Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо
Моя первая, стыдно сказать, небоевая рана зажила быстро, но с последствиями. Теперь наш понятливый инструктор Матлахов ввёл в строевых занятиях, нуждою вызванные коррективы. К паузе он приводил и распускал наш строй точно напротив туалета. Меня предупреждал персонально: " Не бегай - ходи до ветру!"
Итак после недельного простоя я снова вернулся в строй, без которого, оказывается, почувствовал себя сиротинкой, одиночкой; как муравей без муравейника, как еврей без Израиля. Один в незнакомом городе, вдали от родной деревни, в неуютной казарме среди людей, которые мне далеко не родственники.
А вот эти ребята из моей 83-й смены, которые оказались вместе, как шары в лототроне, мне уже немножко родственники. Мне с ними как-то надёжней, веселей намного; как в больнице, где мужиков объединяет общая больничная палата и свобода от женщин. Я ощутил свою принадлежность к ним.
По закону о воинской повинности выпала нам доля: не лес валить, но тоже нелёгкая. Три года, это срок. Мы как собаки в одной упряжке, как бурлаки в одной артели тянем одну лямку. А это сближает. Хотя и не сразу.
Сразу были трения, бодания. Мы же друг другу ещё никто и у всех характеры. И у нас душевное отрицательное напряжение: перестройка с гражданского образа жизни на военный дело нервное. За кусок хлеба на камбузе готовы были подраться.
А как не драться, если некоторые норовили урвать себе больше, стыдно сказать: скрысятничать. Спасибо воспитательному таланту Матлахова: он быстро просёк ситуацию и на корню пресёк. Ему зачем в коллективе грызня. Он воспитывать поставлен.
Думаю, Матлахов сам через это прошёл и понимал, что путь к здоровому климату в коллективе в целом лежит через желудок каждого в отдельности. Он построил нас после нескольких некрасивых сцен на камбузе и сурово приказал делить за столом всё по - честному.
И жёлтое масло и сладкий сахар и белый хлеб и синюю кашу и красный борщ - всё должно делиться поровну. Даже если кто-то хочет жрать больше другого. Делить по-честному на всех, должны те, кто сидит за столом возле "бачков" со съедобным добром.
Тех, кто не выдержит искушения обещал опозорить морально и наказать физически. Как это не удивительно - это сработало и "вшивость" в смене вскоре искоренилась сама собой.
За столами на камбузе мы сидели по десять человек; я и другие поменьше ростом сидели на пустом конце стола. Повыше ростом, скажем Саня Рулёв, Фомин, Ширманов сидели во главе стола, где и стояла в бачках общая еда. Всё как в природе: крупным достаются лучшие титьки - мелким, что останется.
Наши бачковые, героически превозмогая эгоизм своего желудка, банковали. Банковали по честному, не обижая мелких. Честно. Я хлебал обжигающий суррогат по имени борщ, отставал от других, но знал, что остальная моя пайка лежит и ждёт меня; и никто её не тронет.
Вы не представляете каково это, далеко от дома, в незнакомом городе, среди неуютного бытия, где ты никто и звать тебя никак - знать, что рядом с тобой братцы, братишки.
Спасибо тебе Матлахов, спасибо вам братцы, братишки. В других сменах своего Матлахова не нашлось и там у них за столами, нет- нет да и вспыхивали делёжки. Вот как они потом будут ходить в разведку?
Как-то я по уважительной причине припоздал к обеду со своей сменой и меня усадили за стол с 84-й сменой; это надо было мне пережить. За своим столом мы уписывали казённую еду вполне непринуждённо и умудрялись ещё "травить" (флотское - балаболить); здесь же все сосредоточенно торопились с едой и глотали её, не обращая внимание на вкус, а на количество.
Это довольно распространённая ошибка в еде: есть надо неспеша и больше жевать, чем глотать; жеванием утоляется семьдесят процентов голода. И очень это низменное состояние: торопиться-давиться кашей и думать: "оставят мне там, суки, положенные хлеб и масло?"
Соседи мои из 84-й быстро всю еду проглотили и над столом забилась, как мышь в мышеловке, коллективная мысль: "Чтобы ещё пожрать". Тогда мы не знали, что выходить из-за стола с лёгким чувством голода, это хорошо.
Кто-то жевал через силу условно съедобный чёрный хлеб, который часто оставался после еды. Те, что сидели у бачка боролись со слюнными спазмами: в бачке на донышке сиротливо скрючились, как горсть дождевых червяков, остатки макарон по-флотски.
В книге кулинарных рецептов как признак флотского в них должна быть тушёнка и достаточная порция; здесь же - ни того, ни другого. Поделили так. Остатки остались мне, и все мучительно хотели, чтобы я их уже быстрей с глаз долой съел. Муторно это, когда один жрёт-чавкает, а другие вокруг сидят и слюни глотают.
И был там у них такой курсант Хамракулов. Узбек. Для узбеков нетипично здоровый бугай, с мясистым еврейским носом, щеками и губами. По русски понимал плохо, смотрел насторожённо изподлобья. Готовый персонаж для фильма о басмачах.
Управившись со своими макаронами, он не задаваясь вопросом, быстренько опрокинул из бачка мои остатки себе в тарелку, а потом и в свой желудок. Отвернул мясистую морду в сторону и не задавался угрызениями совести.
За столом взъерошенной кошкой ощерилась коллективная мысль: "У, крыса"; но его первобытному существу это было всё равно. Должно быть вырос бедолага в стае, где действовал крылатый принцип: "В большой семье - не щёлкай клювом". Сам я в такой стае не рос, посему клювом и прощёлкал.
Кроме Хамракулова были в 84-й смене ещё четверо или пятеро узбеков; но те были уже тощими, как сушёный урюк, но так же плохо понимали по-русски и держались отчуждённой кучкой.
Ночами они всхлипывали во сне по своим кишлакам и ишакам, а вечером в личное время брали ротный барабан и забивались в дальний угол казармы. Ну, средняя азия - что с них возьмёшь.
Там лопотили они по-узбекски в барабан и завывали, как муэдзин с минарета, свои узбеские песни. Страдальческие невыносимо. Кто-нибудь из наших уже не выдерживал и запускал в их угол ботинок. Узбеки стихали, а ночью во сне всхлипывали ещё сильней.
За каким хреном надо было их вытаскивать из бедных кишлаков, стаскивать с тощих ишаков и посылать так далеко, да ещё на флот, да ещё в подводники. Их всё равно после учебки списали всех на берег и больше по службе я с ними не встречался.
Встречался на Камчатке с таджиком, но об этом позже. Думаю флотская служба была им полезна, только трёхразовым питанием. Дружба с ними как-то не сложилась: они не стремились, а нам они были неинтересны. Мирно сосуществовали.
Как-то однажды, в субботу вечером, рассаживались мы в казарме на своих баночках (табуретках) для единственного развлечения - кино. И, опять же, Хамракулов не поделил баночку с Пономарёвым; тоже здоровым парнем из той же смены.
Они тягали баночку каждый себе. Хамракулов налился кровью и злостью и Пономарёв, по-русски великодушно, решил уступить и отпустил баночку. "Благодарный" узбек тут же засветил мебелью Пономарёву в голову и рассёк ему бровь.
Мы инстинктивно подхватились не дать своего в обиду. Узбеки скучились возле Хамракулова, смотрели изподлобья, но уже тоскливо: совсем мало их тощих было.
Вмешались старшины, тычками всех успокоили, Пономарёва отправили на перевязку. Фильм мы смотрели без интереса, косо смотрели в сторону узбекистана. Было понятно, что про дружбу и братство народов эти ребята не слышали.
Спать пошли, огорчённые азиатским коварством и уже не веря в азиатское гостепреимство. Узбеки ночью не всхлипывали, должно быть не спали; утром они выглядели ещё более угрюмыми: поняли, что дружба братских народов им не светит.
На сцену оперативно вышел наш ротный замполит, капитан - лейтенант...Фамилию забыл, а зря: он ведь первый впаял мне "вышку": пять нарядов вне очереди (хотя я в очереди вообще не стоял) за то, что я вырвал из подшивки прошлогоднюю газету "Правду" (интересно - а может быть правда прошлогодней?).
Он же сам отправил меня навести порядок в Красном уголке; пол подмести. Я навёл, подмёл. А как быть с мусором, если совка нет?Выручила смекалка: вырвал аккуратно "Правду" из подшивки - самую нижнюю, прошлогоднюю - смёл в неё мусор и потопал выносить. Топаю, а замполит навстречу; спрашивает безобидно: "Газету откуда взял?". "Оттуда, из подшивки ", - отвечаю чистосердечно. "Пять нарядов вне очереди", - говорит. Обиделся. Понятно: я ведь на "святое" покусился.
"Есть", - отвечаю, а сам в недоумении. "Правда"- то была уже прошлогодней; мы у себя в деревне такую в туалете вешали. Чего уж пять нарядов за такую, и одного хватило бы. Хотя, если бы это было во времена тов. Сталина, то дали бы за "Правду" пять лет. Минимум. Без права не то что читать газеты; не говоря уже, чтобы ими пользоваться.
Правда замполит позже исправился и объявил мне уже три увольнения без очереди. За то что вдвоём с Рулёвым проделали существенную работу по обновлению в роте всякой наглядной пропаганды и агитации. Пропаганда и агитация в то время должна была присутствовать на всех видных местах нашей жизни.
Но вот в роте случился бытовой инцидент с намёком на национально-расовую подоплёку. Что значит - нерядовой. И совсем не нужный "сор в избе". И значит на сцену требуется тяжёлая артиллерия - замполит. Иначе, опять "спустят на тормозах", сделают вид, не обратят внимания, замнут.
Замполит мобилизовал всё своё красноречие, вспомнил много примеров из дружной семьи советских народов и больше часа убеждал нас, перед ним сидящих и борящихся со сном, что надо жить дружно. Утомил нас до того, пока даже непонятливые узбеки были согласны.
Я когда смотрю мультик про кота Леопольда, всегда невольно вспоминаю нашего замполита. И правда, инцидентов с намёком на подоплёку больше не случилось, так что товарищ замполит может записать это себе в заслугу.
Моей 83-й смене повезло больше: узбеки на нас закончились и нам прислали казахов. Исмагулов, Айкелов, Жалгаспаев, Аурбеков, Аубакиров. Славные были ребята, точно не из кишлаков и не с ишаков и для дружбы очень даже подходящие.
Исмагулов - самый большой из казахов, что я встретил в жизни и самый добродушный после Кола Бельды; Жора Айкелов - симпатяга и певун; голос как у Полада Бюль Бюль Оглы - душещипательный, сердцещемительный; Жалгаспаев по имени Мереке; худой и неровно длинный, как вопросительный знак, нос горбинкой: посмотришь, сразу скажешь - Мереке.
Аурбеков - крепыш среднего роста; широкое загорелое лицо - шайба: папаху лохматую одеть - готовый абрек; улыбался крепкими белыми зубами; юморил по-казахски простодушно, но хорошо. Аубакиров - крайний в нашем строю; фигурой: грибок - боровичок; боксёр легковес, серьезный малый - внушал уважение.
И был ещё парень из Казани, мой сосед справа в строю: Камиль Бикмулин. Светловолосый с голубыми глазами - ни за чтобы не поверил, что татарин. Когда волновался - а волновался он как татарочка на выданье - смущался ужасно.
Вызовут его бывало из строя на вечерней поверке; он стоит перед строем, волнуется, и от волнения теребит пальцами швы у штанов. Аурбеков в строю его пародирует; Бикмулин заливается краской и теребит свои штаны уж совсем безбожно. Хазанов, из кулинарного техникума, отдыхает.
Пермяк был у нас в смене, Вася Баталов; я и не знал, что такие в природе водятся. Говор у него был характерный для пермского края: мягко окающий, неторопливый; явно не городской. Уши у Васи были, ну прямо молодые рыжики, покрытые лёгким пушком волос, но не солёные точно. Был парнишка из Караганды, Славка Юдин - лицом выглядел лет на четырнадцать - пятнадцать: милая ребячья мордашка со смешным пухлым носом, доверчивыми глазами и по-характеру совсем дитё.
Из нерусских был я один; но таковым себя не чувствовал. Потому как имя у меня самое, что ни на есть русское; морда тоже, череп обычный. Характер сроду не нордический, так что фамилию мою нерусскую воспринимали как недоразумение.
Старшина роты был тоже нерусский; по-крайней мере с подозрительной фамилией Шульц. Тоже из Омска. Из его синей форменной одежды выглядывала давно обрусевшая круглая морда, а брюки скрывали ещё более круглую, вполне русскую ж...пу. Он косился в мою сторону, но на связь не выходил и явки игнорировал: соблюдал конспирацию - суббординацию.
Даже финн у нас имелся в 81 - й смене с полунеприличной фамилией Куйванен. Лиц кавказской национальности, бог миловал, не имелось; не то, что я что-то против имею, но без них спокойней: уж больно темпераментные они. Узбеки погоду не делали (они старались вообще ничего не делать), казахи были свои "в доску" (это значит до гроба), так что в роте воцарилась тёплая дружественная обстановка.
Для полного ощущения счастья не хватало, как оказалось, только хорошей ротной песни. Это нам сообщил всё тот же замполит "бесфамильный", после того как восстановил в ротной семье многонациональный мир и согласие и хорошая песня теперь была просто необходима.
Песня нужна была ещё и в обязательном уставном порядке, после знамени и барабана. Знамя части под охраной стояло в "красном углу" части, ротный барабан стоял просто в углу казармы, а песни ротной ещё не было. Рота без песни, это всё равно, что бабушкины часы без кукушки, что петух без "Кука - реку".
Против песни никто ничего не имел: раз надо, так ищите и пойте. Замполит продолжил свою мысль до болевого приёма: "Нужен запевала!" Раз нужен, так ищите, а желающих позориться нету. Да оказалось: просто смелых нету.
Замполит отобрал от каждой смены первых в строю курсантов и устроил с ними певческие пробы. Жалкое это было зрелище: здоровые парни несмело, слабыми голосами тянули кто в лес, кто по дрова. Как нищета на паперти.
А в строевой песне нужны смелость, громкость и лихость. Замполит заметно приуныл. Мне стало его даже жалко, а пуще хотелось заступиться за честь родной восьмой роты. К тому же не давал покоя зуд: у меня, нерусского, была прирождённая тяга к красивым русским песням; она и сегодня во мне неистребима.
Опыт пения в хоре и на сцене у меня уже имелись, плюс немного смелости самоубийцы и я добровольно вызвался в запевалы. К несказанному облегчению беспонтовых кандидатов и воспрянувшего замполита.
Песню, что предложил замполит, была незатейлива, как якорь; мотив, что он собственноручно напел, тоже прост, как якорная цепь. Нам даже ноты не понадобились, да их и не было. Вот послушайте:
Облака над головой,
Встали белым ярусом,
Любо с песней хоровой,
Проходить под парусом.
Эх, солёная вода,
Ветер на просторе,
Полюбилось навсегда,
Голубое море!
Подозреваю, он её сам и сочинил когда был ещё непорочным сентиментальным курсантом первокурсником военного училища.
Самое ценное в этой песне был её припев, который начинался с бравого "Эх". Этим "Эх", если его гаркнуть дружно со всей ротной дури, успех в соревнованиях ротных песен был обеспечен.
Я запевал, не стеснялся, звонко; как если бы это было за столом после третьей рюмки. Сотоварищи в строю, улавливали этот застольный нюанс, с нетерпением ждали припева, как следующую рюмку, и рявкали его душевно, как опрокидывали.
Некоторая диссонанс был в том, что запевала по логике, не всегда логичной армейской жизни, должен был шагать в передних рядах. А я со своим ростом метр семьдесят топал на шкентеле (шкентель - флотское: край, конец).
Замполит посмотрел в уставах, но не нашёл ничего определённого про определённость моего места в строю. Оставили всё как стояло, и я голосил усердно из задних рядов, так что было слышно и в передних.
Отныне мы шагали по нашей военной жизни с песней и пропАсть нигде и никогда нам не грозило. Помните? Я напомню: "... и тот кто с песней по жизни шагает, тот нигде и никогда не пропадёт!". В моём случае это утверждение подтвердилось: с любовью к песне протопал уже семдесят лет.
Гражданское население за забором воинской части по улице Вилкова, слушая пение боевых песен с утра, а также перед сном, понимало: в воинской части порядок, боевой дух на высоте и можно спать спокойно. Иначе чтобы они там пели.