайцев, потому что не ест очень мало мяса и мало риса. Не знает он совершенно цитат, и, боюсь, уже лет двадцать не держал в руках букваря.
Он сам скромен, и поэтому никто не знает, как он познакомился с Ником Форштейном.
А как же это я познакомился с Ник Форштейном?
Не помню. Надо обязательно вспомнить и красными или белыми нитками вписать иероглифы этой истории во всемирную историю.
Ох, хохмач! Ну, хохмач!
Я сел на велосипед и поехал в Велсайз. Там Гастроном. Это где-то за Ивановкой, в сторону Петровки. По этому случаю, местный композитор Фернандо Рей сочинил песню тандем. Тандем у нас с Ником получился потому, что на полпути мы встретились. Он ехал из Велсайза, а я наоборот – в Велсайз.
Мы ещё не знали музыки и слов песни Тандем и мурлыкали во всё горло песню «Ехали медведи…»
Эта песня имела следующие мои слова и народную Никсоновскую музыку:
Ехали медведи
на велосипеде.
А за ними кот
задом наперёд.
Припев: Кот, кот, кот,
задом, задом, задом,
задом наперёд.
Зайчики в трамвайчике,
жаба на метле…
( Припев повторяется)
Львы в автомобиле,
лошади верхом,
А за ним комарики
на воздушном шарике,
А за ними кот
задом наперёд…
Едут и смеются,
пряники жуют.
А за ними кот
задом наперёд…
Тут из подворотни
рыжий таракан,
А за ним и кот
задом наперёд…
Он усами шевелит
и зубами говорит,
А за ним и кот
задом наперёд…
«Захочу – не проглочу, а слопаю!»
А за ним и кот
задом наперёд…
Звери задрожали,
в обморок упали,
А за ними кот
задом наперёд…
Но вот среди ветвей
запел вдруг соловей
А за ним и кот
задом наперёд…
С веточки слетел –
таракана съел.
А за ним и кот
Задом наперёд…
Звери засмеялись,
вместе заплясали,
А за ними кот
задом наперёд…
Воробья качали,
долго угощали,
А за ними кот
Задом наперёд…
Воробья сожрало,
что-то убежало,
А за ним и кот
Задом наперёд…
Ну, там ещё где-то было про раков на хромой собаке, но это уже детали; и так далее.
Проехав километров двадцать от места встречи с Ник Ферштейном, я преспокойно улёгся на велосипеде, свесив ноги с руля и положив ладошки под небритую после вчерашнего ужина щеку и задремал. Дремая, я сначала думал, что это подражает моему неподражаемому исполнения эхо, но потом уловил в своём голосе фальшь, и понял, что это не мой голос.
Позже выяснилось, что и Ник не фальшивил, а это всё просто допплеровское смещение звуковых волн, распространяющихся со скоростями, близкими к скорости света.
Из-за этого я и увидел Ника, когда оглянулся.
Ник во всё горло орал эту песенку, но потом тоже стал почему-то оглядываться, и я понял, что Ник давно уже не поёт, а звуки его доносит материя.
Это аналогично тому случаю, когда мы пялимся на какую-нибудь звезду, а она на самом деле давно уже потухла.
Но нам было не до смеха.
Ник тревожно вертелся на сиденье, а под сиденьем вертелось заднее колесо. А чуть правее вертелось переднее колесо. А чуть дальше – ещё одно колесо. И так далее: много-много колес.
Это-то и беспокоило меня.
Я понял, что Ник крутится на колёсах, и предложил ему сесть на иглу. Но у него был маленький ниппельный насосик, из которого мы сделали бензиновый двигатель, работающий на внешнем сгорании керосина и спирта.
Заправившись сухим вином, мы соединили наши велосипеды и тандемом попилили… по дороге…
И приехали к Конраду на море.
Но это было уже позже, после того, как мы познакомились с Конрадом.
Ах, когда это было?
Во сне?
Наяву?
Итак, теперь вы все поняли, по крайней мере, одно: как я познакомился с Конрадом. То есть, с Никсоном. Мне кажется, что я об этом рассказывал даже больше, чем следует.
И всё-таки я расскажу ещё раз, как Никсон познакомился со мной, чтобы устранить всякую путаницу.
На самом деле всё было наоборот, как это и должно обычно бывать с Ником.
Мы были маленькими сопливыми пацанами. Руки были чёрными от грецких орехов, пасти – фиолетовыми от тутовника, а на коленках были чернильные кляксы, когда в школах были чернильницы, в которых сохли чернила и мухи.
Но мы жили очень счастливо, остерегаясь родительского ремня.
Эх, как нас били!
И всё-таки, так решили мы как-то, всё-таки мало нас лупили.
А нынешнюю молодёжь вообще не бьют. Что из них выйдет, кроме детей? А ничего.
Ничего из них не выйдет, кроме детей.
И пусть.
Продолжу мысль, чтобы она стала длиннее, чем шланг.
А слова – покороче.
Короче. Ещё короче.
Вот тогда-то я и познакомился с Ником и сразу понял, что это не игрушки.
Что касается Сань Ятсуна, которого читатель продолжает считать китайцем, то на самом деле всё наоборот. То есть, не совсем наоборот, только частично наоборот. Он не то китаец вьетнамского происхождения, не то вьетнамец китайского происхождения, словом свой в доску парень. И при этом, как водится в Азии, большой хитрец.
-- Я улетаю! -- сказал он, выпив бутылку коньяка. И улетел.
А прилетел уже без ноги. Его собрали из кусков мужественных борцов за справедливость.
Я узнал позже, что его ТАМ называли «Ас Пушкин», по его любимому анекдоту.
Но он сказал мне шёпотом на ухо:
-- Не говори никому только: я их там тоже накрошил порядочно.
Порядочность – его характерная черта.
Я тоже порядочный… Так никому ничего и не сказал.
Но спросил у него. Тоже шёпотом:
-- Тебя не пытали?
-- Пытали.
-- Что-нибудь выпытали?
-- Ничего,-- это он произнёс по слогам. Вот так:
-- Ни-че-го.
А знал он многое. Но что у него было выпытать, когда копыто там, а зуб – там. А между ними вражеская ракета «Найк-Геркулес» типа «воздух-воздух».
Словом, надо рассказать многое такое, что нельзя рассказывать.
Как Сань Ятсун познакомился с Ником?
Да точно так же, как я с ним и Ником.
Напоминаю: на велосипеде в Ницце, когда мы сморкались пальцами за неимением платков, а руки вытирали об штаны, а штаны были рваными потому, что мы много лазали по веткам. И, когда однажды спрыгнули с ветки, оказалось, что мы произошли в люди. Но мы не захотели стать людьми, потому что люди убивают друг друга, А ОСТАЛИСЬ КНИЖНЫМИ ЧЕРВЯМИ.
Отмечая третье тысячелетие нашего знакомства, Сань Ятсуне воровато огляделся и достал из кармана жилетки литровую бутылку сухого «Мартини».
У него там был универсальный пистолет-отмычка системы «макбет-шоу», которая включала в себя и штопор.
Вытащив пробку, он принюхался:
-- Помнишь?
-- Помню-помню, наливай, -- нетерпеливо замахал, словно крыльями, фужерами.
-- Наливаю… Раз-два-три-четыре-пять – кто не спрятался – я не виноват, - и налил.
Он прицелился и не попал. Вылил всю бутылку мимо.
-- Но, позволь, - удивился я.
Сань Ятсун беззвучно плакал в жилетку, откуда торчало горлышко настоящей бутылки.
Я знал, что он йог и фокусник, но что нахал…
Так ободрать мои нервы мог только он.
+ + +
Это было холодной зимой. О чём это я? О, мильонеро!
Кто вошёл в этот дом, и стены пауцтинной пылью сразу покрываются?
Болен я. Болен, острою болью сердце заходится, это памятью плывут белые-белые облака, укрывающие всё. Всё, что было... Фик-Вам.
***
Это найдено мной среди очень старых рукописей. Возможно, это весь текст данного сочинения.
***