Накануне каникул, 24-го числа, Анечка получила по электронной почте анонимное письмо странного содержания. А если признаться честно самой себе, то не странного, а страшного. Ибо содержало оно явную угрозу.
«отвянь от дипутатика слышь лахудра сука чмо а то волосенок поубавица, я тебе тагда вставлю, трахай свою лалитку сама, а к дипутатику не лезь…» И дальше – многоярусный мат.
«Вот оно», - подумала Аня, и сжалась. Лев угадал. Но кому могла помешать их любовь? Нет, нет, любовь - слово – запретное.
Кому-то она встала поперек дороги. Кому-то, хорошо осведомленному. Игорьку? Глупости. Хоть и тютя, но интеллигент, на гадости не способен. Его жене? Женщины из ревности на многое способны. Но – на похабную электронную угрозу?
Как хорошо, что они рассталась – ни к нему, ни к ней ни у кого претензий больше не будет.
«Они расстались»… Как она стремится поделить вину поровну. Она. Она одна – виновница всего. Всего, с самого начала знакомства, когда она слишком много позволила ему любопытства ради. Но если бы не позволила – что бы хорошего осталось в её жизни, что бы она вспоминала, кому посвящала стихи? Тоска, тоска… Она отключила Интернет, кликнула на любимую музыку, поставила «Холода» Леонида Фёдорова и заплакала…
…25 декабря Аня уехала к маме в Демьяново, под Клин, чтобы первого января уже укатить обратно - основательно готовиться к экзаменам, ибо серьёзно запустила учёбу. И у матери она не была давно, и теперь испытывала угрызения совести. Отчим, инвалид войны, укатил к брату в Клин, и мать встретила Анечку одна, со счастливой трехцветной кошкой Асей и рыжим котёнком Петей на руках.
Первым делом мать обняла дочку, перекрестила и встревожено поинтересовалась: - Ты грустишь? Не спорь, по глазам вижу. Наверное, и «Отче наш» не читаешь?
- Читаю, мама, читаю, – успокоила Анечка. – Просто не так рьяно – учёба, всё-таки, не успеваю я часто…
- Ну, так хотя бы на ночь-то глядя к Господу обращайся, дочка, Господь – он услышит, поможет оберечь от лукавого…
«Пока что помогает мне явно не Господь», - подумала Анечка. – «Нет, нет, никаких воспоминаний. Забито!»
- А может, завтрева утречком в Храм сходим? Смурная ты, там полегчает, точно говорю, усталость пройдёт, когда душа расслабится и от городского сумбура очистится. Батюшка у нас золотой, всё понимает, к нему и молодухи на исповедь идут. Ты бы тоже сходила, а? От тягот избавилась, - мать просительно заглядывала Анечке в глаза.
Аня улыбалась и говорила, что подумает, и вообще, утро вечера мудренее, утром и решится. А что, собственно, решится? Как она собирается задушить и спрятать тоску?
Мама неплохо выглядела, отчим её не обижал, успевал быть хозяйственным и заботливым мужиком, насколько это было возможно при его хромоте и плохом зрении. Братья и сёстры беспрерывно требовали его к себе для дел неотложных, а он – в силу мягкости характера – никому не мог отказать. Вот и теперь, под Новый Год, он спешно помогал заканчивать ремонт в квартире брата, ибо тот готовился стать дедом, и не впервые.
Анечка была этому рада. Она ходила по знакомому, тёплому и родному дому, вдыхала его запах, стояла перед скромными иконками со светлячками лампадок, слушала новости и сплетни, и тщетно пыталась выдавить из памяти последнюю встречу со Львом Танком. Как это всё получилось глупо и легкомысленно, Аня обидела его, нанесла незаслуженно боль, оскорбила в лучших чувствах, и тут никакой «Отче наш» не поможет…. Следовало пощадить его, если уж расставаться – то не так резко, остро, а растянуть, постепенно приучая к необходимости жить друг без друга.
Ага, всё равно как отрезать у кота хвост по кусочкам, чтобы не делать больно враз и фатально. Нет, она поступила правильно.
Тогда, может, и вправду, в Храм пойти? Чтобы успокоиться? Анечка призадумалась. Храм здесь красивый, чистый, высокий, отчего ж не сходить, на лики полюбоваться, свечку поставить во здравие… Но рассказывать о любви своей чужому человеку? Аня передёрнулась. Ни за что. Никогда. И в чем раскаиваться? В том, что полюбила? Или в том, что бросила? А может, лучше матери рассказать? Мать – она всегда мать, пожалеет, приласкает, и… пошлёт к своему батюшке. Аня едва не застонала, стиснув зубы.
Анечка поначалу пыталась читать «Отче наш», но сбивалась, слова путались, казались полной бессмыслицей, Бог не желал помогать заблудшей душе. Она уснула в своей комнатке с видом на заснеженный сад и капитальную соседскую баню. Уснула поздно и спала тревожно, прижимаясь к любовнику всем телом и пытаясь отыскать его губы… И стонала, и разговаривала с ним, и тормошила, и читала ему стихи, и жаловалась на жизнь, и просила прощения, и целовала руки…
Господи, помилуй и прости меня, грешную, а ведь всё началось, как игра.
А на рассвете неведомая сила подняла её с постели, бросила к столу, вложила в дрожащую руку ручку и листок бумаги, и надиктовала:
И ничего понять я не могу.
Кровавый отблеск пляшет на снегу.
Откуда снег? Нет, это – седина.
Твоя вина. Моя вина.
И ничего понять я не могу.
Снега ложатся вновь на седину.
Окрашен сон летучий на бегу
Кровавой меткой.
Отпусти вину.
Вконец обессиленная, Анечка лежала в забытьи. Неужели не отрешиться? Нет, всё пройдёт, набраться терпения, занять себя учёбой и работой, если она хочет чего-то добиться в жизни, и не благодаря покровителю, а сама по себе, своими силами. А пока – немедленно встать и идти разгребать снег. Физическая нагрузка – лучший лекарь!
Анечка задремала, когда серый утренний свет пробился сквозь лёгкую сатиновую шторку, её любимую.
А через час, ещё до завтрака, мать вошла в комнату дочери.
- Анютка, ты ещё спишь?
- Нет, мама.
- Господи, у тебя глаза совсем больные. Не простыла ли? Морозы-то какие стояли!
- Просто спала неважно.
- Бесы балуют, спать не дают, жизни не дают. В Москве-то у вас что делается?
- Мама, какая ты беспокойная. Стихи писала, вот и всё объяснение.
- Да как не быть беспокойной. Кругом сколько приезжих – страшно из дома выйти.
- При чём тут приезжие, мама?
- Их тут у нас тоже тьма тьмущая – где дом строят, где сторожат. Встречаются нормальные ребята, а есть уголовники уголовниками…
- Так что с новостями не так, мама? – перебила Аня, потягиваясь и с трудом пробиваясь сквозь сонную одурь. Пробежаться, что ли, к роднику, принести ледяной водички умыться? «Ледяной водой разбуди меня, время уходить…»*
Куда уходить, зачем уходить, она же только что приехала!
- Да опять новое убийство! Только что! – запричитала, заохала мать так, как только она умела это делать. – Бога забыли! Бесам потакают! Что же у вас в Москве творится! Все поголовно с мафией связаны, вот и стреляют их по очереди!
- Мам, снова у тебя с утра сплошные триллеры. Что за сериал опять рассказывать будешь?
- Не сериал. Ты меня за дурочку почитаешь? Новости-то слушаю, не глухая, - обиделась мать. – Не веришь – сама послушай. Теперь только об этом и будут говорить.
- Ну, и кого же теперь стреляют? – вздохнула Анечка. Потянулась, вылезла из-под толстого ватного одеяла и передёрнулась: дом за ночь выстудился, и бежать за ледяной водой расхотелось.
- Да депутатов. Одного за одним, одного за одним.
- Ты хочешь сказать, что в депутатов стреляли?
- Да не депутатов, а на одного депутатика наехали. Может, кавказцы лютуют, за что мстят.
- И что с ним? Убили?
- Да вроде нет, пуль, говорят, не нашли. Мож, и убивать не хотели, а ему немного надо было. Убить не убили, а попугали знатно. В реанимацию попал, сердешный.
У Анечки сердце почему-то замельтешило, запрыгало, в мозгу вспыхнула молния, а в глазах, напротив, потемнело. Она шумно выдохнула.
- А кого – не запомнила?
- Трудно не запомнить – имя выдающееся, а у меня память в порядке, - мать торопилась высказаться, счастливая и гордая своей памятью и неподдельным интересом дочери. – Лев Львович Танков… или Танк. Знаешь такого?
- Что, ранили? – У Анечки кровь отхлынула от лица, и она без сил опустилась на стул.
- Да нет, говорю же, не убили и не ранили. Стреляли понарошку, словно попугать хотели, резинками, или предупредить – мимо. А у него приступ сердечный. Очень тяжёлый. Внезапно. У дома стреляли – он из машины выходил, телохранитель успел только дверь придержать, как в него что-то стукнулось, он и увидеть пугальщика не успел, за руку схватился. Зато, видать, Танков хорошо разглядел, раз испугался знатно. А шофёра след простыл – может, он и стрельнул, или злоумышленники утащили – чтоб не свидетельствовал, - мать была известной любительницей новостей и сериалов, и версии из неё сыпались, как из рога изобилия. - Следствие началось. В вечерних новостях узнаем наверняка, не пропустим. Дочка, а ты что, никак побледнела, а? Ты чего, дочка? Да ты ложись в кровать, ложись. Переутомилась, бедняжка. Гемоглобин давно проверяла? Иль месячные начались? Давай я тебе завтрак сюда принесу! Яишню будешь? Калорийную!
Мать суетилась вокруг неё. А Анечка ничего не видела и не слышала.
Сева ранен, Лёва в больнице. И неизвестно, жив или нет. Она предала его. Ему было плохо последние недели, его, наверное, третировали и преследовали, а он ничего не говорил, оберегая. А она эгоистично не желала ничего знать, кроме своих рассказов и нежных эмоций.
А потом она сбежала. Постыдно и трусливо, испугавшись сильных чувств. А он хотел быть рядом с ней, он готов был всё бросить ради неё.
А она сбежала. Её не было рядом. Почему её не было рядом?
И Аня наконец-то разрыдалась, уронив голову на стол.
......................
* «Калинов мост», «Родная»