Господь Иисус Христос сказал: "Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься" (Мф. 12, 36-37). И действительно, одно лишь слово может отлучить нас от Бога и сделать чадами осуждения. Об этом свидетельствуют повествования о подлинных событиях...
В житии преподобного Паисия Великого рассказывается, как однажды один из его учеников по приказанию старца отправился в Египет, чтобы продать корзины, которые они с аввой сплели за неделю. На пути юный инок случайно встретил некоего еврея, который тоже направлялся в Египет, и пошел вместе с ним. Ноша была неудобна и тяжела, путь долог, и юноша обрадовался возможности скоротать его за беседой. И вот еврей, увидев простоту молодого монаха, начал обманчиво-ласковую беседу, скрывая за вкрадчивыми словами яд богохульства. Между прочим, он сказал наивному иноку, миролюбиво улыбаясь:
- ...Мой драгоценный! Вот уже четыре столетия вы, христиане, заблуждаетесь сами и сбиваете с толку других людей.
Юноша растерянно промолчал.
- А между тем, - сладостно продолжал еврей, - Тот, в Кого вы верите, был простым распятым Человеком. Он не был Мессией. Другой должен прийти, и мы ожидаем его. Да, возлюбленный мой, не Тот, а другой будет Мессией. Это же очевидно!
Вкрадчивая речь еврея казалась безобидной. Он был так убежден в том, о чем говорил, и так ласков, доброжелателен. К тому же надо было поддержать разговор, хотя бы из простой вежливости. И инок ответил:
- Может быть, ты и прав...
Собеседник обрадовался и снова заговорил, и речь его лилась и журчала, как ручеек. Юноша шел рядом с ним, слушал, кивал...
Когда он вернулся к авве и положил на камень в углу пещеры, где они жили, узелок с купленным хлебом, авва как будто и не заметил его. Юноша поклонился и позвал:
- Авва Паисий!
Но тот, мельком взглянув на него, отвернулся, как от чужого, и продолжал плести корзину.
Инок сел на свое место и тоже принялся за работу. "Что же это?" - недоумевал он. Прошло время трапезы, приблизился вечер, но авва по-прежнему не хотел и глядеть на него, не отвечал ему, уклонялся от него, как от незваного незнакомца. Юноша в смятении не знал, что и подумать, куда встать, что делать. Наконец он со слезами припал к ногам своего святого наставника:
- Отче! За что ты презираешь меня, окаянного ученика своего?! За что ты отвращаешься от меня, как от самого мерзкого, нераскаянного грешника?!
- Кто ты, человек? - был ему ответ. - Я не знаю тебя.
- Отче! - в страхе пролепетал он, - Что ты увидел во мне странного, что не узнаешь меня?! Не я ли ученик твой?!
Тогда авва Паисий, великий подвижник Христов, столь возлюбленный Им, что любое прошение его исполнялось Богом, славнейший во всех пустынях египетских прозорливец и чудотворец, авва Паисий, смотревший не на лицо, а на душу, открытую ему, произнес:
- Тот ученик мой был христианином и имел на себе благодать крещения. Если ты действительно - он, то, значит, благодать от тебя отошла и образ христианина отнят. Скажи, что случилось с тобой на пути твоем?
- Прости меня, отче, - в недоумении отвечал ученик. - Я ничего не делал!
Но Паисий Великий сказал:
- Отойди от меня подальше вместе со всеми отрекшимися от Христа. Я не хочу говорить с тобой. Если бы ты был таким же, как прежде, то я и видел бы тебя таким, каким ты был прежде.
Юноша залился слезами и, не выпуская из рук подол власяницы старца, всхлипывая, рассказал, что в пути он беседовал только с одним евреем и что ничего плохого он не сделал...
- О чем же вы говорили? - спросил Паисий.
Ученик рассказал.
И тогда преподобный Паисий в гневе отступил от него.
- О окаянный! - воскликнул он, и юноша задрожал, потому что он никогда не слышал такого голоса у кроткого аввы. - Что может быть сквернее и хуже слов твоих?! Ты отвергся Христа! Теперь уходи, тебе нет места со мною - имя твое написано с отступниками, с ними ты и примешь и суд и муки.
Инок, в ужасе от того, что только теперь открылось ему, упал на песчаный пол, прося у старца прощения и святых его молитв.
И великий авва встал на молитву.
И вот он увидел, как благодать Духа Святого вернулась в виде светоносного голубя к ученику его и как в этот же миг из юноши темным дымом вышел, разлившись по воздуху, нечистый дух.
- Чадо! - сказал Паисий, и ласковые глаза его лучились отеческим теплом. - Чадо, возрадуйся! Вознесем хвалу Господу нашему многомилостивому!
* * *
К. Икскуль, переживший смерть и возвращённый Богом к жизни ради покаяния, рассказал нам о своём поражающем опыте. Привожу его рассказ, опубликованный им в начале прошлого века, без изменений:
"Итак, что же дальше было со мной? Доктора вышли из палаты, оба фельдшера стояли и толковали о перипетиях моей болезни и смерти, а старушка-няня (сиделка), повернувшись к иконе, перекрестилась и громко высказала обычное в таких случаях пожелание мне...
– Ну, Царство ему Небесное, вечный покой.
И едва произнесла она эти слова, как подле меня явились два Ангела; в одном из них я почему-то узнал моего Ангела хранителя, а другой был мне неизвестен.
Взяв меня под руки, Ангелы вынесли меня прямо через стену из палаты на улицу.
......
я не знаю, сколько мы еще поднимались вверх, как вдруг послышался сначала какой-то неясный шум, а затем, выплыв откуда-то, к нам с криком и гоготом стала быстро приближаться толпа каких-то безобразных существ.
«Бесы!» – с необычайною быстротой сообразил я и оцепенел от какого-то особенного, неведомого мне дотоле ужаса.
Бесы! О, сколько иронии, сколько самого искреннего смеха вызвало бы во мне всего несколько дней, даже часов тому назад чье-нибудь сообщение не только о том, что он видел своими глазами бесов, но что он допускает существование их как тварей известного рода! Как и подобало образованному человеку конца девятнадцатого века, я под этим названием разумел дурные склонности, страсти в человеке, почему и самое слово это имело у меня значение не имени, а термина, определявшего известное отвлеченное понятие. И вдруг это «известное отвлеченное понятие» предстало мне живым олицетворением!
Не могу и до сих пор сказать, как и почему я тогда без малейшего недоумения признал в этом безобразном видении бесов. Несомненно лишь, что такое определение совсем вышло из порядка вещей и логики, ибо, предстань мне подобное зрелище в другое время, я, несомненно, сказал бы, что это какая-то небылица в лицах, уродливый каприз фантазии – одним словом, все что угодно, но уж, конечно, никак не назвал бы его тем именем, под которым понимал нечто такое, чего и видеть нельзя. Но тогда это определение вылилось с такою быстротой, как будто тут и думать было незачем, как будто я увидел что-то давно и хорошо мне известное, и так как мои умственные способности работали в то время, как говорил я, с какою-то непостижимою энергией, то я почти так же быстро сообразил, что безобразный вид этих тварей не был их настоящею внешностью, что это был какой-то мерзкий маскарад, придуманный, вероятно, с целью больше устрашить меня, и на мгновение что-то похожее на гордость шевельнулось во мне. Мне стало стыдно за себя, за человека вообще, что для того, чтобы испугать его, столь много мнящего о себе, другие твари прибегают к таким приемам, какие нами практикуются лишь по отношению к малым детям.
Окружив нас со всех сторон, бесы с криком и гамом требовали, чтобы меня отдали им, они старались как-нибудь схватить меня и вырвать из рук Ангелов, но, очевидно, не смели этого сделать. Среди их невообразимого и столь же отвратительного для слуха, как сами они были для зрения, воя и гама я улавливал иногда слова и целые фразы.
– Он наш, он от Бога отрекся, – вдруг чуть не в один голос завопили они и при этом уж с такою наглостью кинулись на нас, что от страха у меня на мгновение застыла всякая мысль.
«Это ложь! Это неправда!» – опомнившись, хотел крикнуть я, но услужливая память связала мне язык. Каким-то непонятным образом мне вдруг вспомнилось такое маленькое, ничтожное событие, и к тому же относившееся еще к давно минувшей эпохе моей юности, о котором, кажется, я и вспомнить никак не мог.
Мне вспомнилось, как еще во времена моего ученья, собравшись однажды у товарища, мы, потолковав о своих школьных делах, перешли затем на разговор о разных отвлеченных и высоких предметах – разговоры, какие велись нами зачастую.
– Я вообще не люблю отвлеченностей, – говорил один из моих товарищей, – а здесь уж совершенная невозможность. Я могу верить в какую-нибудь, пусть еще и не исследованную наукой, силу природы, то есть я могу допустить ее существование и не видя ее явных, определенных проявлений, потому что она может быть очень ничтожной или сливающейся в своих действиях с другими силами и оттого ее трудно и уловить, но веровать в Бога как в Существо личное и всемогущее, верить, когда я не вижу нигде ясных проявлений этой Личности, это уж абсурд. Мне говорят: веруй. Но почему должен я веровать, когда я одинаково могу верить и тому, что Бога нет? Ведь правда же? И, может быть, Его и нет? – уже в упор ко мне отнесся товарищ.
– Может быть, и нет, – проговорил я.
Фраза эта была в полном смысле слова «праздным глаголом»: во мне не могла вызвать сомнений в бытии Бога бестолковая речь приятеля, я даже не особенно следил за разговором, и вот теперь оказывалось, что этот праздный глагол не пропал бесследно в воздухе, мне надлежало оправдываться, защищаться от возводимого на меня обвинения, и таким образом удостоверялось евангельское сказание, что если и не по воле в;дущего тайное сердца человеческого Бога, то по злобе врага нашего спасения нам действительно предстоит дать ответ и во всяком праздном слове.
Обвинение это, по-видимому, являлось самым сильным аргументом моей погибели для бесов, они как бы почерпнули в нем новую силу для смелости своих нападений на меня и уж с неистовым ревом завертелись вокруг нас, преграждая нам дальнейший путь.
Я вспомнил о молитве и стал молиться, призывая на помощь тех святых, которых знал и чьи имена пришли мне на ум.
Но это не устрашало моих врагов.
Жалкий невежда, христианин лишь по имени, я чуть ли не впервые вспомнил о Той, Которая именуется Заступницей рода христианского.
Но, вероятно, горяч был мой порыв к Ней, вероятно, так преисполнена была ужаса душа моя, что едва я, вспомнив, произнес Ее имя, как вокруг нас вдруг появился какой-то белый туман, который и стал быстро заволакивать безобразное сонмище бесов, скрывая его от моих глаз, прежде чем оно успело отделиться от нас. Рев и гогот их слышался еще долго, но по тому, как он постепенно ослабевал и становился глуше, я мог понять, что страшная погоня отставала от нас".
(К. Икскуль. Невероятное для многих, но истинное происшествие)