Глава 7. Трагикомедия в кэбе
Около больницы Дональдсона [1] Джону наконец повезло: он заметил кэб и, громко крича и размахивая руками, привлек внимание кучера. Он счел это большой удачей – так ему не терпелось поскорее и навсегда покинуть Сторожку; а чем дальше он уходил в поисках кэба, тем больше была вероятность, что роковая тайна откроется, и он вернется в сад, полный взволнованных соседей. Однако, когда экипаж подъехал поближе, Джон был весьма огорчен, узнав в извозчике вчерашнего любителя портвейна. «Вот еще одна зацепка для ошибки правосудия» – поневоле подумалось ему.
Кучер же, напротив, был рад новой встрече, рассчитывая на столь же щедрую как вчера плату; а поскольку он, как читатель, должно быть, уже понял, был человеком легких, чтобы не сказать фамильярных, манер, то сразу же перешел к дружеской беседе, комментируя погоду, праздник, от которого ждал главным образом щедрых чаевых, счастливый случай, который вернул ему приятного клиента, и тот факт, что Джон был вчера вечером (как он с удовольствием несколько раз повторил) явно «навеселе».
– А сегодня вы неважно выглядите, сэр, должен я вам сказать, – продолжал он. – Самое лучшее для вас сейчас – пропустить стаканчик-другой, если вы готовы прислушаться к моему совету. Ну, а поскольку сегодня Рождество, нечего и говорить, – добавил он с отеческой улыбкой, – что я с удовольствием составлю вам компанию.
Джон слушал его с болью в сердце.
– Я угощу вас, когда покончу с делами, – сказал он, довольно неубедительно пытаясь изобразить оживление, - но до тех пор ни-ни. Сперва дело, потом удовольствия!
Вынужденный удовлетвориться этим обещанием, кэбмен вскарабкался на свое место и с отвратительной неторопливостью поехал к двери Сторожки. Там пока еще не было заметно никаких признаков общественного беспокойства; только двое мужчин стояли неподалеку, беседуя, и их заметное издалека присутствие заставило сердце Джона забиться чаще. Но волновался он напрасно: эти двое были так поглощены каким-то богословским спором, что, оттопырив верхнюю губу и загибая пальцы, продолжали рассуждать о своих разногласиях, не обратив на Джона никакого внимания.
Зато извозчик оказался той еще занозой. Он не пожелал остаться на своем насесте, он должен был непременно спуститься вниз, чтобы прокомментировать камешек в двери (который он счел приспособлением ловким, но небезопасным), помочь Джону с чемоданом, а также оживить дело непрерывным потоком речи – главным образом вопросами, которые я привожу здесь в несколько сокращенном виде:
– А сам-то не выйдет, да? Нет? Ну, он эксцентричный человек, если вам знакомо это выражение. Странный, я хочу сказать. Говорят, у него большие проблемы с жильцами. С арендаторами, я хочу сказать. Я уж много лет вожу эту семейку. Приходилось ездить и к дому его отца. Вас-то самого как величать? Мне, вроде как, знакомо ваше лицо. Байгри, говорите? В Гилмертоне были Байгри, вы не из них будете? А это чемодан друга, что ли? Как почему? Потому что имя на нем – Ньюкольсон! О, если вы торопитесь, тогда другое дело. Уэверли-Бридж [2]? Так вы уезжаете?
Дружелюбный пьяница продолжал болтать и задавать свои вопросы и в дороге, заставляя трепетать сердце Джона. Но и это испытание подошло к концу, когда колеса кэба наконец застучали по мостовой, ведущей к железнодорожному вокзалу Уэверли. Всю поездку Джон, спасаясь от холода, просидел с поднятыми стеклами в заплесневелом зловонии своей колесницы, лишь краем глаза поглядывая на праздничный лик окружающего: на закрытые ставнями лавки, на толпы людей вдоль тротуара – должно быть так пассажир едущей в Тайберн повозки когда-то наблюдал за собравшимися на его казнь зрителями [3].
На станции он несколько воспрял духом; к счастью, очередной этап его бегства завершился, дав место первым проблескам надежды. Джон подозвал вокзального носильщика и велел отнести чемодан в камеру хранения; не то чтобы он подумывал задержаться – бегство, немедленное бегство было твердым его намерением, бегство неважно куда; но он решил отделаться от извозчика раньше, чем назовет или хотя бы выберет место назначения, и таким образом, возможно, лишит ошибку правосудия очередной зацепки. Таков был его план, который он тут же начал приводить в исполнение:
поставив одну ногу на мостовую, а другую на подножку экипажа, он сунул руку в карман брюк.
Там было пусто!
О да, на этот раз ему некого было винить, кроме самого себя. Следовало хоть немного подумать, прежде чем бросать свои окровавленные брюки, и уж, по крайней мере, не бросать их вместе с кошельком. Эта оплошность могла обернуться самыми серьезными последствиями! Только представьте себя на месте Джона, ибо у меня нет слов, чтобы описать его чувства; представьте, что вы должны вернуться в дом, одна мысль о котором выворачивает вашу душу, чтобы еще раз оказаться на месте преступления; представьте себя привязанным к этому заплесневелому кэбу и его бесцеремонному кучеру...
Джон как раз проклинал про себя извозчика, когда ему пришло в голову, что надо бы вернуть чемодан, чтобы на всякий случай иметь его под рукой. Он обернулся окликнуть носильщика. Но его размышления, какими бы краткими они ни казались, должно быть, занимали его гораздо дольше, чем ему представлялось, – носильщик уже возвращался с квитанцией.
Ну что ж, значит, он потерял и свой чемодан, ибо, если удача не улыбнется ему в его новом рискованном предприятии на месте преступления, тот вечной закладной останется лежать в камере хранения за неимением у его владельца ни пенни. И тут Джон вспомнил о носильщике, который с многозначительным видом стоял рядом в ожидании благодарности, и одних слов здесь было недостаточно.
Он похлопал руками по карманам, нащупал какую-то монетку, мысленно помолившись Богу, чтобы это оказался соверен, извлек ее, увидел полпенни и протянул носильщику. У того отвисла челюсть.
– Но это всего лишь полпенни! – в нарушение всяких приличий возмутился он.
– Я знаю, - с искренним сожалением сказал Джон.
Тут к носильщику вернулось чувство собственного достоинства.
– Благодарю вас, сэр, - сказал он, делая попытку отказаться от оскорбительных чаевых.
Но Джон не пожелал забрать монету; и покуда продолжалась их борьба, кому было к ней присоединиться, как не извозчику?
– Ах, мистер Байгри, - сказал он, - вы, верно, забыли, какой сегодня день!
– Говорю тебе, у меня нет мелочи! – вспылил Джон.
– И что с того? - сказал кэбмен. - В такой день я скорее дам человеку шиллинг, чем унижу его подачкой в полпенни. Удивляюсь я вам, мистер Байгри!
– Меня зовут не Байгри! – вскричал Джон от гнева и отчаяния срывающимся, как у ребенка, голосом.
– Вы сами назвали мне это имя, - сказал извозчик.
– Знаю, что назвал, но какое, черт возьми, право вы имели спрашивать? – воскликнул несчастный.
– О, очень хорошо, - сказал кучер. – Я знаю свое место, если вы знаете свое. Если вы знаете свое! – повторил он, как человек, имеющий на этот счет серьезные сомнения; и он пробормотал еще что-то нечленораздельное, помянув старое доброе слово «джентльмен», как видно, в саркастическом ключе.
О, если бы можно было как-то отделаться от этого выродка, который, как теперь с запоздалой ясностью осознал Джон, уже начал отмечать Рождество! Но ждать помощи было неоткуда, и столь склонный к уединению, он беспомощно стоял в центре всеобщего внимания на людном вокзале; его чемодан был заперт в одном месте, его кошелек валялся в другом – под охраной трупа; и, будто всех этих несчастий было мало, ввиду своего безденежья он был теперь повязан с этой скотиной! Повязан, угрюмо размышлял Джон, со свидетелем, который может как повесить его, так и спасти! Нельзя было терять ни минуты; он не мог больше задерживаться в этом людном месте; можно удалиться с высоко поднятой головой или пойти на попятную и искать примирения, но действовать следует немедленно. Должно быть последняя крупица мужества, сохранившаяся в его душе, подтолкнула Джона к первому варианту.
– Хватит об этом! - сказал он, вновь ставя ногу на ступеньку. - Возвращаемся туда, откуда приехали.
Он избегал произносить вслух точное место назначения, потому что вокруг кэба уже собралась небольшая группа работников железной дороги, а он по-прежнему старался не давать слепому правосудию дополнительных улик. Но и здесь проклятый кэбмен свел его старания к нулю.
– Обратно в Сторожку? - пронзительно вскричал он с протестующими интонациями.
– Поезжайте немедленно! - взревел Джон и хлопнул за собой дверцей так, что хлипкая колесница закачалась и задребезжала.
Кэб снова покатил по рождественским улицам, пассажир внутри, с головой погрузившись во мрак отчаяния, пребывал в полубессознательном состоянии, а извозчик на козлах переваривал обиду, понесенную от двуличного клиента. Я ни в коем случае не хочу их сравнивать, ибо случай Джона вне всяких параллелей. Но и кэбмен заслуживает простого человеческого сочувствия, ибо он был человеком искренней доброты и обостренного чувства собственного достоинства, подогретого выпивкой, и его лучшие чувства были жестоко и публично оскорблены. Поэтому, правя кэбом, он все пуще распалял свои обиды, а вкупе с ними – жажду сочувствия и выпивки. А надо сказать, что у него в друзьях числился трактирщик с Куинсферри-Стрит, у которого, учитывая святость повода, он имел все основания надеяться выудить угощение. Куинсферри-стрит лежит в стороне от прямой дороги на Мюррейфилд. Но есть же еще развилка между дорогами к долине Лейта и кладбищу Дина; и Куинсферри-стрит находится как раз на пути к ней. Кто же помешает извозчику, учитывая, что лошадь у него немая, выбрать этот маршрут и попутно навестить своего друга? Решение было принято, и возница, несколько утешившись, повернул коня направо.
Джон тем временем неподвижно сидел внутри, понурив голову, и все мысли в ней тоже замерли. Лишь запахи кэба с трудом добирались до его сознания, да свинцовый холод окутывал ноги, все прочие ощущения притупились под гнетом пережитых бед и физического истощения. Время близилось к полудню – двадцать два часа прошло с тех пор, как он последний раз преломил хлеб; за это время Джон перенес столько тревог и горя и столько выпил, что хоть он и не спал, но когда кэб остановился, и извозчик просунул голову в окно, его сознание восприняло этот факт словно со дна пустого колодца.
– Раз вы не в состоянии меня угостить, – сказал кучер с праведной суровостью в голосе и манерах, – я полагаю, вы не станете возражать, если я сам себя угощу?
— Да... нет... делайте, что хотите, – ответил Джон и, глядя, как его мучитель поднимается по ступенькам и входит в лавку, вдруг испытал ощущение чего-то давно знакомого. Тут он окончательно очнулся и уставился на витрины магазинов. Да, они были ему хорошо знакомы, но откуда? с каких пор? «Давным-давно», - подумал он, а затем, бросив взгляд через переднее стекло, которое до этого было закрыто спиной извозчика, он увидел столь любимые грачами верхушки деревьев на Рэндольф-Кресент. Он был рядом с домом — домом, где, как ему мечталось, он должен был в этот час сидеть в родной гостиной и вести дружескую беседу, а вместо этого...
Первым его побуждением было броситься на дно кэба, вторым – закрыть лицо руками. Так он и сидел, пока извозчик поднимал тост за трактирщика, а трактирщик поднимал тост за него, а затем они вдвоем обсуждали проблемы государственной важности; так сидел он и тогда, когда его мучитель соизволил вернуться и тронулся наконец вниз по склону холма, вдоль изгиба Линедок-Плейс; но даже в этой позе Джон, когда они проезжали по его родной улице, разглядел сквозь пальцы медицинскую карету у дверей отчего дома.
«Ну вот, - подумал он, - Значит, я убил своего отца! И это в Рождество!»
Если мистер Николсон умер, то как раз по этой дороге ему предстоит отправиться к месту последнего пристанища; тот же путь много лет назад, значительно его опередив, проделала его жена; по этой же дороге с подобающими почестями ушли и многие другие уважаемые горожане. А теперь, в этой холодной, дурно пахнущей, устланной соломой и рваными подушками повозке с застывающим на стеклах дыханием, не туда ли направляется и сам Джон?
Эта мысль подстегнула его воображение, и оно начало рождать тысячи картин, ярких и мимолетных, как узоры в калейдоскопе; и вот он увидел себя румяным и беззаботным мальчишкой, скользящим по льду замерзшей канавки; а вот маленький горемыка, одетый в темный креп, плача, спускается с этого самого холма вслед за траурной каретой с телом матери; затем воображение одним прыжком перебросило его к месту назначения - теперь он одиноко стоял в лучах восходящего солнца, и воробьи скакали у порога сторожки, а мертвец смотрел в потолок, — потом сцена внезапно сменилась, он оказался среди бледных соседей, воздевающих руки горе, и доктор пробирался сквозь эту толпу, поправляя на ходу свой стетоскоп, а полицейский покачивал проницательной головой над распростертым на полу телом. Джон боялся, что именно к такой развязке вез его теперь кэб; он уже чувствовал руку констебля на своем плече и слышал, как заикаясь, бормочет какие-то объяснения. Боже мой, как же он жалел теперь, что не проявил больше мужества утром, как презирал себя за то, что так поспешно бежал из этого рокового места, когда там все было спокойно, а теперь покорно возвращается назад, когда дом переполнен!
Сильное волнение придает силы даже самому слабому воображению. И теперь, пытаясь представить, что ждет его в конце этой мучительной поездки, Джон, который едва различал реальные предметы, еще меньше их запоминал и вряд ли смог бы потом описать, мысленным взором во всех деталях видел сад сторожки; давая пищу своим страхам, он вновь ходил туда-сюда по заснеженным тропинкам, видел и деревья, среди которых искал Алана, и высокие стены, и закрытую дверь... Что? Закрытую дверь? Конечно, ведь он сам закрыл ее - закрыл, оставив за ней свои деньги, свое спасение, свою жизнь - он закрыл ее своими собственными руками, и теперь уже никто не сможет ее открыть! Он явственно услышал щелчок пружинного замка, и что-то словно лопнуло в его мозгу. Джон застыл в горьком изумлении.
Когда он снова пришел в себя, нервная дрожь сотрясала его изнути. Сейчас не время бездельничать; он должен взять себя в руки, он должен хорошенько все обдумать. Как только закончится этот нелепый круиз, как только они окажутся у дверей сторожки, ему не останется ничего другого, как развернуть кэб и ехать обратно. Зачем же тогда заходить так далеко? Зачем добавлять еще одну улику к делу, в котором и так все против него? Почему бы не развернуться прямо сейчас? Легко сказать развернуться, но куда? Ему больше некуда ехать и он никогда не сможет — эта истина кровавыми буквами была начертана перед его глазами – он никогда не сможет расплатиться с этим кэбменом; он навеки приговорен к заключению в его проклятом кэбе. Да еще эта тряска! Душу его томилась взаперти, а нутро, казалось, желало поскорее от нее избавиться. Обо всех других заботах он забыл. Прежде всего он должен как-то отделаться от этой дурно пахнущей повозки и звероподобного человека, который ею управляет, — прежде всего сделать это – и сделать немедленно.
Но тут повозка внезапно остановилась, и его мучитель застучал по переднему стеклу. Джон опустил стекло, и перед ним возникло лицо любителя портвейна, пылающее интеллектуальным триумфом.
– А я знаю, кто вы! – радостно прокричал хриплый голос. – Теперь я вас признал! Вы же тот самый Ньюкольсон, которого я как-то возил в Гермистон на рождественскую вечеринку. Вы еще возвращались у меня на козлах, и я позволил вам править.
Это была сущая правда. Джон знал этого человека, они даже почти подружились когда-то. Теперь и он вспомнил своего нынешнего мучителя, который показался ему тогда таким добродушным. Что ж, если он был так добродушен с мальчиком, почему бы ему не быть таковым и с мужчиной? Почему не попытаться воззвать к лучшей стороне его натуры? Джон ухватился за новую надежду.
– Великий Скотт! Так это были вы, – воскликнул он как бы в порыве восторга, и его голос прозвучал фальшиво даже для его собственных ушей. – Ну, раз так, то я должен вам кое-что сказать. Я, наверное, выйду здесь. Где это мы, кстати?
Кэб стоял на самом высоком и пустынном участке Куинсферри-Роуд. Слева дорогу окаймлял ряд деревьев; справа простирались голые поля, волнами спускавшиеся с холма; впереди поднимались к небу покрытые снегом темные леса Корсторфайн-Хилла. Джон огляделся вокруг, глотнул, как вина, свежего воздуха; затем его взгляд вернулся к извозчику, который сидел вполне довольный собой и всем своим видом демонстрировал, что заслуживает отменных чаевых.
Черты его лица были едва различимы, так оно разбухло от выпивки, окрасившей его к тому же в самые разные оттенки красного – от кирпичного до багрового. Маленькие серые глазки часто моргали, губы непрерывно шевелились – жадность сквозила во всем его облике; жадность была его господствующей страстью; и хотя в натуре старого пьяницы присутствовали и добродушие, и подлинная доброта, надежда на щедрое вознаграждение так распалила его жадность, что все остальные черты его характера испуганно притихли. Он сидел на своем постаменте, словно памятник ненасытной жадности.
Сердце Джона сникло. Он открыл было рот, но не издал ни звука. Он поглубже заглянул внутрь себя и обнаружил, что запас слов исчерпан, иссяк и источник храбрости. Бес немоты крепко держал его за горло; бес страха нашептывал что-то ему в уши. Так и не произнеся ни слова, Джон без какой-либо осознанной цели и помимо собственной воли вдруг резко развернулся, перевалился через придорожное ограждение и, спасая свою жизнь, рванул в поля.
Он не успел уйти далеко – не миновал еще и середины первого поля, – как в его мозгу прогремело: «Дурак! У тебя же есть часы!» Потрясенный этой простой мыслью, Джон остановился и обернулся. Перегнувшись через стенку, кэбмен размахивал кнутом и ревел, как бык, его лицо налилось кровью. Джон понял (по крайней мере, так ему показалось), что шанс упущен. Теперь уже праведный гнев кучера не усмирить никакими часами, теперь он жаждет только мести. Окажись Джон в руках полиции, его история тут же откроется, все покровы с его тайны будут сорваны, и ловушка судьбы захлопнется над ним раз и навсегда.
Так что, когда извозчик, скрепя сердце, тоже начал перебираться через стенку, его неплатежеспособный клиент, громко и глубоко вдохнув, возобновил свой бег и вскоре затерялся в полях.
--------------------------------------------------
1) Больница и школа-интернат для глухих и слабослышащих детей была открыта в окрестностях Эдинбурга в 1851 году, ее величественное здание в течение десяти лет возводилось на средства, завещанные на эти цели шотландским издателем Джеймсом Дональдсоном (1751-1830).
2) С развитием железнодорожного сообщения в Шотландии появились три железнодорожных компании, которые в 1840-х годах построили свои станции на месте осушенного озера Нор-Лох; общее название Уэверли закрепилось за станциями около 1854 года; платформы станций располагаются под мостом, соединяющим Маркет-стрит и Принцес-стрит.
3) Деревня Тайберн близ Лондона (ныне ставшая его частью) с 1196 по 1783 год являлась официальным местом проведения публичных казней осуждённых.