Итак, частная жизнь вошла в глупую, бестолковую, суетливую и тревожную стадию.
Обоим было некогда и негде встречаться. Вдобавок ко всему, Лев был задёрганным, нервным, усталым, расслаблялся медленно или не успевал расслабиться вовсе. На лице прочно угнездилась тревога: словно его что-то непрестанно мучит, или что он терзается подозрениями, но никак не может выговориться, объяснить.
Они виделись урывками, любили друг друга мимоходом и мимолётно, в самое неподходящее время и в самых неподходящих условиях: у полуслепой бабки-пьяницы, у Севы в съёмной комнате – Сева ворчал, но пускал. И ещё – у каких-то дальних-предальних родственников. Анино местожительство тоже оставалось табу. Она жила с отцом в старой квартире, но с его новой семьёй, т.е. – со сводной сестрой, ушлой и дошлой Ульяной: что почует – живьём не выпустит, даром, что без матери растёт. А Анечка не хотела обойтись депутату Танку слишком дорого. Она не будет Моникой Левински, нет, не будет. Это принадлежит ей и только ей.
Но – завязать с романом не решалась ни одна, ни другая сторона. Минул сентябрь и октябрь, завертелся водоворот дел учебных и общественных. Аня, впервые со Львом познавшая мужчину, чувствовала, что ей будет худо без него, что чем дальше – тем сложнее будет найти достойную замену. И надо срочно что-то предпринимать – или в минус, или в плюс. А нынешнее «нулевое» равновесие она больше не потянет. Ну, нет в ней этой «невыносимой лёгкости бытия», нет легкомыслия и «легкопопия», как выражалась её мама.
Лев обещал снять или купить квартиру, но что-то ему мешало это сделать быстро и оперативно. А может быть, что-то и запрещало. Оставалось дожидаться, когда она окончит институт и пойдёт работать, освободившись от отцовского содержания.
Но – когда ещё это случится! Стоит ли так далеко загадывать? Ведь «частная жизнь мимолётна». Может, в этом её прелесть?
К ноябрьским праздникам, неожиданно снежным и морозным, Анечка получила ото Льва обещанный планшет и принтер, и засела за работу, рискуя завалить в декабре сессию. Ей приходилось выдерживать напор родичей и сражаться за место под солнцем, вернее – за время работы, отгоняя сестру от занудных, тупых и раздражающих сериалов, отбрыкиваясь от отца с его расспросами, а в результате за сестрёнку вступался отец, и Аня уходила заниматься на кухню. А потом, ночью, писала. Она перестала ходить на вечера и вечеринки, избегала ребят, к которым тянулась прежде, свела к минимуму количество изучаемых учебников и прочей литературы, а также – количество сна.
Она приходила ко Льву с синяками под глазами, усталая, но счастливая. И он радовался её счастью, и хотел бы организовать ещё больше счастья, если бы знал, как это сделать.
Он заваливал её вкусностями и витаминными биодобавками в красивых баночках «для поддержания здоровья и физического статуса», а Анечка тайком припрятывала половину для матери и отчима. Но более всего в дело шёл шоколад – тот, что для эйфории.
А ещё через две недели, как раз накануне своего дня рождения, Анечка осталась в квартире одна, и пригласила любовника к себе аж на сутки. Это было потрясающе здорово! Встретив Льва в прихожей в тёмном длинном плаще с глубоко надвинутым капюшоном, в огромных тёмных очках с напылением, она хотела вначале рассмеяться, но на глаза вдруг навернулись слёзы, и она не выдержала, бросилась ему на грудь и расплакалась, чего категорически не позволяла себе всё это время. И теперь уже Льву пришлось её утешать.
Он преподнёс ей самый модный айфон, внутри бархатистого мешочка прощупывалась плотная пачка банкнот.
- Не обессудь, - развёл Лев руками. – Я подумал, что тебе виднее, что себе подарить. Не обидишься? Вот к Новому Году и к Рождеству будет сюрприз, обещаю. Вернее, торжественно клянусь.
- И ты не можешь утерпеть, чтобы промолчать о сюрпризе. Или боишься забыть?
Анечка постаралась взять себя в руки. Она не обидится, нет. Сексуальные услуги чего-то стоят. Тем более что Лев уже сделал ей самый главный подарок – помог доукомплектовать комп. И Анечка с радостью показала ему своё рабочее место, новёхонький принтер и несколько папок со свежеотпечатанными рассказами. «Пролистала» страницы с текстами и любовно оформленными титульными листами.
- Уже работаю! – гордо сообщила она, утирая остатки слёз.
- Что-то новое пишешь?
- Конечно.
- Выкладываешь?
- Аж на двух сайтах.
- И отзывы есть?
- А как же, читают.
- И когда успеваешь?
- Как когда? Ночью, конечно.
- А я тебе не мешаю?
- Напротив, вдохновляешь, Лёва. Любой опыт – в копилку.
- Приятно осознавать себя экспериментальным полигоном. А новенькое - тоже из жизни Альдомары? Или это секрет?
- Не секрет, Лёва. У меня будет роман современный, с элементами триллера и с мистической перебивкой. Роман о любви и о том, как дежавю вмешивается в неё, и корёжит, и плющит, и тащит… А ещё стихи. Эротические.
- Вот это да! Будешь мне читать?
- В постели?
- В постели.
- Тогда пока что терпи.
Она вздохнула.
- Ой, раз уж мы тут, сейчас будем слушать музыку.
- Угу, только вытащи из сумки харчи.
В сумке оказался довольно банальный джентльменский набор: кофе, икра, балык, бананы, шоколад, фисташки, мороженое и коньяк – не слишком изобретательно, зато энергоёмко. Пока она обустроит ужин – пусть послушает. И она включила комп на проигрывание…
Лев вздохнул. «Анечка, ты сама как музыка, чудная песня, тебя можно слушать бесконечно», - хотелось ему сказать. – «Я бы век не отдалялся от тебя. Так бы и существовал, прижимаясь боком и плечом, слушая твоё дыхание и голос…»
Но настырные русские рокеры упрямо буравили его уши не слишком благозвучными аккордами и резкими голосами, изливая собственную неудовлетворённость, желчь, горечь, сплин, не давая сосредоточиться на предвкушении того, что ожидало их с Анечкой этим вечером и ночью, какая буря восторга, нежности, неистовства и сладости…
- Лёва, сейчас будет одна классная песня, – крикнула она из кухни. – Слушай внимательно. У нас весь курс тащится.
Лев вздохнул обречённо, прислушался.
«Полные ботинки одиночества,
Написанное матом в подъезде пророчество,
Ты протянешь руки к солнцу, а оно не улыбнётся,
Среди унылых дней нам только остаётся…»
Нервный мальчишеский голос – наверное, парень ненамного старше его собственного сына - заполнял комнату, все её углы и изломы, заставлял вслушаться, не позволял отмахнуться.
«А где-то есть люди, живущие в радости,
Они задушены жизни сладостью.
Наверно, это скучно, постоянная удача,
Ни разу не понять – так что же это значит –
Варить кофе, ждать любовь,
И получать пока что в бровь.
Вот и вся жизнь, вот и вся новь…»*
- И что ты хочешь этим сказать, Аня? – спросил Лев, выключив звук и входя в кухню. – Что это про меня песенка? И таких, как я? Депутатов, обласканных жизнью? И гордых, неприкаянных студентов?
Анечка хотела смутиться и покраснеть, или возмутиться, но передумала. Он такой стал подозрительный и мрачный – лучше его утешить, пожалеть. Особенно – сегодня.
- Не знаю, как жизнь, Лёва, но я тебя точно обласкаю… - она обняла его сзади, положила голову на плечо. – Обиделся, Лёвочка?
Он обернулся, пытаясь поймать её губы: - Думаешь, я сейчас буду читать лекцию о том, что у вас, молодых, жизнь куда легче, и как я вкалывал в твои годы? Не дождёшься. Во-первых, мы на равных. У вас иллюзий не было и не будет, у меня были, но я с ними распростился давным-давно. Во-вторых. Знаешь, Аня, в твои годы я был оболтусом, им и остался. Единственное, чем я занимался с удовольствием – учился на физмате и бухал на комсомольских субботниках и съездах. Но депутату все эти физики на фиг не нужны, у него своя физика. Ну, а получать в бровь… Думаешь, не получаю? Ошибаешься, до сих пор получаю. Только не от тех, от кого надо бы, не от тех, перед кем виноват, кого обидел. А от тех, что считают себя выше других. Веришь? – он взглянул на Аню искоса. – Я ведь науку забросил, а мог бы чего-то добиться, в науке. А теперь ничего не добьюсь, ни открытий, ни президентства, ни правды… - он замолчал.
- Ты забыл прокомментировать ещё одну строчку – «ждать любовь», - тихо напомнила Аня, ругая себя за жестокость. – Ты её ждал?
- А кто же её не ждёт…
- И дождался?
Лев сделал вид, что не услышал и поспешно, слишком поспешно перевел разговор: - А что это за группа кофеманов?
- Ребята из Уфы, «Люмен».
- Рокеры, барды?
- Панки.
- Что-то больно депрессивно и надрывно для панков. И вдумчиво. И слишком мягко. Они же любят по башке долбить и рычать. У меня Игорёк, был период, замучил «Металликой» и «Белым зомби» - как запилят, святых выноси. Как насчёт кофе, кстати? Не остыл с разговорами? Я бы выпил двойную, чтобы усталость согнать.
- Да-да, конечно! – подхватилась Аня.
Они сидели и пили кофе с коньяком и мороженым, слушали музыку.
- Лёва, а этот диск ведь тебе в подарок. А тебе не нравится?
- Ещё как нравится... Просто нужно изучить серьёзней, сходу не всё может понравиться, надо прислушаться. Меня удивляет – оказывается, эти ребята умеют шевелить извилинами, пишут неглупые вещи. Мне, правда, на твоём диске больше другая нравится. Наутилус Помпилиус, «Я хочу быть с тобой». Она такая…
- На злобу дня, - подсказал Анечка, но шутка не удалась.
- Его, видно, хорошо шарахнуло.
- Кого?
- Автора. Такое с бухты-барахты не пишется. Пишется на грани срыва. Он был молод или стар?
- Молод. Чуть старше меня.
- М-да, слишком молод, чувства бурлят, а опыта маловато. Ты такое смогла бы написать в своём возрасте?
- Смогла бы.
- Неужели?
- Что же ты удивляешься? Если нас жизнь не пожамкала так сильно, значит, мы – чурбаны бесчувственные, разучились сострадать, понимать? Всё мы умеем, и уши имеются, и глаза, и язык. Жить хотим на всю катушку. Вы нас боитесь – мы требовать перемен умеем, не соглашаться смеем, строптивимся. Отсюда и конфликт поколений. А как ты думаешь, между нами конфликт поколений имеется?
- Неприлично напоминать немолодому мужчине о его возрасте, - Лев скривился.
- А ты не старей. Тело за душой подтягивается. Я молодцов видела, на своём же курсе – они натуральные старички, будто родились такими. А ты бодр и энергичен. Я ведь привередливая, старичков не люблю, тошнит от них. Ты не такой. И не обижайся, как красна девица, кокетство это. Твои года – твоё богатство, Лёвушка. Давай наши года пополам поделим, на двоих, чтобы тебе не обидно было, а?
- Анечка, солнышко моё… Как ты умеешь тяжесть с души снять!
- Рада стараться! – со счастливой улыбкой отсалютовала Анечка. – Тебе ещё кофе? Не бойся, я читала, что на самом деле сердце не кофе изнашивает. Страдания изнашивают. Вот некоторые литераторы или поэты от кофе ни за что не откажутся, если оно писать помогает. Они вообще такие по жизни, неосторожные, лишь о вдохновении пекутся, а о здоровье – ни-ни.
- Аня, кстати, а что это за Альдомара такая? Почему именно Альдомара, а не Париж, скажем, или Тамбов? Чем плох Париж – город поэтов и художников?
- Потому что я не была ни в Тамбове, ни в Париже. Потому что Альдомара – это маленький несуществующий городок, вроде Твин Пикс, который я изобретаю и прорисовываю так, как мне нужно. Там происходит множество всяческих событий: съезды художников-сюрреалистов, встречи и самоубийства, жизнь наотмашь – с похищениями, разоблачениями, нападками демонов, схватками добра и зла…
- И, конечно же, любовью, которая побеждает? – закончил Лев.
- Конечно. Только ей ох как тяжело достаётся.
- Как нам?
- Как нам. Почти. Ещё хуже.
- Ещё хуже?
- А разве нам плохо, Лёва?
- Сейчас – хорошо. Но всё время свербит внутри. Почему?
- Может быть, это СИ-4 **?
- Опять цитата? Может, и СИ-4. Взорвусь к чертям собачьим!
- Тогда – срочно займёмся любовью. Чтобы ты взорвался там, где положено, то есть – во мне. И не распылялся зря! – И Анечка, не теряя времени, ринулась на штурм депутата Танка…
Они оба научились растягивать наслаждение, придумывать что-то необычное, и не спешили разлепляться. В этот раз Анечка притащила из комнаты сестры большое зеркало и приладила у кровати.
И вот – залюбовалась на отражение.
- Лев, смотри, ты изогнулся надо мной, как какое-то насекомое. К примеру, наездник, собирающийся отложить яйца в гусеницу. Я похожа на гусеницу? – и она начала извиваться и ёрзать.
Лев потерял дар речи: - Аня, откуда такие дикие образы?
- Из зоологии. Так ты готов отложить… яички? Садист, изверг, чудовище!
Чувствуешь, гусеница доходит от страсти!
- Анечка… Аня…
- Назови меня гусеницей!
- Гусеница моя… у меня голова кружится рядом с тобой... Сейчас отложу… Ах!
Потом они просто лежали, обнявшись. Льву было хорошо просто лежать, но Анечке не лежалось. Она ворочалась, ложилась на Льва, теребила и целовала, заглядывала в глаза, щекотала и щипала, и беспрерывно болтала: - Терпи, Лёвушка, терпи, ты сам меня такой сделал, неуёмной, разбудил стихию. Гордись – ты сумел то, чего другие не сумели.
- До сих пор не верится, что у тебя с однокурсниками до сих пор не завязалось романа. В твоём возрасте…
- Просто до встречи с тобой я не подозревала о своих эротических способностях и темпераменте. Ну, а распыляться на всех подряд – не мой идеал. Но это не значит, что я стану мизантропом. Мне нравятся тусовки, и мне будет что вспомнить. А ты встречаешься с однокурсниками?
- Ну, конечно.
- И как они?
- По-всякому.
- Делятся воспоминаниями? Как у них с романами?
Лев махнул рукой: - Какие там романы? Разваливаются мужики потихоньку. Печально. Разведённых полно.
- Печально, - согласилась Анечка. – Хорошо, что ты у меня ого-го-го!
Она сказала «ты у меня», словно уже владела им – и смутилась. Лев поглядел на неё с радостным удивлением: - Как ты это забавно сказала. И хорошо. «У меня». И ты у меня… тоже… ого-го!
Он помусолил губами рыжеватый сосок и светлую подмышку, посмотрел в глаза, и Анечка сощурилась по-кошачьи.
- Не жмурься, гляди на меня, - приказал он. Но его взгляд затуманивался ещё быстрее, чем её…
- Скажи, Лёвушка, а это трудно – всё время думать об экономике и социальном устройстве страны?
- Я всё время думаю о тебе, - серьёзно признался он, ничуть не сожалея о признании. – И уже давно, и это очень нелегко. Скажи, Аня, а ты могла бы… хотела бы… быть со мной?
- Я и так с тобой, Лёва.
- А насовсем? Бросить всё к чёртовому президенту и уехать вдвоём? Жить обычной, нормальной жизнью?
- С тобой?
- Со мной. Такая вот мечта по-американски. Прости, это глупый вопрос?
- Это не глупый вопрос. Это тяжёлый вопрос. Как запрещённый удар в боксе. Или нокдаун. Тебе не позволят. У тебя сын. Ты зависишь от его репутации. И мы не в Америке – тут сбежать некуда. И вообще, не лучше ли принимать всё как есть? Жить мгновением? В жизни всё так зыбко и непостоянно.
- Ты такая фаталистка? Не замечал.
- Нет, это персонажи в очередной новелле про Альдомару – фаталисты.
- Стало быть, ты со мною проигрываешь эпизоды или сюжеты? Я тебе только для этого?
- Ты снова передёргиваешь?
- Констатирую факт на основе твоих собственных слов.
После этого разговора Лев надолго замолчал, обиженный, и Анечке пришлось приложить немало усилий и изобретательности, чтобы сгладить свои слова.
А Лев отчаянно ругал себя: «Дурак! Старый хрен! Вылез. Выпендрился. Ну почему, почему я схожу с ума, как последний пацан? Как будто первый раз в жизни трахаюсь с девушкой и спешу застолбить это право. Или нет – словно теперь, как честный человек, считаю себя обязанным жениться. Ведь она и так никуда не денется от меня! Верно? В самом деле, никуда не денется! Ни-ку-да!» - и он вопрошающе глядел на Анечку, словно пытался найти в её глазах подтверждение того, что она никуда не денется…
- Мне по душе твоя «Альдомара». Твои художники будут иметь продолжение?
- Уже имеют, - Анечка оживилась.
- И как называется новая новелла?
- «Художник и девушка». Это об одиночестве творческого человека. Очень бедного, но не поступающегося идеалами. Увидел прекрасную девушку, захотел её рисовать – просто с ума сходил от желания. Потрясающую картину задумал, где она должна была быть сивиллой, пророчицей. А она – пустышка и соска, к тому же алчная. Она его мурыжила-мурыжила, он ей платил-платил, что мог. А потом она заявила, что нашла того, кто готов платить вдесятеро, и пригрозила, что уходит, и если он ей задолженность не выплатит, то натравит дружков…
- А он?
- Он заплатил и остался совсем на бобах. Он так любил её, как модель, и, представь, платонически: она была для него неприкосновенна - слишком прекрасна, чтобы покушаться. Вроде бы как бы его героиня в большей степени, чем случайная встречная. Он не хотел знать и видеть, что она – вполне доступная девица для многих…
- И что же она у него пророчила?
- Ну, это призыв ко всему самому светлому, яркому, космическому… Призыв отказаться от низменного, от алчи и зла - и взлететь над буднями. Иначе – война. Разрушение души. И вот она уходит. А он вдруг понял, что она ему уже и не нужна, ибо он уже взял от неё всё лучшее, что и воплотил в картине!
- Угу. Взял, значит, лучшее, а всё плохое ей оставил? Как вампир – поматросил и бросил?
- Это она его поматросила – и бросила, - терпеливо пояснила Анечка. – Она его сосала и морально, и материально. Издевалась. А он – восхищался и молил.
- Слабохарактерный, значит.
- Нет, просто одержимый своими картинами и идеалами. Его сивилла – живая, прекрасная, сильная и вдохновенная… Способная повести за собой. Оттого её и боятся многие. Таких вообще боятся и ненавидят часто. Преследуют.
- Что же твой художник не перевоспитал её? Под себя? Не окультурил, так сказать. Не заразил своими идеалами? Они ведь весьма заразными бывают.
- Для перевоспитания нужна целая жизнь. А у меня – короткая новелла. К тому же, это твоя преподавательская жилка говорит в тебе. Извини, я просто не умею пересказывать собственные вещи. Как-то скомкано и глуповато выходит. Лучше читать, чтобы прочувствовать в цельности. Как закончу – непременно дам. Да? Тогда поговорим.
Короткая новелла… Как хорошо, что он не этот художник, а Анечка – не алчная соска. У них будет не рассказ, а роман-эпопея, не меньше!
Прощались не как обычно, рано утром, а вечером. Он уходил, она оставалась наедине с пустой квартирой и пустой ночью. «Почему пустой?» – оборвал себя Лев. – «У неё есть её дело. Ей никогда не будет пусто одной».
- Знаешь, что мне хочется? Выйти с тобой на свободу. За всяческие стены. На простор. Идти рядом и гордо, важно, снисходительно поглядывать на всех вокруг. Осень какая дивная стоит. Хочу идти по осеннему лесу, и чтобы нас осыпало листьями. А потом целоваться под золотым клёном.
Заплетает косы, расплетает косы –
Балуется с небом рыженькая осень.
И вплетает в косы облака и просинь.
То завяжет бантом, то порвёт и бросит…
Вот так вот. Ты мне звонишь – или я?
- Лучше я. Боюсь, неделя будет загруженная. Ничего, на Рождество точно оторвёмся!
- Лёвушка, на Рождество мне надо бы к маме.
- Это сложно?
- Не очень. Садишься на автобус-экспресс, и все дела.
- Аня, а нельзя ли к маме чуть раньше или чуть позже? Вдруг у меня освободится день-другой? Хочешь, я твоей маме подарок сделаю? Что ей нужно – только скажи.
- Что ей нужно, Лёва? Забор поправить и дровяную колонку в бане сменить, - Аня улыбнулась невесело. – Не парься, что надо – я сама привезу, я её вкус знаю. Фрукты засахаренные, карамель, орешки, сыр хороший… Отчиму – джемпер и кое-какие лекарства, мама просила.
- Забор – так это ерунда. Я тебе деньги дам – пусть нанимает, теперь это без проблем. Сейчас, у меня хватит и на забор, и на фрукты с орешками, – и Лев полез в бумажник.
- Лёва, сам пойми – неизбежно вопросы возникнут, что да как. Она у меня строгих правил. Не надо. А за заботу спасибо.
- Анечка, а если инкогнито, пожалуйста…
- Нет, нет, Лёва, в другой раз. Договорились?
- Договорились. Я тебе твоё обещание припомню, и попробуй, откажись тогда.
- Не откажусь. А насчёт твоей просьбы – ну как устоять? Я постараюсь… Лёвочка, извини, пожалуйста, за бестактность… Ты не попросишь Игорька, чтобы не звонил мне так часто? Мои родные бесятся, сестрёнка прям-таки извела, издевается, того и гляди, следить начнёт – она сможет, она такая, Донцовой начиталась, детективом себя воображает. Я комп у неё каждый вечер с боем добываю.
- А что же сама?
- Мне… как-то стыдно. Не по себе. Мне Игорька жалко. Он такой… несовременный. Не смогу объясниться честно.
- Жалко! Жалко у пчёлки.
- Извини, не хотела обидеть, я Игорька уважаю, потому и хитрить не хочется.
«Жалко! Дожили – его сына жалеют за несостоятельность. И кто? Девушка не его круга! Знала бы Ирина – может, что поняла бы. Да нет, уже не поймёт, скорее, тоже взбесится…»
«То порвёт и бросит…» - эти строчки звучали в голове Льва целый день. Какие грустные стихи у Анечки. У такой юной девушки… нет, женщины – и такие грустные. Что, если Лев тому виной? Скольким близким он доставил неприятности. А причина – долбаное депутатство. Кому оно нужно? Что хорошего он сумел сделать за его короткий век? Ну, не был бы он депутатом, Родина спокойно пережила бы. Она вообще спокойно переживёт всё, что с ним случилось и ещё случится. Родным будет тяжело. А ей плевать на его переживания. «Родина-уродина»***, твою мать!
Лев всё больше всматривался в собственное нынешнее существование. Всматривался пристально, до одурения, до рези в глазах. И ему оно не нравилось…
Красивая жизнь быстро затягивает. Пару раз с красивыми и наглыми бабами в бане, потом спьяну заключили соглашение об обмене подружками – за поддержку на выборах, подружками свеженькими, нетронутыми, а не теми, расхожими, словно протоптанная тропинка. Потом он подцепил студенточку, просто так, на пробу. Потом…
Потом влюбился, как последний лох. Бес в ребро торкнул, хотя седина пока ещё не вошла во вкус, только чуть пометила. Хотя в его возрасте и положении – влюбляться недопустимо. Лучше импотентом стать, евнухом, забить на природные радости. А на душу как? Тоже забить?
Теперь вот – либо подружку отдавай, либо деньгами откупайся. Ирину в это втягивать? Кафедра узнает, сын узнает. Проще повеситься. А кто сказал, что проще? Тоже ведь целая технология. «Три слова – строка, шнурок с потолка »…****
С лёгкой подачи Анечки Льву теперь постоянно лезли в голову цитаты из её любимых рок-музыкантов. Сам-то Лев прежде предпочитал Патрисию Каас – и сексапильна, и с голосом, и копаться в хитросплетениях образов и словесной паутины не надо. А ведь слова эти затягивают. Начинаешь вслушиваться, к себе примеряешь, ассоциации лезут, думаешь совсем не о том, о чём положено…
Шнурок с потолка… Судьба прописана чётко. С чего вдруг теперь вспомнился панковатый на вид и вполне интеллигентный по существу лидер «Пилота» - Илья по кличке Чёрт?
«Чёрт!» - Лев усмехнулся. – «Какой он к чёрту Чёрт! Вот Сыч – тот и есть сущий чёрт. Даже ступни какие-то копытообразные – где, как не в бане, познаётся истинный облик и подноготная».
А Лев-то сам лучше? Поступил подло. По-сволочному. По-Сычёвски. Обокрал собственного сына. И не жалеет о том. Не раскаивается. Не стоит Игорь Анечки. Мизинца не стоит. Тютя. Ирина уже сейчас его настропалила на другую жизнь, другие выси. Обработанный Ириной и присыпанный нафталином, будто старичок.
Вот за подлости свои, за подобные мысли Лев и наказан. А сам-то он – не тютя? Им крутили все, кому не лень, даже студенты.
А! Гори оно всё огнём! Депутатство, карьера, престиж, деньги. Всё бросить, уехать с Анечкой, начать заново жизнь. От мечты по-русски – захапать все возможные и невозможные блага - свалить к мечте по-американски: то есть освободиться от их бремени и легко воспарить. Мечте по-американски? Или – по-стариковски? Вопрос…
Но для начала Анечку надо обезопасить от случайностей и неслучайностей. Хрен его знает, что надумает Сыч. Или Ирина начнет вынюхивать. Сберечь Анечку, а потом уже готовиться к раю в шалаше.
Ядовитая эта мечта всё прочнее укоренялась в самых глубинах того, что принято называть душой. Опаляла. Вселяла напрасные надежды. Кружила голову. Опьяняла. Отравляла…
..............................................
* Люмен, "Кофе"
** Люмен, «Си-4»
*** ДДТ, «Еду я на Родину»
**** Пилот, «Шнурок»