Землю засыпало снегом и пеплом. И только тяжелые грузовики могли прорваться от бункера к бункеру, чтобы перевезти продукты и остальное, что было необходимо остаткам выживших.
Эти эритроциты в остатках крови человеческой цивилизации, отчаянные водилы, с трудом прокладывали себе артерии, быстрее остальных, сходя с ума.
Но, такова была жизнь водителей тяжелых грузовиков.
Глава 1. Гув Мердок
Юрик Ласкью и Гув Мердок были лучшими. Раски старался попасть с ними в один рейс. У них были самые тяжелые грузовики. За годы, обросшие железными доспехами, как черепахи, панцирем.
Когда они вылезали из кабин, раздавался скрежет и «чак-чак», особая музыка, с которой от корпуса отваливались ледяные куски грязи.
Раски любил выходить, когда водилы заезжали в ангар. И часто ходил там, где ставили грузовики Гув и Юрик. Сам не зная, почему, скрежет и это «чак-чак», так сильно привлекали его, Раски. Того, кто по естественным причинам, никогда не станет водилой.
А может, ему просто нравилось, как Юрик и Гув обменивались парой слов о том, что сегодня было. И как так получилось, что чертова хлябь не унесла их, они добрались, прорвали, прогрызли свой путь – каждый своим тяжелым грузовиком, скребя взбесившуюся голову их матери-Земли.
А может потому, что Раски ждал. Вдруг, Юрик или Гув, хотя, Гув вряд ли, он всегда был угрюмым. Так, может Юрик, заметит и скажет ему пару слов. Ничего особенного, типа: Как там наверху, Раски? Что видно, летала?
Но, такого пока не случалось. Не до этого было водилам самых тяжелых грузовиков. Лучшим из тех, которых Раски видел от Один-Ноль до их, бункера Семь-Ноль.
Не до того им, чтобы болтать с каким-то леталой. – успокаивал себя Раски.
Юрик и Гув брались за то, на что остальные вообще бы не согласились. Проехать от края Южной Гряды до Сучьего Ущелья, чтобы забрать посылку с лекарством для какой-нибудь малышки, которой, все равно, суждено умереть? Почти самоубийство.
Но вот, их грузовики пыхтели, окутывали весь ангар Семь-Ноль дымом и паром, пока старый Аботт поливал маслом под капотом, да так, чтобы смазки хватило и на обратную дорогу. Мало ли, какие масленщики попадутся в далеком Три-Ноль? Сколько штуцеров и прокладок они заметят? Довольно ли масла, получат грузовики Юрика и Гува?! Аботт следил за такими вещами, он был старым проверенным масленщиком, не каким-то забулдыгой.
Мало, кто верил. А может, кроме Раски и старого Аботта и никто. Но, Юрик и Гув действительно возвращались. И не только возвращались, но и проделывали эту тупую хрень не просто так. Лекарство было доставлено, а малышка – вылечена. На время, очень короткое. Но, пусть так.
За это все любили Юрика и Гува. Гува, меньше. Он был странным, кажется злым, не считая тех моментов, когда разговаривал с Юриком, сразу после тяжелого рейса. Тогда он мог и пошутить чуток, типа: Ну? Уж намотал ось на Землю, а Юрик?
Старая шутка водил тяжелых грузовиков.
***
Но, в один день, все изменилось. Раски не забудет этого никогда, но никому рассказывать не будет. Да и никто не захочет услышать.
Тут нельзя сказать, что с самого утра все пошло нет так. Вообще-то, каждое утро все шло не так. Кто-то из водил сходил с ума. Как обычно, не сразу, после рейса, а после ночи, следующей за рейсом.
Раски научился определять таких. Обычно, кто самый спокойный выйдет и пойдет из ангара в бункер, а потом всю ночь будет орать «отпусти меня, отпусти, чертова хлябь, дай проехать тупая сука» и молотить в стены. Тот, следующим утром попытается поджечь свой грузовик, в тот момент, когда старый Аботт или кто другой из масленщиков, будет поливать двигатель маслом. А может, развернувшись, попытается врезаться в стену.
Такое случалось. Часто. И такова жизнь водителей тяжелых грузовиков.
***
Но, только не с самыми лучшими водилами! – думал Раски. – С ними, такого произойти не может.
Обычно, внизу, во время рейса, который он вел, Раски видел полосу, длинную и ершистую, разрывающую хлябь Земли. Это тяжелые грузовики ехали друг за другом, по три-четыре в связке. Способ, проверенный годами. Тридцать два колеса лучше, чем шестнадцать. А восемь осей, куда лучше, чем четыре. Как гласил клич водителей тяжелых грузовиков: тяжелое – это надежно.
А что, может быть тяжелее, чем один тяжелый грузовик!? Только два и три, а лучше четыре, едущие в ряд, друг за другом. Ось к оси.
Но, в это утро Раски не увидел полосу. Или даже елочку, как когда в рейсе были неопытные водилы или просто много грузовиков с потаскушками, которые хлябь бросала туда-сюда.
Сегодня он видел то, чего еще никогда не видел. Одну черточку посередине впереди и несколько, отходящих от нее, в стороны, сзади.
И он знал и понимал, хоть и не хотел в этом признаваться: этой первой черточкой был тяжелый грузовик Гува. И, конечно, сам Гув Мердок, вместе с ним.
И Гув ехал, не боясь заносов. Он ехал, не боясь, что от такой нагрузки двигатель сдохнет быстрее, чем он доедет до ангара другого бункера. Он и возвращаться не собирался!
Вот, что понял Раски, увидев жуткую непривычную, ни полосу, ни елочку, а лестницу – внизу.
Это поняли и водилы и преследовали Гува. Но, они не могли не жалеть своих двигателей. А главное, себя. Они должны были, просто обязаны, вернуться обратно, не погибнуть в хляби, которая затыкала горло, уши и нос. Душила, стоило только остановиться.
Раски смотрел и ждал, вдруг лестница соберется в елочку или лучше – в единую полосу, и на хляби Земли образуется одна глубокая линия, привычная ему, когда в рейсе лучшие водилы, особенно такие, как Гув Мердок и Юрик Ласкью.
Но, у Гува, похоже были другие планы.
Почему, Гув?
Раски услышал Юрика и увидел, как от «лестницы» отделилась одна «иголка», самая большая, это был грузовик Юрика Ласкью.
Гув не ответил. Раски слышал только «кх-рр-хх». Но, это его, как раз, не удивляло. Он и не ждал ответа. Самый хмурый водитель, самого тяжелого грузовика, даже когда шутил со своим другом, после рейса, оставался немногословным. А тут, когда он сошел с ума, какие еще он мог сказать слова!?
По-че-му, Г-у-ув! За-че-е-ем!? – кажется, кричал Юрик, а все остальные водилы молчали. Они знали, чем все это закончится. Они видели это много раз. Тот, кто уезжал, так сильно давя на газ, как будто хляби под его четырьмя осями нет и никогда не было… тот далеко не уезжал… И никогда не возвращался.
***
Нет, Юрик Ласкью не кричал «по-че-му». Он был водителем тяжелого грузовика, одним из лучших.
Кричал Раски. Про себя. Он же был леталой, всего лишь, наводчиком с фонариком, которым управлял даже не он, а старый Хью. Важное дело. Но, что с того!? В том мире, который им достался, все дела были важными, потому что означали: жизнь или смерть.
Юрик не кричал. Даже через хлябь, он видел то же, что и остальные. Как тяжелый грузовик Гува Мердока рвал метровый слой льда, пыли и космического песка, этой жуткой тошнотворной массы, которой нескончаемо покрывалась Земля и, которая сгубила сотни тяжелых грузовиков. Может, не таких, как у Гува, но зато, более острожных, едущих друг за другом, в натяг, старясь лишний раз не отбрасывать эту смертельно-гнетущую массу в стороны, чтобы она не отомстила, не заблокировала движение.
Ехать так, чтобы прорезать эту чертову хлябь, «подарок» большой войны прошлого, но не будоражить ее. Вот, что умели водилы тяжелых грузовиков. И в этом им не было равных. А лучший из них, Гув Мердок, знал о том, как ехать, конечно же, лучше остальных.
Поэтому, когда Юрик видел, как его друг и напарник жарит так, что по сторонам, хлябь разлетается, ему не нужно было спрашивать, ни зачем, ни почему.
Он уже все понял. Он гнал свой грузовик, почти так же, как Гув, может чуть осторожней, только потому, что когда сходит с ума твой лучший друг, с которым ты проехал в рейсе, ось к оси, много часов и еще больше ужасов – то хочется сделать хоть что-то. И кажется: только так можно помочь, даже если помочь нельзя.
***
Юрик гнал тягач, совсем не для того, чтобы спросить, зачем или почему. Он просто хотел проводить своего друга, сказать «прощай». Сказать: Ты был лучшим водилой, друг! Самым лучшим!
Как он бы сказал любому другому. Вообще-то, водилы не делили, кто лучше, а кто хуже. На это не было времени и сил. И не тот это был мир, и не то занятие. Они делили только горечь и боль. То, что люди всегда продолжают делить. Даже, когда все остальное уходит.
Поэтому, остальные водилы в этом рейсе, шесть или семь тягачей, Раски толком не видел, гнали за Юриком, который гнал за Гувом. С той же целью: попрощаться.
Они были не так быстры, как Юрик. Их грузовики не были такими тяжелыми, а они сами не были такими умелыми, но все-таки, эти черточки, прорезаемые через хлябь, эти побеги последней мужской дружбы, которая стоит всех других мужских дружб, которые только и существовали на Земле, все еще двигались вперед, в отчаянной и бесполезной попытке догнать того, кого уже нельзя было догнать.
И последний масленщик-забулдыга знал: нельзя догнать того, кто отчаялся. Он будет жать на газ, пока хлябь не догонит его, не задушит, не проглотит…
И так случилось с Гувом Мердоком, одним из лучших водил тяжелых грузовиков.
***
— Он цистерну прикрепил, ага… на, попей! Чего ты, небось страшное там? Ага…
Аботт протянул Раски что-то, флягу кажется, он взял наугад. Перед глазами была серо-черная круговерть. То, что он видел сверху, сразу после странной лестницы, хотя страннее ему уже казалось, быть не может. Сильный занос грузовика Гува, самый сильный, который Раски когда-либо видел. Так, что потаскушка, которая оказалась цистерной, полетела кубарем вперед кабины.
И потом, вспышка и взрыв. Такой, что на какое-то время, Раски не знал какое, с поверхности раскидало всю хлябь. Счистило всю дрянь, толщиной в метр, а может и больше, ведь Гув двигался к Перевалу Седых Коней, а значит…
— А что? – он посмотрел, но не увидел Аботта. – А что там было, под хлябью? Я не увидел.
— Попей еще малыш. Я-то масленщик, знаю толк в смазке. Надо-то.
Раски, еще плохо понимая, что вокруг сейчас, подумал, что у него в руках масленка, большая медная посудина с длинным носом и торчащим штоком.
— Э… масло!? – не стал пить он.
— Да ты че, пацан! Чистая жидкость. Какое масло. Пей давай! Ну, глотай!
Раски взглянул получше и узнал любимую флягу Аботта. Отпил, но ничего не почувствовал.
— Слушай, а что там с цистерной? – выкашлял он лишнее.
— Э, ты знаешь. Такая цистерна там, в углу ангара. Ну, мож-т видел, как... давно та-ма, с незапамятных времен. Ага… уж сил не было ее проверять. Мы же как… ты, наверное, думаешь, что масленщики только масло под капот наливают. Ага… Не-а… мы тут все это дело в порядке держим. Ворота, ставни, потом эти-т… эх, черт, старый я стал. Эти… всякие сошки и пешки, да хрен, как они там…
— А про цистерну, Аб?
— Ага… ну да. – тот потер лоб, оставив пару темных полосок.
Уж не понятно, почему, но у масленщиков руки всегда были, как будто, маслом пропитаны.
— Да, цистерна. На нее Мердок давно засматривался. Уж не знаю, почему. Цистерна, как цистерна. Закрытая, старая, никому ненужная, все чин по чину. Она бы так сто лет еще стояла! Кому она? Но, как-то он пришел и говорит: Аб, ну накачай! – и показывает на колеса. Ну а я: А чего их качать, я и так их проверяю. А он такой: Делай-давай. Рейс сложный. Как потаскушку возьму. Накачай, Аб. – и такой сморит.
Да-х… мне его взгляд тогда сразу не понравился. Сразу почувствовал я что-то. И сказал себе: Эй, Аб! Дело не в масле. Этот малый походу сбрендил-того. Иначе, с чего ему так вот, Гуву Мердоку, на тебя старого масленщика смотреть!?
Но, конечно, так-то не сказал. Накачал, да и все. И мне чего? Потаскушка, так потаскушка. Тяжелый рейс, так тяжелый. А какой он, не тяжелый, ты скажешь!? Они все тяжелые. Потому, что последние. Вот!
— И? Что?
Раски почувствовал, что фляга помогла, немного отошел. Не мог только забыть, и… никогда не сможет.
«Ну и ладно. Это даже хорошо». – подумал он. Вот, только он не знал, видели ли это водилы. Он хотел, чтобы это увидел Юрик. Ему казалось, это – то, ради чего погиб Гув Мердок, взорвал свой грузовик, самый лучший в ангаре бункера Семь-Ноль, а может и вообще, лучший.
Чтобы кто-то увидел. Так, неужели, видел только он!? Совсем невыдающийся, еще и года не прошло, после того, как он смог совмещать точку на экране с картами Хью, летала Раски.
Но, вот он увидел, хоть на мгновение: какой когда-то была Земля. Красивой! Ладно, что там красивой. Не то. Настоящей!? И тоже не то! Не то... Такой, чтобы… когда на ней не было дряни. Этой дряни, вот уже, столько лет, падающей и впивающийся, колышущейся дурной массой, в которой они родились и, в которой, умрут. Которую они назвали хлябь.
Хлябь, хлябь, хлябь… и не это ли должны делать водилы тяжелых грузовиков. Рассекать, кромсать, преодолевать хлябь. И не это ли сделал Гув Мердок, самый лучший из водил тяжелых грузовиков, в тот день… точнее, во время своего последнего рейса.
— Горючее? – спросил Раски.
— Да, не… как-мо там! Кто бы оставил цистерну с горючим вот так, со спущенными шинами.
— А что?
— Масло?
— У… я тебя! Стрекоза! Какое… твою-тмо дивизию! За масло…я бы даже… ух! Даже Гува Мердока вот этой самой… Да, ну его! И, кто теперь будет… эх, да ну ладно.
Аботт ушел. Раски остался сидеть, пока еще не понимая, в какой он части ангара. Где-то в углу масленщиков, но где? Его мысли шевелились сильнее от новых глотков из фляги. И он представлял, что на время, раздвинувшаяся масса из пепла и льда, уродливая перхоть Земли, раздвигается дальше и больше. Так, что Земля становится чистой и очень красивой. Такой, как он видел ее на картинках. И он летит над ней. Он летит и видит Землю. Землю, а не хлябь. Что за чудо!?
Может, ради этого Гув так сделал? Чтобы показать!? Но, кому? Ему!? Раски? С чего бы! Он даже ему пару слов не говорил, так только смотрел «иди, делай свой работу» перед рейсом или «ну, пшел» – после.
Водилы не увидели того, что хотел показать им Гув, если только он этого хотел. Ближе всех остановился Юрик. Но, он был слишком близко к вспышке, что увидел только вспышку. И остальные тоже.
А может, Гув Мердок не рассчитал? Может, он хотел показать другим водилам, для чего они ездят туда-сюда, подвергая себя такой опасности. Каждый день, сходя с ума. Хотел, но не показал. И все потому, что не просто не догадался, не прикинул, что потаскушка, эта цистерна, столько лет стоящая в дальнем углу ангара их Семь-Ноль, так взорвется?
И вот, показал только ему, Раски. Летала Раски… бойкий, смышленый, но слишком хлипкий от рождения, чтобы когда-нибудь стать водилой.
Так зачем он ему это показал?
Раски не заметил, как от этих мыслей, усталости и фляги, он заснул.
А за стенкой, гремели водилы. В них, каждом, было уже не одна, не две, а по меньшей мере, по три фляги. В ту самую ночь, когда они провожали своего лучшего напарника, Гува Мердока.
Они были тяжелы от выпивки. И их это вполне устраивало. Тяжелое – это надежно. – говорили они, и не собирались пока оказываться от своего первого клича.
Глава 2. Юрик Ласкью
Он бы давно сошел с ума сам. Но, когда-то, обещал этого не делать. Обещал себе, а главное – ей.
С тех пор он стал Юриком Ласкью, водителем тяжелого грузовика.
Тяжелое – это надежно. – гласил первый клич. Но, Юрику было это не так важно, хотя он еще как уважал братство отчаянных водил, ценил их работу, понимал то, что они все делают. День за днем, в нечеловеческих условиях, кое-как направляемые пучком света размером с пятерню… чем-то похожем на нее, отдельные лучи отходили в стороны, как пальцы, поэтому так и называли. Следили за «пятерней», чтобы не свалиться в овраг, бывший водоем, туннель, платину, канал... да, чего там только не осталось от прежнего Мира.
Иногда Юрик сжимал руль, а слова сами вытесывались, свистели из сдавленных челюстей: Чтоб б ты сгорел! Что б ты… чертов Мир, чертова хлябь!
Но, потом вспоминал обещание, себе и ей. Получается, два обещания. И оба они вели к тому, чтобы… чтобы ехать дальше, несмотря ни на что.
Ехать дальше, потому, что он обещал, что когда-нибудь найдет… – в такие моменты он всматривался в хлябь, ища хоть одну зацепку. Хоть краешка, хоть ниточки.
Ни-че-го! Только безмерная колышущуюся масса, в которой, под которой куча опасностей.
И, по которой, от бункера к бункеру ехали водилы, ось к оси, оставляя в ней свои жизни, но и, доставляя грузы и все необходимое, иногда и людей, нуждающихся в поиске тех, кого они хотел хоть раз увидеть.
И такова была работа водителей тяжелых грузовиков.
***
Эх, черт… не о том ты думаешь, Юрик, не о том! – ругал он себя, пытаясь увидеть первые очертания ворот ангара Шесть-Ноль.
Тебе бы подумать о том, чего ты по-настоящему хотел, когда первый раз попал в Семь-Ноль, в ангар водил, чтобы стать… Он не знал кем, но увидел доходяг, в основном стариков, с большими лейками, снующими у капотов огромных машин, обвешанных кучей металлических пластинок и, похожих на…
Юрик тогда не знал, на что они похожи. Только смотрел, как чад от сгорающего масла уходит вверх в черный высокий потолок. А вместе с ним, двигатель все лучше и чаще издает «бурм-бурм-бурм», как-то похожее на работу моторов из прошлого и все меньше «хр-хр-хр». Поливаемый жизненно важным соком, мотор оживал, суставы его железного тела напитывались маслом, смазывались, сообщались и начинали двигаться, не мешая друг другу, не задевая.
— Э-э-й! Кре… – кто-то кинул в него что-то, пока он зевал, смотрел на железных мастодонтов. Издавна так повелось: чем тяжелее грузовик, тем надежней. Да. Тяжелое – это надежно! Все так, все так.
«Э-э-й!» принадлежал Гену Муто, старому водиле, который научил его всему. Учеба началась с этого «э-э-й». И еще, когда Юрик сказал, что мог быть масленщиком, но Ген покачал головой и показал на железные штуки в дальнем углу.
— Еще и еще. Давай. – сказал Ген.
И хоть Юрику было непонятно, что тот от него хочет, он тогда не знал обрывистого языка водил, громкого и резкого, будто они, разговаривая даже в ангаре, пытаются перекричать завывания хляби в передатчике, но он решил, что должен использовать эти штуки еще-еще-еще. И еще, пока… Пока, что!?
Он пошел туда, куда указал ему Ген. Но, задумавшись «пока, что?», обернулся, Ген кивнул в сторону грузовиков.
«Пока не сможешь управлять такой штукой». – наверное, это хотел сказать Ген, но не сказал. Водилы хоть и говорят отрывисто и крикливо, или не говорят вообще, показывая кивками или молчанием, но каждое слово или движение – точно.
Такова жизнь водителей тяжелых грузовиков.
Не о том ты думаешь Юрик, не о том… воспоминания, плохая хрень для водилы, особенно во время рейса. Особенно во время рейса к бункеру «Плохой камень». Шесть-Ноль, вообще-то. Но, водилы иногда назвали его «Плохой Камень». Старое название, еще со времен, когда первый водила намотал ось грузовика на большой камень, на последнем повороте, почти перед самой прямой перед воротами.
Тот водила был не виноват. И летала, скорее всего, тоже. Другие водилы, ехавшие за ним, тоже были не причем.
Просто камень был плохой. А дорога еще хуже. Как всегда.
***
Не о том ты думаешь, Юрик! Не о том. – от злобы на себя, он поджал педаль, достал передней скобой за грузовик Мердока… эх, черт! Мердок погиб. Поджарил себя в луже водорода. Нет, это не грузовик Мердока. Его больше никогда не будет впереди!
Так, что пытался показать Гув!? Показать тебе, Юрику, или увидеть сам!? То и другое?
Он пытался показать, какой красивой может быть Земля, когда на ней нет всего этого дерьма. А заодно, он пытался показать, с какой мечтой пришел ты, Юрик, ставший Юриком Ласкью, одним из лучших водил тяжелых грузовиков. С какой мечтой ты пришел в водилы тяжелых грузовиков.
Да, черт! Скажи ты уже! Ради чего ты пришел. Ну!
Не ради того, чтобы держать ось к оси, натягом, всей колонной расталкивать хлябь, ухватывать вечно вырывающийся руль. Вправлять кости себе и другим водилам, которые выбивала матушка-кочерга, в самый неподходящий момент, когда коробка слетала на шестеренку ниже. А потом, все-таки как-то доехав, упиваться флягами масленщиков, колотить во сне, от жути и отчаяния, в железные стены бункера!?
Ради чего ты пришел, Юрик Ласкью!?
Эй, поживей! – сказал Юрик, когда водила впереди, неплохой малый, но новичок, подвалил заднюю ось, видно, пережав газ, или, воткнул не ту передачу.
Юрик включил пониженную и подтолкнул его в сторону заноса. Тот сразу понял, добавил газ, выровнялся, пошел дальше.
Он был впереди. Новичков обычно ставили вперед. Их не так было жалко терять, как опытных водил. И если летала пропустит ущелье или еще что-то, то первым улетит грузовик новенького. Зато опытные водилы успеют остановиться.
Хреновый порядок, но такова уж была жизнь водителей тяжелых грузовиков.
***
Ради чего ты пришел Юрик? – он сидел один за длинным столом, взглядом никого не подпускал. Другие, наверное, думали, что это из-за Гува. Да и к черту, пусть думают, что хотят! Ему было наплевать.
Когда они добрались до ангара Шесть-Ноль, внутри у Юрика все скребло от всех этих вопросов, зачем и почему. Он понимал, что исколесил туда-сюда эту чертову хлябь сотни раз, от Кривого Мыса до Тупой Суки и от Плохого Камня до поворота на Восемь-Ноль.
Он уже намотал на заднюю ось, если не всю Землю, то всю ее хлябь, залатал все места своего грузовика, всеми пластинами, которые находил сам и находили для него. Его грузовик стал самым тяжелым, если не считать грузовики Гува и Гена, которые были теперь обломками и осколками, застыли и потерялись в хляби уродливыми остовами.
И что, Юрик?
Ты хоть как-то приблизился к тому, чего ты хотел? К тому, что ты обещал себе и ей!?
Бам-с! – ударил кто-то в железную стену бункера, и «бам-с-с» разлетелось не только по сырым толстым стенам железного подземелья, но и раздалось внутри Юрика. И, внутри раздалось не «бам-с», а «не-е-е-т».
Юрику повторять и не надо было. Он и так знал, что: Нет!
***
Нет. Он не приблизился к тому, что искал. К тому, что хотел и ради чего пришел в ангар Семь-Ноль, чтобы стать хотя бы масленщиком, а лучше леталой, а стал водилой, одним из лучших водил, одного из лучших в их ангаре, тяжелого грузовика. А после того, как сгорел… нет, поджег себя, взорвал, уничтожил, Гув Мердок, так самого лучшего.
И что с того!? Как это приблизило его к тому, что когда-то сказала ему она!? Того, что он никак не мог забыть, и ради чего он проделал такой путь!?
А, ради ли этого, Юрик!? – спросил он себя, а в ответ опять услышал «ба-м-м-с…ба-м-м-с».
Понятно, кто-то колотил в стену от ужаса и отчаяния. Привычное дело. Как и то, что он сотни раз проехал между Тупой Сукой и Глубоким Оврагом, намотал сотни кругов между Семь-Ноль и Шесть и Два… и еще…, а к черту! Сейчас не хотелось вспоминать все эти номера.
Другое дело то, о чем рассказывала ему она. Он уже забыл половину! Больше! Почти все забыл, за сотни часов, пока руль рвался из рук, матушка-кочерга била по ребрам, а колеса садились в хляби.
Нет, что-то он помнил. Что, раньше у бункеров не было номеров, у них были имена, и эти имена что-то значили. Черт, да и не бункеры это были. Это было что-то другое, что он надеялся увидеть. Хотел увидеть, как саму жизнь. Не такую, проведенную в жестянке, сжимая глаза, смотря через поток грязи, льда и пепла, с трудом удерживая руль и двигая коробкой, которая была куда тяжелее, чем самая тяжелая штанга в дальнем углу ангара Семь-Ноль.
Нет, не такую жизнь он хотел. Он хотел добраться туда, о чем рассказала ему она. Об этом он еще не забыл. Еще бы забыл!
Она сказала… нет, он ее спросил. Он сам спросил, не стал дожидаться, пока ее зрачки станут серыми и единственное, что можно будет делать – это ложиться ей на грудь, вслушиваться в дыхание, которого уже нет.
— Скажи, где нормальная жизнь? Где, скажи мне? Я найду ее. Обещаю! Найду!
— Найдешь, Юрик? – она вцепилась в него, одно рукой, вторая у нее уже не действовала.
— Найду, обещаю! – сказал он, сжал ее руку.
— Пообещай себе! Не мне. Себе. Слышишиш-шь-шь-шь…
Юрику показалось, что при каждом шь-шь-шь, у нее отваливаются кусочки губ, когда-то таких прекрасных, теперь высохших, серых, как и вся она, но все еще очень красивых.
— Обещаю! – сказал он, с жаром. — Обещаю, что найду. Скажи. Где? Где!?
— Там… – кажется, последние силы оставили ее, так что Юрик услышал только то, что выдохнули ее губы, последнее, перед тем, как она умерла:
— Там… на краю Земли.
Там, на краю Земли. Там! На краю Земли! Там, на краю… есть нормальная жизнь. Он был уверен. Не только потому, то ему обещала она.
Он был уверен, и сам по себе. Есть – и это – там! На краю Земли, где начинается хорошая, другая жизнь. Там нет, сыплющихся с неба, пепла, льда, обломков, превращающихся в жуткую хлябь, которая укрывает все то, что он столько раз видел на картинках. Там все это открыто и можно ходить туда-сюда, проходить долгие расстояния, без грузовика, обвешанного металлом, ось к оси, с другим отчаянными в рейсе.
— Уж намотал ось на Землю? – спрашивал его Гув, после каждого рейса.
— Намотал, Гув. – хотел бы ответить ему Юрик, и в общем-то, так и отвечал. Но никогда не добавлял то, что хотел добавить: — Намотал. Но, край Земли, я так и не нашел.
Он не добавлял это потому, что потом, и он был в этом точно уверен, его было бы уже не остановить. Он бы на весь ангар стал кричать: Край Земли, за которым нормальная жизнь… Край Земли, где есть не только бункеры и рейсы… Край Земли, где по Земле можно ходить! Господи, пешком! Край Земли, где… за которым… там…
Он бы точно не остановился. А, потом, после нескольких фляг подряд, успокоился бы, поник.
Что ж! Масленщики смазывали не только двигатели тяжелых грузовиков, но и двигатели самих водил.
Хе-х… – кажется, от этой мысли, Юрик усмехнулся.
***
— Нормально катаешь, Юрик. – сказал ему кто-то и дал в руки флягу. Но, голос был не масленщика. Крепкий, отрывистый. Такой мог быть только у другого водилы.
— У нас у всех работа такая. Так, что… – Юрик хотел побыстрее избавиться от незнакомца, вернул ему флягу, не отхлебнув, даже не посмотрев в его строну.
— Что есть, то есть.
Юрику показалось, что незнакомец ушел. На самом деле, тот просто замолчал.
— А как вообще там?
Юрик посмотрел в сторону говорящего, но мало, что увидел. Так бывает после долгого рейса, когда час за часом, поворот за поворотом, вглядываешься в хлябь.
У водил, на этот счет, имелась шутка. Даже не шутка, а так, дать понять, чтобы кто-нибудь, кто лезет с глупыми вопросами, после рейса, отстал побыстрее.
В ответ на вопрос «Ну, как там?», бывалые водилы не срывались, не посылали спрашивающего, а отвечали «Неизвестность». Потому, что это так и было. Самый точный из неточных ответов.
Ну как там? — Неизвестность.
И все. Больше не надо слов.
— Слушай, брат… – Юрик не хотел ругаться, кто бы перед ним не стоял. Ему нужно было побыть с самими собой. Слишком много произошло за последнее время. Он потерял лучшего напарника, и, благодаря его смерти, увидел, какая она, Земля, какая она есть. И понял, что хоть он уж много раз намотал всю хлябь от Семь-Ноль до Один-Ноль на оси своего грузовика, к своей цели – он так и не приблизился.
Он не добрался до края Земли, ни на километр не стал ближе к тому, что она называла настоящей жизнью. Так, что да… Юрик бы мог швырнуть в невежу, чем попало, сплюнуть и отправить его кормить крыс на обочине, но он просто сказал:
— Слушай, брат, я… короче… не до этого.
— Понимаю. Слышал про Гува. Мердок… это легенда. Ты знаешь, что он первым придумал обливать все двигло маслом, перед рейсом, чтобы хватило туда-обратно, если колонна не сможет добраться до следующего бункера?
— Не, не знал. – ответил Юрик, поняв, что от этого чела просто так не избавиться.
— Мало, кто знает. Я катал с Гувом, еще, когда он был на безкапотном. Не… Ты не знаешь, старая машина, древняя. Там так кабина еще утроена, что если колеса под тамбуром за что-то зацепятся, то хана. Что бывало и часто, дороги раньше были еще хуже, сплошь поваленные деревья, остовы легковых машин… да, такие тоже были, не всегда по этому миру передвигались только тяжелые грузовики. Хотя, я даже рад этому, рад…
— Чему?
— Ха-х… что в этом мире появилось что-то, по-настоящему, тяжелое. Ведь, тяжелое это…
Юрик начал что-то видеть, кроме серой крошки перед глазами и различил, что этот хренов знаток протянул ему клешню или что-то... — Тяжелое, это надежно!?
— Тяжелое? – то ли спросил, то ли ответил он.
«Тяжелое… хрена два… тяжелое… это…». – внутри у Юрика все полыхало. Злость хлестала, как масло из движка, если вдавить педаль. Толком ничего не видя перед собой, он выбежал из зоны столов, побежал, толкнул кого-то, что-то опрокинул, вбежал в ангар.
***
Под ногами расплывались грязные лужи, с мелкими кусками метала и грязи, и жирной клейкой гадости. Всего того, из чего состояла эта жуткая масса, которая с давних пор покрыла всю Землю. Перхоть Земли, Копоть неба, хлябь… как только ее не называли.
Он стоял и смотрел на своего друга. С железных плит стекли грязь и лед, обнажив заклепки, каждая, толщиной с палец. Да, некоторые уже вылезли, другие согнулись, третьи так сильно покрылись гнилью и ржавчиной, наверняка, самые старые, что во-вот, шляпку скрутит, во время следующего удара.
А все равно, большая часть плит держалась. И сидела ровно, в тех местах, где им полагалось. Прямо там, где надо, чтобы защищать от всей этой адовой хрени, которая только может случиться в рейсе.
— Что, думаешь, он тебя отвезет туда!?
Юрик услышал тот же голос, который доставал его у столов для водил.
— Да, какого…
Но, не успел Юрик закончить фразу, как повернулся и увидел щуплого, по меркам водилы конечно, и старого, даже не только для водилы, чувака. Он-то ожидал увидеть низкорослого, шириной плеч с радиатор и клешнями такими, что можно было на них карты раскладывать.
И только потом вспомнил «Я еще с Гувом катал». Так что, все сходилось.
— Знаю-знаю. Думаешь, откуда этот старикан все знает. И еще… наверняка думаешь, чего это у него руки и плечи, как у какого-нибудь масленщика, а он рассказывает про то, как там начинал Гув Мердок. Великий Гув Мердок! Он же тебе показал, да!? Я слышал, все слышали. Он тебе показал и всем остальным в рейсе. Он не просто так прицепил потаскушку. Водород! Еще со старых времен. Но, Гув знал. Умный малый. Был. Знал, какой будет взрыв и знал, что если он будет давить на газ, не жалея ни заднюю ось, ни переднюю, то уедет далеко, чтобы никто не пострадал.
Зато, чтобы все увидели: какая раньше была Земля и как по ней можно было запросто ходить. Нет, нет… – тот отмахнулся, хотя Юрик и не возражал. – Не, я сам не помню то время, и не могу помнить. Это было много лет, слишком давно. Но, зато я знаю, почему некоторые водилы становятся лучшими, как ты, Юрик. А другие всю дорогу виляют осями, как шлюхи бедрами.
— Шлюхи? – не понял Юрик.
— Ладно… это слишком старая шутка. Будем считать, что я ничего не говорил. А то знаешь, если я начну тебе рассказывать, кто такие шлюхи, то одной фляги не хватит. А у меня только одна. – старик потряс облезлым пакетом, с припаянным вентилем от крана. Это она, до того, показалась Юрику протянутой рукой.
«Протяни не руку, а флягу. – подумал он и даже усмехнулся про себя. – Как, тянет на очередной клич водил?»
— Только одна, но довольно хорошая. Так, что, Юрик!? Хочешь узнать, почему лучшие водилы сходят с ума.
— Да… все сходят с ума. – махнул Юрик.
Он понимал, что старику просто одиноко и недолго-то осталось, так что тот хочет с кем-то поделиться тем, что намотал на заднюю ось за всю свою гребанную жизнь. Но, Юрик не хотел этого. Не хотел слышать еще один рассказ про то, как кто-то потратил все свои силы на то, чтобы буравить эту долбанную хлябь, каждый вечер напиваясь бодяги масленщиков, колотя в стены от безумия, а на следующий день, снова всматриваясь в хлябь.
— Ну, ладно, парень. – кажется, старик все понял во взгляде Юрика. — Как надумаешь, найди меня. Кто знает, может твоя неспокойная мечта занесет тебя в Восемь-Ноль?!
— Восемь-Ноль? – Юрик удивился, потому что всего несколько раз слышал об этом бункере, одном из самых далеких, но никогда там не был. Возможно, он и поехал бы, но таких рейсов на его памяти не было.
—Давай, брат. Засыпай. Тяжелое это…
— Надежно. Надежно… – сказал Юрик и почувствовал, что его глаза и голова давно готовы спать, а кулаки стучать в железные стены, от боли и отчаяния, которые тем сильнее во сне. В котором ты точно знаешь, не можешь от себя скрыть: ты еще не нашел то, что ищешь.
Глава 3. Мак Нагорски
Мак давно перестал принимать жизнь всерьез. Только одно не давало ему покоя. Точнее, не одно. Вообще-то, не давали покоя две вещи. Первая: он старый. Не в смысле «эй, старик, ты че раскис», а реально, до жути старый. Наверное, самый старый среди водил.
Такой старый, что каждый раз, когда заднюю ось носило, а матушка-кочерга скакала, норовя вдарить ему, как будто была живой мстительной сукой, вечно следящий за водилой «не расслабляйся», Мак чувствовал, что реально постарел, в смысле – он до хрена давно делает это дело.
Да… Мак уж временами мечтал, чтобы зад стащило, поволокло потаскушку вперед, да так, чтобы та обогнала тамбур, кабину, а потом и эта чертова хрень, вот уж как сотни лет (хотя, всего-то тридцать-сорок), сыплющаяся на эту дерьмовую Землю, встала, встала не вдоль, а поперек. И тогда бы Мак зажмурился, а его правая нога до отказа вдавила педаль. Чтобы рычаг заплясал как бешенный, и весь этот чертов грузовик пошел закрутился и затрещал к такой-то матери.
Короче, на языке водил, крикливом и простом, не терпящем всякой хрени, Мак бы сказал так: На хрен это дерьмо! Ось поперек, педаль в пол!
Наверно, примерно тоже самое хотел сказать Гув Мердок и, надо сказать, сказал. Этот заносчивый сукин сын, талантливый водила, как будто рожденный быть водилой – все сказал. Всем показал!
Это надо ж! Найти в потаскушку цистерну с водородом. Ладно, что найти. Прицепить, да поехать, да подорваться. И чтобы увидели!
Эх-х… мала-дца, Гув! – пытался повеселить себя Мак, но не получалось.
Вместо веселья, внутри зашевелилось кое-что другое. Он сделал движение, от уголка глаз к виску, ногтем большого пальца, хотя и знал, что выирать там нечего.
***
Да, Мак перестал принимать жизнь всерьез. Он не мог пустить ни одной капли, даже по поводу Гува, можно сказать, своего ученика. Ни по поводу кого-то еще. Ни по поводу себя тоже
Только разве что… да, по поводу этого. Хоть и чушь это была, хрень собачья, пустяк.
Но, это была вторая штука, сразу после той первой, про старость, что он, Мак, а на самом деле Максимус (но, кто же оставит такое имя, если ты водила тяжелого грузовика) мечтает о кое-чем, мечтает давно, так же давно, как и не принимает жизнь всерьез.
Это была картинка. Можно сказать, обрывок, клочок. Жалкий листок, который он когда-то нашел, за козырьком своего первого грузовика, в честь которого он себя и назвал: Мак. Точнее, в честь которого он сократил свое имя, свой позывной. От Максимуса к Маку – простая дорожка, если передатчик на рейсе трещит и щемит.
На той картинке он увидел кое-что странное. Он увидел грузовик. Почти такой же, в котором он эту картинку и нашел, но совсем другой. Его старина-восьмиосник, как будто, пережеванный и выплюнутый, с ворохом металла на бортах, отваливающихся и скрипящих, да весь черный, на капоте, в зарослях от горящего масла. А тот, на картинке, был такой, как будто, как… – Мак, вспомнил, как первый раз крутил жалкий обрывок и не знал, как объяснить что-то, с чем он столкнулся.
Грузовик на картинке светился! Причем, не только снаружи, но и изнутри. Но, было еще кое-что. Еще чуднее!
На капоте, святящемся, без черноты и масляной гари и ошметков металлической чешуи, лежал человек.
Нет, не труп. Тот был живой. Это было видно по тому, как тот подставил руку под голову, чтобы смотреть вперед. Но, взгляд его не был таким, какой был у Мака или других водил, когда они всматривались в хлябь, стараясь определить, где там, среди черного дыма и кусков льда и пепла, подсвечивает «пятерня» леталы.
Нет… тот человек, на сверкающем капоте, вроде как, отдыхал, всматриваясь вперед. Всматриваясь куда-то… Куда? В неизвестность. Если только это была неизвестность!? Нет, не похоже… но, что это?
Любой водила знает, что во время рейса, он всматривается… куда? В неизвестность, куда же еще.
Стоп-стопэ, Мак! Харе! Не гони, не ерзай осью, не трави газ, не ори ты на суку-матушку-кочергу. Сукой она была, сукой и останется! Ты же знаешь, что эта картинка из прошлого. Так, что…
Но, ни в тот, ни в следующие разы, Мак так и не подобрал слов, после «так, что…». Они сами наклевывались, в общем-то, и даже сами произносились. Но, верить в них, Максимус Нагорски, отказывался даже сейчас. Даже сейчас, когда уже был почти стариком. Стариком!? Да ладно… ну, только если сравнивать с другими водилами.
Так, что… так, что… Так, что водилы из прошлого могли вот так лечь на капот тягача, всматриваясь вдаль? Просто лежать!? Просто смотреть? Остановиться посреди дороги и смотреть…
И это была вторая вещь, которая не давала ему покоя. Он хотел хотя бы раз, чтобы вот так, как этот сраный тип с картинки, остановить грузовик, вылезти, лечь на капот, подложить руку под голову, и спокойным взглядом посмотреть… куда?
Куда-то, хоть куда. В Даль! Спокойно смотреть. А не так, как смотрят они, ворочая руль, тяжелее стокилограммовой штанги, всматриваясь не вдаль, а в ближайшие десять метров и слабую «пятерню», прыгающую, еле видную на поверхность этой чертовой хляби.
***
Поэтому его так зацепил этот молодой водила, Юрик, напарник Гува, когда он скрежетал зубами и говорил про какой-то край, где или, после которого, есть другая жизнь.
Он узнал себя. Когда он, то и дело, перед рейсом, доставал картинку. Потом, доставать уже было не нужно, Мак и так ее мог воспроизвести перед глазами, в любое время дня и ночи, где бы он ни был. И смотрел на нее, настоящую или воображаемую, пока старался удерживать ось к оси всех тех рейсов, которыми он шел. Все потому, что видел, точнее надеялся – где-то есть такое место, со сверкающими грузовиками, без хляби. Где можно просто так остановиться, лечь на капот и всматриваться в даль, а не в неизвестность.
Может этот парень, этот Юрик, ища свой край земли, тоже чего-то хочет, кроме порции масла в начале рейса и фляги – в конце!?
Может, не только он, один, уже старый, но так и не задушенный всей этой чертовой хлябью и отчаянием, Максимус Нагорски, хочет увидеть жизнь и Землю другой!?
Такой, какой, судя по рассказам, которые быстро распространились между бункерами, показал ее Гув. Да, рассказы… это водилы только в рейсе немногословны, чтобы не отвлекаться, а уж за флягами… такой, какой показал ее Гув Мердок. На пару минут разогнав хлябь, очистив поверхность. Чтобы все увидели, что где-то внизу, есть Земля, по которой можно ходить.
По которой можно не гнать тягачи, один за другим, в колонне, ось к оси, всматриваясь в неизвестность, выставляя сорванные потаскушки новичков, обратно в колонну. Где можно ехать на грузовике. А потом остановить его в любой момент, без риска быть похороненным под метром грязного льда с пеплом, этой чудовищной массы, которую они называли то хлябью, то перхотью Земли.
Вот, просто так остановиться, выйти… забраться и лечь на капот, и лежать, сколько угодно, всматриваясь и, видя даль. Даль, которая…
Может, этот мальчик бредит краем Земли не просто так? Может, такой есть!? А там есть все это?
Но, в тот вечер не удалось как следует поговорить. Юрик, понятно, еще не отошел от того, что случилось с Гувом.
Ну и ладно. Мак был спокоен. Он знал, что рано или поздно, Юрик появится в их дальнем, мало кому известном, Восемь-Ноль. Он был уверен, что такие, как Юрик, как и он сам когда-то, не успокоятся, пока не доберутся.
Куда!? Не понятно.
Но, утром уехал с другим рейсом, чтобы потом вернуться в позабытый всеми, Восемь-Ноль. И ждать.
Чего? Он не знал.
Глава 4. Шесть-Ноль
Утром Юрик с трудом проснулся. Оказалось, растянулся, заснул прямо на длинной грязной скамье, тянущейся вдоль стены у столов Шесть-Ноль, как масленщик или летала.
Хотя, водилам полагались отдельные места для сна, как их называли, «плечи». Никто не знал, почему «плечи», кто-то говорил, что вроде, старое название. Но плечи были не так уж плохи. Из старых контейнеров, составленных один к другому, тех, которые не годились на погрузку или были не по размеру.
Ну и еще, водилы могли вдоволь стучать там по стенкам. Пусть эхо разносилось дребезжащим «бам-с…бам-с», зато обитателям бункера было не так страшно. По этому звуку, они узнавали, что это не что-то хреновое падает с неба, вот-вот взорвет их единственное укрытие, а просто один из тех героев, благодаря которым они все еще едят, пьют, крайне хреново, но как-то выживают, – сходит с ума. После того, как привез им то, благодаря чему они спят, едят и хреново живут.
Во всех бункерах, все знали. В жизни водил мало, что существовало, кроме «движок-коробка-кабина» и «ангар-рейс-бункер». И это было сложно. И, такова уж жизнь водителей тяжелых грузовиков.
Вот поэтому, когда один из них не может уснуть, колотит в контейнер, который стал ему домом до следующего рейса, ему подносят очередную флягу, садятся рядом, гладят по волосам, говорят что-то.
И эти герои рейсов, суровые мужики с огромными руками и плечами такими, что и не поймешь, выше они или шире, скулят и жадно глотают то, что во фляге, лишь бы боль ушла. Лишь бы перед глазами перестала кружиться хлябь, а в руках дрожать тяжелый, как две штанги, обрубленный кусок железа, руль их грузовика, а у правой руки сходить с ума чертов штырь, способный проломить лист железа, который они почему-то называли матушка-кочерга.
***
Но, в ту ночь, Юрик Ласкью, лучший из водил, не добрался до отведенного ему, «плеча», заснул там, где есть. А, очнулся, рядом на столе лежали две фляги, одинаково пустые.
Обычное дело, но… орал ли он что-то, колотил ли в стену, в стол, в того, кто случайно пришел посмотреть, что там с этим знаменитым, мать его, Юриком?
Нет, Юрик! Не орал. Не колотил! – сказал он сам себе и тряхнул головой. А зря он это сделал. Шесть-Ноль и так был уродливым, как самая поганая дыра. А тут еще, от тряски и дзинькающей боли, стал совсем как круговерть лоскутов, грязных, как вся жизнь столов и, тянущихся вдоль них, лавок, унылых и непригодных ни для того, чтобы сидеть и есть, ни для того, чтобы спать.
Пр-о-о-чь! – закричал Юрик. И от этого крика вспомнил, кому принадлежит вторая фляга. Тому щуплому старику, водиле, хотя по виду, больше похожему на масленщика или леталу. Но, водиле опытному. Еще как! Это он напоил его вчера, и это он рассказывал ему какую-то хрень, сначала про Гува, потом про тех, других водил, которые были раньше, когда-то.
Да кого это вообще интересует!? Раньше? Водила был и водилы нет. Это просто, как сама жизнь, как клич, вой, крик… в общем, слова тех, кто водит тяжелые грузовики: тяжелое – это надежно. И никаких сомнений. Это и так всем понятно.
Ух-х… А, ну! – он хотел потребовать еще флягу, но вспомнил, что уже утро, да к тому же, день следующего рейса. А значит, ни один масленщик, даже под страхом смерти, не принесет ему ни то, что флягу, а даже и воду, разбавленную пойлом.
Да и ему надо бы собраться. Что он там сказал этому старику!? Рассказал про то, куда он на самом деле хочет ехать?
Не… нет, что б тебе! – Юрик вспомнил, как почти заснул, когда начал говорить про край земли. И про нее, возможно. Хотя, нет, так он не мог набраться. Про нее он ничего не сказал. А про край земли… что ж, это может быть даже нужно. Кто знает, может старик что-то знает. Да-да! Знает! Может, он даже знает, где…
Юрик не додумал. Кое-как встал на ноги, покачал плечами, взмахнул руками, силы к нему вернулись.
Сегодня его ждал не очень трудный рейс. Пока их колонна оставалась здесь, в Шесть-Ноль, он должен был съездить с двумя новичками, забрать пару десятков контейнеров из Пять-Ноль, который был рядом. Из препятствий – только Жопошный Туннель, в конце спуска, страшный только со стороны. Опасный разве что тем, что если у кого заглохнет грузовик, он либо стянет кого-то вниз, если будет внутри колонны, либо сам скатится, если будет спереди или сзади. В любом случае, это не упасть в пропасть. Ну скатятся и скатятся. Поднимутся и поедут дальше.
***
Ну… – махнул он в сторону масленщиков, которые бегали вокруг его грузовика, сел в кресло, посмотрел через мелкие перекрестья проволоки и крупные от пластин-створок.
Сколько раз он всматривался туда, в эти разные клеточки, пытаясь определить, что впереди, на дороге, какая там хлябь. Закручивающаяся, как опрокидывающий буран или веющая, как сметающие порывы. Что там, что может убить его в следующую секунду. Где на поверхности из крошки льда и пепла, слабая желтоватая точка пятерни леталы. Который может и сам не увидеть, где под хлябью скрывается овраг или скала.
Сколько раз он, Юрик Ласкью, один из лучших водил тяжелых грузовиков, всматривался в эти перекрестья металла и видел только неизвестность?
А думал, что каждый чертов километр, проделанный с таким трудом, подвергая риску и себя, и грузовик, и все колонну, приближает его к тому, что он когда-то пообещал ей: найти край Земли, за которым все нормально, и есть другая жизнь.
Найти, доехать, добежать, да хоть доползти. Оставить там, на границе между этим ужасом и новой жизнью, свой тяжелый грузовик. Он ему там не понадобится. Она рассказывала! Обещала! Что там можно ходить пешком. Просто идти. Вот так!.. просто идти по Земле.
И ты приблизился к этому, Юрик!? Хоть на шаг? Ты стал ближе!?
Чтобы не отвечать, Юрик занялся привычной работой. Протянул все задвижки, проверил соединения, прокачал педали.
Ну-у… – закричал он, почему-то злой на масленщиков. Потом с силой натянул проволоку, так, что та заскрипела, рванул, что чуть не оторвал. Двигатель всхлипнул, а два носика масленок дернулись справа и слева от капота.
Накрутил пуск еще раз, дернул опять. На этот раз, не так сильно, но как надо, с выволочкой в конце.
Двигатель всхлипнул и чихнул. Да и масленщики не только вздрогнули носиками, но и дали пару струек. Правда не совсем туда, куда надо.
Черт, болваны… – Юрик намотал еще раз, дернул, еще раз намотал и еще. Редко, когда двигатель заводился раньше, чем через десять повторений.
Потом натяг ослабел и вслед раздался звук, который успокоил Юрика. Звук двигателя его тяжелого грузовика. В начале тот был, как звуки ударов камней о ржавое железо. И только после крепкой работы масленщиков, стал похожим на рык.
***
Пока двигатель прирабатывался, а масленщики суетились, Юрик вылез из кабины, подошел к двум водилам, которым предстояло ехать с ним в соседний бункер. Но, не особо обращал внимания, ни на них, ни на их грузовики. Так, сказали друг другу что-то, пожелали держать ось к оси, хлопнули руками «тяжелое это надежно» и все.
Юрик хотел поскорее отправиться. Он кое-что должен был пообещать себе. Как когда-то пообещал ей. И если уж это делать, то в кабине своего грузовика, выезжающего навстречу хляби.
Наконец, он хряпнул дверью, взялся за руль, врезал по матушке-кочерге. Да так, что та даже не пискнула, сразу встала в положенное место, надавил на педаль. Капот затрясся, захрустел всей броней, грузовик покатился к воротам.
Юрик подождал, пока за ним встанут двое водил из сегодняшнего рейса, потом отследил «пятерню» леталы, дал команду, чтобы открывали. Ворота открылись, и он увидел, что и так, в общем-то ожидал увидеть. Хлябь, бесконечную хлябь. Летающую, падающую сверху, поднимающуюся вверх, закручивающуюся, как будто кто-то очень большой пинал их Землю.
Юрик сжал матушку-кочергу, которая на первой передаче, была самой неспокойной. Но, сейчас злости и силы, в нем самом, было столько, что та даже показалась ему покладистой. Выехал, еле различая темный горизонт и точку «пятерни» леталы.
Кто сегодня со мной? Ты там, кто? – спросил он, обращаясь к летале. И чуть не добавил: Ты видишь край Земли, ну веди нас туда, черт бы тебя… к новой, другой жизни. К той, где можно ходить по Земле. Веди, веди…
Но, конечно, ничего такого не сказал. Не просто так он был водилой тяжелого грузовика. Он знал, что говорить, и когда говорить.
Но, он сказал себе. Тут его никто не мог остановить. Он сказал: Я найду тебя, Край Земли. Найду! Эй, слышишь! Холи-хэй! Это я, Юрик Ласкью тебе говорю!
Глава 5. Раски-летала
Раски боялся кое-чего. Нет, вообще-то он много, чего боялся. Но, сейчас страх встал перед ним серой стеной ангара, у которой сидели масленщики и леталы, в те дни, когда не было рейсов или все разъехались, остались только забункерные.
Он боялся, что сегодня останется здесь, среди тряпья и пустых бочек, с масленщиками, которые, когда не было работы, напивались самой хреновой дряни, валялись в своих черных углах. Что-то говорили бессвязное.
Что?! Раски знал, что. Любой масленщик, напившись до беспамятства, горланил о том, каким бы водилой он был. Кричал «тяжелое – это надежно, уж я-то знаю» или «ну и намотал бы я ось на Землю, уж намотал бы…». А некоторые, особенно пьяные, но еще не утратившие дара речи, плели истории, как бы они проехали от Один-Ноль к Семь-Ноль за пару дней, без остановок.
Нет! Нет, ни за что! – сказал себе Раски, — Только не сегодня. Валяться и слушать завывания пьяных масленщиков!
Ну, нет! Я должен поехать с этим рейсом в Восемь-Ноль. Самым опасным, может быть, последним. Но, я должен. Юрик едет, и я поеду, вот и все. Я кое-чего хочу. Потому, что я…
Тут Раски остановил разговор с самим собой. Он как раз вошел в ангар.
Было еще рано, но тот был заполнен дымом и копотью, с которыми не справлялась даже мощная вентиляция Семь-Ноль. Несколько грузовиков грело свои двигатели, в это раннее время. А среди них, один из самых тяжелых в ангаре. Грузовик Юрика Ласкью, конечно же.
И зря он так, зря! – подумал Раски, увидев, как несколько масленщиков, в том числе старина Аботт, бегали от капота к капоту, не готовые, в такое раннее время и к такой тяжелой работе.
Натыкались друг на друга, спотыкались, роняли масленки, спорили у бочки, кому первому наполнить. В общем, делали все, что возможно, чтобы не получить «ну, чего?» от водилы.
Раски подумал, что валяться пьяными, полу умирающими от перебродившего пойла, когда работа закончена, для масленщика – это вполне ничего. А вот, не сделать то, что нужно – хуже некуда. Не успеть, не обдать весь двигатель маслом, чтобы оно попало в каждый штуцер, в каждое соединение, чтобы потом грузовик встал, остановив всю колонну. А может быть, перевернув ее. И чтобы все эти люди, все эти крепкие водилы, вылезли и стояли посреди хляби, заволакивающей их.
Пока все вокруг не стало бы частью хляби. Потому что, то, что хоть раз оказывается в хляби, становится хлябью. Но, пока, у водил еще были свободны головы и рты, они все вместе проклинали бы какого-нибудь масленщика.
Раски видел такое. Во время рейса от Семь-Ноль в Пять-Ноль. Хотя, про масленщиков он это сам добавил. Просто грузовик впереди встал, намертво, как будто кто-то огромной клешней вцапал в бампер. Встали остальные, вслед за ним. От резкого торможения заглохли и больше не завелись. В слабые сигналы связи, он слышал только хрипы. И ему казалось, что эти хрипы проклинают масленщиков.
Так что, у каждого и любого масленщика были все основания не пропустить ничего, что нужно полить. И, похоже, дело тут вовсе не в доблести. А в обычной, хотя, может и не такой уж обычной, человеческой поддержке: никто из маслёнщиков не хотел, чтобы кто-то оказался похороненным в хляби по его вине.
А может, поэтому они так и напиваются, когда грузовики уезжают в рейсы. – вдруг подумал Раски. – Чтобы не думать о том, что может пойти не так по их вине!?
***
Раски прошел в клубах дыма и пара, заслоняясь от брызг масла, которые превращались в мелкие черные ошметки, когда попадали на раскаленный блок и трубы двигателя. Подошел к грузовику, такому огромному, что даже пар от греющегося двигателя, не мог подняться выше крыши кабины. Это был грузовик Юрика Ласкью, настолько тяжелый, что казалось, своими колесами, он раздвигал бетонный пол ангара Семь-Ноль.
Я хочу быть леталой! Туда! Восемь-Ноль! – сказал Раски, как только увидел Юрика.
Тот, скорее всего, не расслышал, да и занят был другим.
— Я… Х-О-Ч-У БЫ БЫТЬ ЛЕ-ТА-ЛО-Й. – закричал Раски, но его крик, как ему показалось, был не громче звона какой-нибудь гайки, дребезжащей под капотом.
— Чего тебе? – сказал Юрик.
— Я ХА-ЧУ БЫТЬ ЛЕ-ТА-ЛОЙ! НА … – Раски проглотил слюну, чтобы кричать дальше. – НА ЭТ-ТАМ РИ-Й-СЕ…
— А… – сказал Юрик и отмахнулся, вроде как «да» иди «давай».
И чтобы не разрушить волшебство, Раски тут же побежал быстрее к Хью, пока еще у него самого была уверенность.
— Э, Хью! – чуть не выплевывая язык, он добежал до стойки с картами, согнулся, кое-как пытаясь выдохнуть.
— Ну? – Хью поднял на него глаза, по цвету похожие на жидкость, которую оставляют грузовики под покрышками: мутная вода с мелкими черными точками.
— Я с этим рейсом. Юрик Ласкью подтвердил.
— Ну!? – глаза не менялись, как будто, Хью не понимал, что это значит для Раски.
— Чего? Ты тоже подтверди. Я должен машину готовить.
— Ну… – в глазах Хью появилось больше острых черных точек, чем воды, — И чего?
— Как это чего!? Давай карту, мне пора! Слышь…
Раски уже почти вытащил пластинку и провернулся, чтобы бежать в дальнюю часть ангара, где стояли машины летал. Но, в последний момент, пластинка не вытянулась, а ноги не провернулись. Правая рука завязла на стойке. А глаза Хью все наполнились крошкой, став совсем черными.
— А ну-ка, ты, стой здесь. Читать умеешь? Во-о! А я умею. Поэтому, здесь и сижу.
Раски знал, что Хью вовсе не поэтому здесь сидит. А потому, что у него не действуют ноги. А еще он очень старый, наверное, старше, чем их ангар. Но, в чем была правда, и правда самая хреновая, так в том, что Раски не умел читать.
Он хотел закричать: Да никто не умеет, кроме тебя, старый безногий урод.
— Тут написано. Я сам написал, так что, ошибки быть не может. – глаза Хью опять стали белесо-мутными. – Рейс в Восемь-Ноль. А это значит!? – Хью наклонил подбородок, от чего, Раски показалось, вся кожа головы у того съехала вниз.
— Но, Юрик!?
— А это значит, что? Да, ты не умеешь читать. А я умею. И я тебе прочту. Так уж и быть: это значит, что только леталы категории «вверх-вниз» могут иди в такой рейс. Ну, компрэнэ!?
— Чего?
— А я тебе и говорю. Читать ты не умеешь. Так, что лучше учись летать на этой свой штуке. И может быть, когда-нибудь, если не упадешь в хлябь… хе-ха-х… да, прости, это все-таки тяжелая работа, так что… если не упадешь, при следующем порыве всей этой космической грязи, то тогда перейдешь на уровень «вверх-вниз». А пока…– Хью развел рукам, от чего складки на шее и щеках, как будто растянулись.
— Но, Юрик? Он хотел меня взять. Он хотел… – Раски не умел врать, поэтому, отвернулся и показал в сторону дыма, роя черных мушек и самого большого и тяжелого грузовика. Грузовика, от которого, после каждого рейса, отваливалось столько железных пластин, сколько и прибавлялось.
— Ну, если Юрик… то, Юрик…
Раски знал, что с Хью спорить бесполезно, поэтому Хью был там, где он был, на месте диспетчера, хоть может и хотел чего-то большего, как и все они. Впрочем, это не важно, потому, что. Потому, что…
— Ладно, погоди! – Раски вернулся, уже почти готовый убежать и залечь в тот самый грязный масляный угол, в котором масленщики напиваются до беспамятства, который он недавно представлял и всей душой ненавидел. – Погоди! Что, если Юрик тебе подтвердит? Ты согласишься!?
— Ну, если Юрик! То, это… конечно, да… соглашусь. Посмотрим.
— ЮР-И-К! ЮР-И-К… – Раски разглядел фигуру Юрика, который, осматривал грузовик после первой части работы масленщиков, закричал, замахал ему. Он знал, что Юрик его не услышит. Но, у него оставалась одна надежда. Всего один взмах рукой. Если только тот произойдет вовремя. Раз и все! И он в деле! Раз и все… — ЮР-И-К! Я ЛЕ-ТА-ЛА… НА ВОС-ЕМ… НА-ОЛЬ… – последней фразы, Раски не выдержал, проглотил слова, задохнулся, закашлялся.
Потом произошло что-то странное. Ему показалось, Юрик на время, вышел из пара, дыма и ошметков масла, появился прямо перед ними.
Через секунду он снова пропал в завесе, но прежде успел сделать взмах рукой, который делал уже несколько раз, как будто, отмахиваясь от чего-то. Но, подтвердив, что Раски может лететь с их рейсом. Их легендарным рейсом Семь-Ноль в Восемь-Ноль, о котором потом будут говорить и сочинять даже самые пьяные масленщики в каждом грязном углу, каждого ангара, каждого бункера, пока хлябь останется хлябью. То есть, до скончания времен.
Юрик Ласкью появился и салютовал «Да, Раски! Ты летишь. Ты будешь леталой Семь-Ноль – Восемь-Ноль».
И потом опять скрылся, в облаках дыма, пара и черных мух сгоревшего масла.
— Ну! – теперь Раски не боялся ни мутных глаз с черными мелкими осколками, ни руки, прикрывавшей пластинки.
— Ну… ну и ну! – сказал Хью, и карточка выскользнула из-под его огромной ладони, похожей на грязную тряпку, всю испещренную складками и пятнами.
Когда Раски бежал прочь, позади, он услышал слова Хью, окончание его фразы после «ну-ну»: НУ И ПО-ЖА-Л…
Целиком он не расслышал, поэтому не знал, что это точно значило. «Ну и пожалуйста» или «Ну и пожалеешь». Он не знал, потому, что сам не был уверен. Он боялся, очень боялся. Но боялся как-то по-другому, по сравнению с тем, как боялся встретить этот вечер, смотря на серую стену ангара Семь-Ноль, в окружении масленщиков и их пьяных россказней, какими бы крутыми водилами они бы были.
***
Поначалу, было даже просто. Раски знал первую часть пути, вдоль Тупой Суки, по дуге, и знал неплохо. И двое водил, которых отобрал сам Юрик, были опытными. И конечно же, тоже знали этот отрезок. А главное, знали меру – когда жать на газ и сколько жать, когда тормозить. А если видели необходимость подправить чью-то ось, они это делали. Спокойно и без глупостей.
И, если бы Раски не знал, что в колонне три грузовика то, смотря вниз, можно было подумать, что это одна большая конструкция, железная и очень тяжелая, делает глубокий рубец в хляби.
Хрена лысого… куда жжешь!? – захрипело в передатчике.
Раски вздрогнул, очнувшись, увидел, что светит не по линии, а вбок. Вернулся на траекторию, ответил что-то вроде: Это-то там, что-то было. А сам зажмурился до такой боли, что из глаз брызнули слезы: Урод, летала недоделанный! Хью прав был. Куда тебе в Восемь-Ноль? Ах ты…
Но, постарался успокоиться. Неважно, что он сделал не так. Уже не важно. А важно – что он сделает дальше.
Ладно, расслабься пацан. Мы пока знаем дорогу. – этот голос Раски сразу узнал. Кажется, тот был сильнее любого треска и всего остального. Это был голос Юрика Ласкью, лучшего из водителей тяжелых грузовиков. И того, кто взял Раски с собой в этот рейс, Семь-Ноль – Восемь-Ноль.
Я доведу. – мысленно кивнул себе Раски и понял, что доведет.
***
Какое-то время они ехали так же, как обычно, когда выбирались на прямую к Шесть-Ноль. Тупая Сука на то и была Тупой Сукой, что надо было тупо ехать, закладывая большой круг, объезжая что-то, что давно торчало большой горой среди ровной местности. Торчало Тупой Сукой, в общем.
А вот за Тупой Сукой, вниз, начиналось кое-что посерьезней. Длинный участок со спуском, к тому же, петляющий. А любой, хоть летала, хоть водила знает: нет худшего в хляби, чем спуск с поворотом. То – самый верный способ пустить заднюю ось плясать перед капотом.
А вот дальше мы ни хрена не знаем. – протрещал передатчик, но так, что каждое слово было понятно. Это опять говорил Юрик. Он увидел тоже, что и Раски.
Расслабься, парень! – опять донеслось до него из передатчика. Так, как умел только самый опытный водила, вставлять нужные слова в перерывы между треском. – Тут никто не знает, куда ехать. И все ошибаются. Ты главное… это… – связь оборвалась, предложение было слишком длинное, даже для такого водилы, как Юрик. – Ты главное, это… смотри и свети. Не потеряй… свой… – дальше голос опять прерывался, но Раски и так все понял.
Не потеряй свой собственный свет! Вот, что сказал Юрик. И он был прав.
Он доведет этот рейс до Восемь-Ноль, где никогда не был. Никто из летал. И даже из водил, в том числе и Юрик. Какой бы крутой водила он не был, но…
А зачем ему вообще понадобилось в Восемь-Ноль!?
Черт, я доведу! И все. Все остальные вопросы потом. Кличи, речевки и то, что я расскажу пьяным масленщикам, сидя с ними в углу, в куче промасленных тряпок и запчастей, хлебая протухшее бухло из фляг и, принимая почетные поздравления, что…
А пока, я просто доведу этот рейс. У меня есть карта, и это карта Хью. А этот жирный, как три сдувшихся покрышки, ублюдок, не может ошибаться. Он же все это придумал. Карту, рейсы, маршруты. У таких, как Хью, с противными мутными глазами и кучей мелких точек, вместо зрачков, есть свой слоган: Лучше вас знаю и…
В следующий момент, мысли остановились. Раски увидел, что колонна грузовиков закручивается, искривляется, как гусеница, которую сунули в острие пламени.
Он не мог ничего с этим сделать. Он просто показывал путь. И, пока что, показывал его правильно. Карта Хью не врала: поворот, потом еще один и еще, и так на десяток километров.
Юрик Ласкью, прием! – крикнул Раски, пытаясь повторить то, как говорил сам Юрик, отрывисто, но точно.
Он видел, что колонну уводит и вот-вот завернет, и тогда… тогда ему нужно будет лететь обратно в Семь-Ноль, сообщать, что нужна спасательная группа, которая, в лучшем случае, спасет только пару грузовиков. Если только сама, конечно, доберется. Но, учитывая, что лучший водила замыкает эту самую колонну, которую отправятся спасать от метров хляби, которая убьет все, прежде, чем Раски успеет выплюнуть слова «скорей, там-там…», когда вернется в ангар. И уж точно скорей, чем старый урод с мутными глазами, с крошкой вместо зрачков, пошевелит жирным подбородком, а потом выплюнет что-то типа: А я тебе говорил, не суйся ты в Восемь-Ноль, не суйся сопляк…
Юрик! Слышь! Прием! – опять прокричал Раски, но в ответ услышал только хрипы и шелестение передатчика.
Юрик! Ласкью! Юрик Ласкью! Ты должен! Ты должен, ах ты ж… – Раски увидел, как голова «гусеницы», которая была первым грузовиком их колонны, их рейса из Семь-Ноль в Восемь-Ноль, топорщился и извивался. Все больше похожий на кольцо, а не на…
Свети, твою мать! – заорал тот, кого он сейчас хочет слышать больше всего!
И Раски светил. Он светил и светил. И сам даже не заметил, как «гусеница» превратилась в дугу, а дуга в почти ровную, линию.
Твою мать! – на самом деле, через скрипы и треск прорывался не один «твою мать», наверное, их были тысячи. Хотя, в рейсе было всего трое водил. Но, такова уж жизнь водителей тяжелых грузовиков. Тысячи «твою мать» могут полететь от троих, всего после одного поворота.
— Это первый такой. – сказал передатчик.
— Юрик!? – переспросил Раски. — Юрик Ласкью? Это…
— Ну а ты, кто думал? Слышь. Ты давай соберись там. Нам надо до Восемь-Ноль. И все. Ну…
Потом голос надолго сменился трескотней. И, Раски уже был готов вдарить по этому чертовому передатчику, лишь бы услышать, что там Юрик скажет, после «и все, ну…».
— Слышь, повороты держи? – наконец, сказал передатчик. — Я не смогу говорить. Так что, ты уж давай сам как-нибудь. Я тут здесь, внизу разберусь, а ты там, смотри в оба… свети! Свети свои светом! Слышь… как тебя… Рас? Расти!?
— Как, как держать?
— На… – связь прервалась, а Раски увидел новый «штопор», уходящей вниз поверхности хляби.
— Что!?
— На сте… ну-ну-ну… – глотал передатчик.
— Что? Что, Юрик?
Связь пропала. Они вошли в середину «штопора», а дуга из трех грузовиков снова начала дрожать и извиваться, как гусеница в огне.
Раски, как бы там ни было, знал только одно: он должен светить. А Юрик, Юрик Ласкью, лучший из водил, идущий в конце колонны, направляя ее, сделает все остальное, что только возможно.
Глава 6. Восемь-Ноль
— Чего делаете? – спросил Мак.
— Ангелов крутим.
— Это как!?
— Кто ж знает. Мы ж масленщики, ангелы тяжелых грузовиков. Без нас… – начал Кут, он был обычно пьянее с утра. Хотя и соображалистей, чем Зуб. Поэтому сразу заткнулся, как только увидел кулак.
— Ангелов крути. Болтать не надо. – сказал Мак.
— Лады-лады…
Эти утренние тычки масленщикам жутко бесили. Он знал, почему. Подходя сюда, в этот угол ангара, который больше напоминало помойку, чем место для заправки маслом, с кучей изгаженного тряпья, трубок, штуцеров и раздавленных масленок, словно по ним проехали, Мак чаще обычного вспоминал картинку с ущельем, блестящим капотом и довольным водилой, лежащим, смотрящим вдаль.
«Скоро хлябь стащит тебя. Вот увидишь тогда… эх-х, увидишь… какого это…» – иногда, злорадствовал он про себя, разговаривая с тем ненастоящим, из прошлого, с давно потерянной, сжеванной до серой дряни, картинки, как и то самое прошлое.
Два опустившихся масленщика, Зуб и Кут, как их называли здесь, а их настоящие имена, забыли даже они сами, копошились, пытались встать, размахивая руками и ногами, в масле и грязи на полу.
«Ангелы, твою мать…» – подумал Мак и не мог вспомнить, кого ему напоминали эти двое придурков, вечно раззявившихся, как старая покрышка от свой перебродившей дряни, которую, даже заезжие водилы, хоть у них руки и тряслись, после дороги в Восемь-Ноль, отказывались пить. Ну, как отказывались!? Пили конечно, а потом выплевывали или выблевывали.
— Слышь! Масленщики! Вы масленщики или как? – крикнул Мак, а Зуб и Кут прекратили рисовать треугольник руками и ногами, в лужах масла.
Зуб даже попробовал подняться, хотя у него не было ног, точнее стоп. Ничего не было, чуть выше щиколоток. Правда, тот не жаловался, насколько Мак мог судить. С детства, приученный быстро скользить на подкладках, привязанных к коленям порванными ремнями от двигателей, он восьмерил вокруг грузовика, туда-сюда подставляя носик масленки, чуть ниже, потом выше, сдабривая все, что нужно шестнадцатилитровому сердцу, переделанному под новое горючее. Но, требующему масла, как старая сковородка, чтоб хоть как-то не пригорало.
— Так нет, рейсов-то! Мак…уж ты, Нагорски… уж прости, но по порядку…
Мака это всегда удивляло, но несмотря на отсутствие нижних частей ног, у Кута и полное слабоумие Зуба, вскакивал первый именно Кут, а начинал говорить именно Зуб.
«Хрен там поймешь этих масленщиков». – подумал Мак и почувствовал, что сам уже смирился со всем. С этим забытым всеми Восемь-Ноль, в который он когда-то уехал специально, чтобы быть подальше от всех. Хотя, мог бы быть лучшим водилой в Шесть-Ноль, в Пять-Ноль. Да, кто знает, кем он вообще мог быть, если бы не похоронил себя здесь, в заброшенном ангаре, самого глухого бункера, населению которого не нужно было перевозить их самих или то, что у них осталось от прежнего Мира. Похоронил здесь, с двумя масленщиками, одним без ног, вторым без мозгов. Еще с одним леталой, кое-как держащимся, не говоря уже о том, чтобы светить. Правда, Маку и не нужна была его «пятерня», он и так знал все маршруты.
Ну и с диспетчером. Хороший старик, Дрейф. Говорят, когда-то он был учителем самого Хью. И старым, каким и должен быть учитель, тоже, порядком старого, Хью.
Ты уехал в такой далекий ангар для того, чтобы… – Мак не мог ответить на собственный же вопрос. Может потому, что одновременно думал, как бы взгреть масленщиков за то, что развели такую дрянь здесь. Но и как бы так наорать не очень сильно, потому что, в общем-то, это был ненужно, у них правда давно не было работы, как и у всех в Восемь-Ноль, последнем ангаре, перед… Чем!? Перед неизвестностью? Той, другой неизвестностью, а не кучей хляби, летевшей в лицо. Неизвестностью, где не было дорог, не было карт. И не один летала, даже самый опытный, не мог подсветить путь, даже самой лучшей колонне. Потому, что светить было некуда. Там ничего не было. И это не тоже самое, что всматриваться в неизвестность по маршруту до Семь, Шесть и дальше… до Одни-Ноль.
Всматриваться в пустоту – вот, что там было.
— Ну а мой грузовик? Ты че? – он пнул, вместо Зуба, в которого целил, обрубки ног Кута, от чего стало стыдно и противно. — Иди, давай. – от этого стало еще хуже, он ударил безного парня, пусть и масленщика, да еще сказал «иди».
Но, эффект был прямо противоположным. Кут быстро встал на свои обрубки, смачно залепил Зубу по уху, заорал: Га-а-товсь… пли-и из вс-сех масленок, я сказал!
Несмотря на отсутствие ног, Кут был главнее в их паре. Хотя, Зуб наверняка навалял бы ему. Но, все-таки, у Зуба были хоть какие-то мозги, а Кута их вообще не было, так что…
***
Мак подошел к своему грузовику, который уже давно стоял без дела. Да и заводить и греть, было против правил, в те дни, когда не был назначен рейс.
Не был назначен рейс, не был назначен рейс… – Мак чувствовал, как желваки на шее загудели, что штуцера в непрогретом двигателя.
У него давно не было рейсов. И он давно не всматривался в неизвестность. Какая еще там даль? Как он ее найдет?
На хрен это дерьмо… – он открыл капот, со злостью на себя, заметив, что руки дрожат от нагрузки. И еще, что с капота сползают желтые чешуйки, напрочь съеденные ржавчиной, которые когда-то были толстыми листами металла.
Тяжелое, это надежно… да, уж! – качаясь всем телом, довел капот до крайней точки. Выдохнул «ух-х», стараясь незаметней, чтобы не увидели масленщики, принялся за проверку двигателя.
Эта работа была привычна и приятна. Ее однообразие успокаивало. К тому же, он никуда не спешил и мог поговорить с каждым соединением резины с металлом, спасительными артериями, по которым текло масло и топливо, толкающие вперед его старый, но все еще могучий восьмиосник.
***
Мак накрутил и дернул. Как часто бывало, надеялся на чудо, вдруг заведется с первого раза. Но, в ответ получил «хру-сь». То ли проволока оборвалась, хотя была из закаленной стали, то ли, от резкого движения, запястье вывалилось их сустава. Это бы было почище обрыва.
Не, не то, не то… – Мак накрутил, дернул вновь. Дерьмовый «хру-сь» сменился более привычным «хря-у-сть».
Дальше он не особо раздумывал. Как и положено водиле тяжелого грузовика, материл всех и вся, пока заводил вклинивший холодный двигатель. В конце, накричавшись как следует, почувствовав, что правая рука налилась, раздулась от нагрузки, дернул еще… хорошо, с натягом, потом еще и еще, пока…
Да! Может, это было не хуже, чем лежать на капоте грузовика, того грузовика, который уже больше не существует и не будет существовать, – вот эти, первые моменты проснувшегося шестнадцатилитрового. Улыбаться рыку, вдыхать запах топлива, быстро прогоравшего масла, смотреть, как железные доспехи-пластины подпрыгивают, как крошки на столе, если по поверхности ударил кулак великана.
А главное, ощущать, что твой грузовик, тот, с кем ты провел свои лучшие и худшие дни в этой поганой жизни, – ожил и готов снова подарить тебе это лучшее и худшее, что есть на этом Свете без света, погребенного во тьме. Похоронить или вывезти. И намотать на ось всю Землю. И потом не доехать какой-нибудь километр до следующего ангара, обожраться хлябью и в ней умереть.
***
— Почем концерт? – услышал Мак, а потом увидел, что Зуб и Кут перестали шмыгать перед капотом. Кут стоял, еле видный, только макушка, черная от масла, как круглый шарик из резины. А Зуб повыше, с белесыми полосками вокруг глаз. В этом смысле, ему повезло меньше. Зубу масло летело на макушку, а Куту в лицо.
— Проверить хочу. – махнул он в сторону, туда, где в парах пара и дыма, стоял старый Дрейф.
— Чего там проверять. В порядке он. А ты, как? – Дрейф, хоть и старый, а смотрел туда, куда нужно, все видел.
— Да, нормально я. Эти двое пьянчуг меня достали.
— А что, прокатишься? Один, без леталы?
— Да, не. Куда, сегодня рейса нет. Да и…
— А вот и нет.
— Чего? Рейс?! Куда?
— Да, не… – ему показалось, что большая довольная седая голова Дрейфа выглянула из дыма и пара. — Не-не… К нам рейс идет. К нам. Уж и не знаю, что они тут забыли. Может… а нет, чушь…
— Чего? – не мог поверить Мак.
— Да, того! Малый там этот. Вроде как, называют крутым водилой. Этот, этот… который с Гувом катал. Как его…
— Юрик Ласкью, небось? – постарался, попроще выговорить Мак, хотя внутри все клокотало, как в цилиндрах.
Так вот почему, сегодня утром, так ныло от этого грязного угла этих бездарей с их ангелами!? Какой ангар он покажет рейсу, который приведет Юрик. Да, точно, это Юрик Ласкью. Он, он… не мог забыть свой «край», как Мак не может забыть свою «даль».
— Небось. Сам увидишь.
Дрейф ушел, а Мак представил. Лучше! Увидел. Он увидел стрелу, колонну из трех-четырех, грузовиков. Не больше, только самые лучшие. Интересно, кого взял с собой Юрик? Он впереди, Юрик сзади. А может наоборот. Не важно. Хотя, нет, важно! У Юрика грузовик потяжелее, значит ему лучше сзади. А, с другой стороны, глаза у Ласкью наверняка побойчей видят, так что, ему лучше впереди.
Ладно, потом, потом, потом… главное, что их рейс скоро будет здесь. Только обогнуть Тупую Суку с другой стороны. Это сложно, да! Но, Юрик сможет! Хотя, в первый раз, когда еще не чувствуешь натяг, многое зависит от леталы, так что…
— Слышь! Ангелы! Я чего-то не понял! – крикнул он. Зуб и Кут стояли, крутя глазами, как он. Они тоже не ожидали сегодня встречать гостей. — Ну, давай! Масло само не польется. Ну, ну, ну…
— На то мы и масленщики! – улыбнулся Зуб, страшно выглядевший от белых глазниц на черном лице.
— Слы! Че главный сказал. Ангелы мы! – Кут сильно ткнул Зуба острым носом масленки в заднее место. — Поливай давай.
***
Но, не такой Мак ожидал колонну, возглавляемую Юриком Ласкью. Совсем не такой.
Сначала, в бункер залетел летала, хотя по порядку, первыми должны были заехать грузовики. Мак вспомнил его. Щуплый парень, трусоватый на вид, но вроде с умными глазами. Не очень-то с опытной «пятерней», странно, что Ласкью взял именно его. Хотя, может Юрик знает чего-то, чего не знает Мак.
Летала не отметил карту, а сразу побежал к Зубу и Куту. Эти мерзавцы уже успели отползти в свой угол и конечно, наглотаться. Так там и валялись, «ангелов» не крутили, чего-то друг другу рассказывали. Издалека видно, что пьяное и тупое.
Но, леталу, похоже, не смутил ни черный, как сама грязь, хмурый угол, ни пьяные масленщики, выглядевшие не важно, а один, так еще и тыкающийся культями в масляные лужи, раззявив рот, горланящий.
Не-а… этот парень навидался. – понял Мак, наблюдая со стороны. А потом тот, чьи глаза уже не были, ни умными, ни глупыми, вырвал флягу у Зуба прямо изо рта и опрокинул ее, выпил всю, выхватил флягу у Кута, выпил и ее.
— Там! Неси, давай. Слышь! – сказал он таким голосом, как будто это не летала говорит, а какой-нибудь водила. — Там, там, там…
Теперь Мак уж точно знал: что-то произошло. Что-то, что не привело к смерти всей колонны, иначе летала вернулся бы в Семь-Ноль, да и Дрейф сказал, что колонна пришла, так что колонна здесь. Но, что тогда, черт их дери там стряслось? Кто-то намотал ось на Землю? Что!?
— Что с тобой? – он подошел, крикнул на леталу.
— Фляги неси! Там… – кажется, тот перепутал его с масленщиком, чего быть не могло. Точнее, могло, но только в одном случае: у бедолаги совсем крыша поехала.
— Эй, слышь, малец. – Мак сдержался, поняв, что он может проломить череп этому воздушному червяку, а тот даже и не успеет понять. — Эй, что там? Че случилось-то?
— Ну… там… – на мгновение, глаза леталы снова стали умными, какими их запомнил Мак.
Пока совсем не помутнели. Мак не стал ждать, пока тот упадет от выпитого, побежал к грузовику.
Застоялся, парняга! – крепко сжал он руль. — А ты не скрипи, мать, – вдавил он матушку-кочергу подальше, где она и должна быть перед троганьем в царство хляби, сощурился, ожидая сигнала от Дрейфа. — Ну, снова здравствуй, неизвестность.
***
Когда ворота открылись, он дал накат, с десяток метров, потом врезал по рычагу так, что даже самая большая сука из всех больших сук, матушка-кочерга, поняла: не шути, лучше слушай.
И вот оно! Все тоже и там же. Тварь, хлябь Земли. Здесь она, как по расписанию.
Нажал на педаль. Внизу дрогнуло и поплыло. Это он протаранил навалы хляби у ворот и, та взлетела, ударила в кабину, сразу ничего не стало видно, как и сотни раз и тысячи часов, когда Мак был в рейсе, как и любой другой из водил тяжелых грузовиков. Не важно, опытный он был или старый, с грузовиком, обвешанным железом, или пока не заслужившим столько доспехов, в дальнем рейсе или в соседний бункер – в те моменты. когда первые ворохи хляби влетали в кабину, становилось понятно, всякий раз одно и тоже: они могут не вернуться. Вот так, запросто – остаться в хляби, как бывало не раз.
Всматриваясь в неизвестность, можно и не вернуться. – подумал Мак и даже усмехнулся: Может, «тяжелое это надежно» переделать в «если долго всматриваешься в неизвестность, то неизвестность становится тобой». Да, это похоже на то, что… е-мое, сука ты тупая…
В последний момент, успел нажать на тормоз, чуть не врезавшись в темную двигающуюся кучу, похожую на животное, у которого голова склеена с задом.
Мак Нагорски все понял.
Рванул вбок, встроился в «тело», которое было двумя грузовиками, объезжающими по кругу, третий, который на их глазах пожирала хлябь. И того, кто вел его. Одного их тех, с кем они, водилы тяжелых грузовиков, делили столы и фляги, масленщиков во время подготовки к рейсам и стучали в стены соседних «плечей» по их окончанию. И выставляли заднюю ось, и протаскивали вниз по хляби, если у переднего в колонне клинило колеса. А еще, повторяли друг другу, в разных бункерах, сотни раз, одно и тоже: тяжелое – это надежно, так что братан, давай, держи ось к оси!
***
Маку стало понятно и поведение леталы. Пацан видел такое первый раз. А Мак, хоть видел и много раз, а все равно, это, наверное, было самое грустное, что вообще встречалось ему за долгие годы среди водителей тяжелых грузовиков. Когда кто-то из водил не доезжал сотню метров до ангара, в котором ждали длинные столы и фляги, пусть грязные, но… а, еще были толстые стены. Главное, стены! Которые защищали!
Но, случалось водилы не доезжали совсем немного. Водилы, они всего лишь люди. Так что, с ними случается тоже, что случается с леталами, масленщиками, диспетчерами и просто обычными людьми, которые живут в бункерах.
Но то, что случается с водилами, очень тяжело. Тяжело, как самый тяжелый грузовик. Потому, что если обычный человек умирает, от болезней или возраста, или застигнутый хлябью, то это грустно.
Но, охренительно тяжело, когда умирает водила, не доехав пары сотен метров до ангара. От нагрузки, от перенапряжения, что-то, что держится внутри, как натянутая струна, лопается, и все остальное взрывается.
Уж лучше, как Гув. – подумал Мак и пожалел, что не видел, как Гув устроил подрыв себя и старой цистерны с водородом, давно пылившейся в Семь-Ноль.
***
Сделав какое-то количество кругов, первым отделился самый тяжелый грузовик, который Мак сразу узнал. Грузовик Юрика Ласкью. Отделился второй, а за ним и Мак, закончив кольцо.
На прощание, повернув голову, подумав, сколько их небольшой островок, расчищенной от хляби, поверхности, вокруг их ушедшего друга, продержится. Минуту, две? И это, если еще будет ветер в противоположную сторону.
Но, таков был обычай. Водилы искренне верили, что так их брат, умерший, всего ничего не дотянув до ангара, в последние минуты, закрывая глаза, не потонет в хляби. Нет, не бывать этому! В свои последние минуты, этот парень, отчаянный водила, не будет задыхаться от этой дряни, которая лезет в рот, уши и глаза, заваливает кабину, в которой он объехал столько бункеров, почти намотав ось на... долбанную эту Землю, мать ее!
Глава 7. Твой Край, моя Даль
— Всматриваться в Даль. Понимаешь? Вот, чего я хочу.
— А я хочу найти Край. Думаешь, есть?
— Я не знаю. Когда-то думали, что Восьмой – это край, что там дальше ничего нет. Но, я тебе скажу по-другому. Может, там как раз, все и есть. Твой Край, моя Даль! – Мак глотнул, и глоток был таким, что фляга, прежде как шарик, свесилась тощая, как тряпка. — Твой Край, моя Даль. Черт… тянет еще на один клич для водил. Третий, что ли!?
— А второй? – усмехнулся Юрик.
— Ну как!? Который Гув когда-то придумал: держи ось к оси, пока Землю на ось не намотаешь. Вы же друзьями были! Он разве тебе не говорил?
— Говорил, конечно. Но, я не знал, что это клич. Я думал, только Гув так говорит.
— Да не, вообще-то. Просто много водил полегло за последнее время. Ну, ты уж не подумай, что я такой старый. Не-е… – Мак махнул, одновременно весело и грустно.
А Юрик так же, весело и грустно, улыбнулся. Он сам, последние пару дней думал о времени. Особенно на спуске после Тупой Суки. Он раньше проходил его несколько раз, но всегда был с Гувом. А тут Гува не было. И не могло быть. Гув был где-то, растворенный во взрыве и огне.
Он точно не знал, почему этот участок назвали Перевал Седых Коней, мог только догадываться. Сначала ты скачешь как по гребенке гривы, и это еще полбеды, пока не скатываешься в крутой занос, как будто грива закончилась длинным, обманчиво пологим, скатом, да еще с выворотом в левую сторону, с которой у всех водил, даже у Юрика, было не очень.
От такого маневра, все восемь осей рыдают скрежетом, потом срываются, каждая пытается обогнать ту, что впереди. И потом, в конце спуска, угол такой, что оси приподнимаются, втапливают кабину и капот так глубоко в хлябь, что только и хватай руль, да матушку-кочергу, поддавая газ часто, но слегка, иначе грузовик кувырнется, а следом и все, кто едет сзади.
Юрик не был уверен на счет всех этих грив и других частей, обозначающих название «Седые Кони», но точно был уверен на счет «седых». Только седые водилы могли преодолеть этот участок. А если они таковыми и не были, то становились. Как станет любой, если его посадить в двацатитонник, разогнать и вдавить носом в хлябь под таким углом, что задние оси норовят перескочить кабину. И как любой может тут не выдержать. Не дотянуть до конца маршрута всего ничего. Как Хали. Хали…
— За Хали! Чтобы задняя не была впереди. – сказал Юрик и сделал тоже, что до этого сделал Мак. Хлебнул так, что вместо шарика, в руках повисла тряпка. — Это тоже может стать кличем водил. сказал. — Кличем, воем, криком… хоть третьим, хоть четвертым. Да мне насрать… – Юрик почувствовал, что он как-то странно складывает руки, как будто, сжимая кулаки, чтобы ударить кого-то невидимого, несуществующего.
Но, причина была проще. Точнее, их было сразу несколько: он устал, он не спал, не ел, он напился и, самое главное, он отчаялся.
Он думал увидеть на месте Восемь-Ноль какой-то знак. Или указатель, может подсказку, шанс двинуться куда-то дальше, что-то со всем этим сделать. Может, чтобы сам «Восьмой» как-то по-особому выглядел или стоял на возвышении, чтобы внизу была пропасть или тоннель.
Да хоть что-то! Не важно. Лишь бы что-то означало, что стоит еще поднажать, поехать в ту строну, противоположную от той, откуда он приехал и тогда… вот-вот, за следующим поворотом, он увидит Край. А там… все по-другому. Так, как показал им Гув. И даже лучше. Земля чистая, на ней нет хляби. А раз нет хляби, то вокруг есть то, что показывают картинки: деревья, чистые дороги, постройки, дома с окнами, которых Юрик никогда не видел, но о которых рассказывала ему она. И еще обещала, что он найдет их там, стоит только добраться до края… самого края.
— Край, край, край… – кажется, сказал он вслух.
— Там, там, там. – сказал кто-то рядом.
— Не, не, не… – Юрик понял, что зря он выхлебал всю флягу. А может и не зря. Зато, не будет колотить в металл «плеча», куда его отведут. Посылая даже во сне, особенно во сне, сообщение всему, что снаружи: Иди ты на хрен, хлябь!
И хоть такое опьянение обещало более-менее спокойный сон, без разбитых кулаков, кое-чего оно не обещало – избавление от разочарования, жуткого.
Юрик немного приподнял голову от рук, поняв, что теперь лежит на столе, а не сидит за ним, обвел взглядом ангар.
Полузаброшенная развалина. В углу масленщиков, так вообще ужас. Да и сами… пьяные, грязные, один еще и без ног, второй, похоже, слабоумный. Еще имена у них какие-то… Зу, Му, Ку?.
Да и хрен с ними! – сказал он, смахивая со стола что-то, сам не понимая, что смахивает.
Потом картинка еще больше расплылась. От этого ангар, этот несчастный Восемь-Ноль, стоящий на границе маршрута всех водителей тяжелых грузовиков, стал еще уродливей.
Юрик так разозлился на себя и вообще, на все и всех, что хотел вернуться к грузовику, который сейчас припал на переднюю ось… Опять ступица, мать ее! А как еще, если бороздить хлябь один день и почти всю ночь!?
Подойти, сесть, завести, и въехать в этот чертов грязный угол, в котором валяются пьяные масленщики. Чтобы разнести к хренам собачьим всю эту грязь.
Чушь… чушь… не для э… не-ет… чертовы масленщики, чертовы!
Он, кажется, встал, похоже и правда, готовый идти к грузовику. Но, кто-то его подхватил. Да так легко, как будто он не весил сто с лишним пудов, повлек в другую сторону.
Спать повели, – как догадался Юрик. Сам много раз видя, как водил после рейса, напившихся или просто злых, грустных, разочарованных, разводят по временным закуткам, где им становится легче. Закрытое пространство их успокаивает. И они получают возможность орать и визжать от кошмаров, колотить в железные стены.
И такова жизнь водителей тяжелых грузовиков.
— И такова, и такова, и такова… – он пытался что-то сказать. Кажется, ему на ум пришел еще один клич.
— Да, и такова жизнь водителей тяжелых грузовиков. – сказал голос, тоже пьяный, но пока выговаривающий слова. — И мы найдем другую, Юрик. Мы найдет твой Край. А я найдут свою Даль. Я не хочу больше всматриваться в хлябь, я хочу всматриваться в Даль.
— Вс… всма… всматриваться в неизвестность. – сказал Юрик.
— И не всматриваться в неизвестность. – согласился голос рядом.
Юрик хотел сказать еще что-то, но почувствовал, что уже лежит, а справа, слева и сзади есть стены, и они железные, в три листа, с мощными заклепками, прошивающими их насквозь, вставленными настолько часто, что хляби понадобится лет сто, чтобы их вырвать или стравить ржавчиной.
Юрик Ласкью, самый лучший из водил тяжелых грузовиков, нащупал кулаком холодную шершавую стенку и с десяток бугорков на поверхности. Успокоившись, сощурив один глаз, примерился к тому месту, куда наверняка будет бить, во время ночных кошмаров. Которые скорее всего, покажут ему, как хлябь забивает нос, уши, глаза. И рот, который последним сопротивляется в крике.
Но, ка ни странно, Юрик ни разу не ударил за эту ночь в стену. Зато, ударил кое-кто другой. Летала Раски, которого, ради исключения, положили в отдельную комнату для водил. Парень был совсем плох, да к тому же, много комнат пустовало.
Раски бил в стены всю ночь. Конечно, не так, как бьют водилы с руками, толще, чем сам Раски. Не оглушительно, но отчаянно. В ту ночь, он особенно ненавидел хлябь.
***
За день перед отъездом трезвы были даже Кут и Зуб. Кут, так вообще серьезен. Как будто, первый раз за долгое время протрезвев, он понял, что он не ангел тяжелых грузовиков, а калека, валяющийся в грязном углу, иногда и кое-как, управляющийся с масленкой. А Зуб, который был тупей, бегал и всех о чем-то спрашивал.
Раски уже прилично провел времени в Восемь-Ноль, чтобы не иметь дел с этими двумя странными масленщиками, которых, оказавшись они в их Семь-Ноль, скорее всего, давно бы отправили чистить воздуховоды.
Поэтому на вопросы Зуба он не отвечал, то делая вид, что проверяет машину, то уж, когда не было ни желания, ни сил притворяться, просто отворачивался.
Зуб не особо-то обижался, он продолжал кружить по бункеру и, не смея пристать к водилам, за такое можно было и получить как следует, приставал ко всем остальным, кто вышел в то утро, посмотреть на готовящуюся колонну, состоящую из двух лучших водил тяжелых грузовиков, которых когда-либо знали от Один-Ноль до Восемь-Ноль.
Никто, конечно, не обращал внимание на него, Раски, всего лишь, леталу. Бункерные, жители Восемь-Ноль знали, что летала из тех, кого сбивает первый поток космического мусора. И тот, кому быстро находят замену. Ничего сложного. Надо быть довольно щуплым, а таких много, даже очень, более-менее хорошо видеть, чтобы различать красную точку на экране и совмещать ее с точкой, обозначающей положение фонарика. А, да! Не забывать про связь. И если связь с колонной оборвется, то лететь поскорее обратно, в бункер отправления, чтобы выслали поисковый отряд. Людей уж, конечно, спасти не удастся, никто не будет рисковать из-за тех, кто за полчаса превратится в снеговиков хляби. А вот грузовики, если вторая колонна доедет достаточно быстро, еще можно будет спасти. И для этого, тоже нужен летала. Показывать путь колонне, и помочь другой колонне спасти то, что осталось от первой.
Раски знал все это. Как и знал, что это лучше, чем быть масленщиком. Он бы и не смог, слишком смышленый, как сказал старый Хью, да и не выдержал бы этой беготни и пьянства, и грязи, и всего остального, что все время происходит у масленщиков.
Почему-то, посмотрев сейчас на два ревущих, в облаках дыма и пара, грузовика Юрика Ласкью и Мака Нагорски, лучших водил тяжелых грузовиков, он подумал: В этом рейсе леталу запомнят. Уж точно.
***
Они позвали его двумя днями раньше. Не просто так, а к своему столу. Хотя, Раски и так сидел за таким же столом, как они, хоть и не был водилой. Все равно, все столы был пусты, в ангаре Восемь-Ноль больше рейсов не было. Так что… он сидел и напивался. Никак не мог забыть, как Хали крикнул ему… а может, не ему, а может, не крикнул. Не важно! В его наушнике треснул сигнал и раздался звук, похожий на визг, когда откручивают гайку у колеса.
Это не был призыв о помощи. Это было что-то такое… Раски не знал, на самом деле, что это было. Что-то страшное. Что посетило Хали, в нескольких сотнях метров от Восемь-Ноль, после страшной дороги и страшного Перевала Седых Коней. На котором Юрик кричал ему, Раски: Свети на гривы. Свети на гривы, Свети-и-и-и… свети твою мать! Свети! Не дай нам упасть! Не дай. Свети твою мать! – стараясь попасть между треском и протяжным гулом связи, как умел только он, лучший водила тяжелого грузовика, Юрик Ласкью.
А Раски слышал или ему так казалось, какая разница! Что даже этот голос, голос лучшего водилы, хрипит от ужаса и гнева и срывается, с каждым новым гребнем, когда три грузовика, как спаянные, ось к оси, подпрыгивают и извиваются. Их трясет и раскачивает, вот-вот часть колес оторвется, и все это станет не более, чем грудой железного мусора, которую быстро затянет хлябь. Хлябь затянет лучшего водилу тяжелого грузовика, в грудах остатков его грузовика, и грузовиков Хали и Клума, который не согласился на рейс из Восемь-Ноль в… куда? А в никуда. – подумал Раски и решил больше об этом не думать.
Вот с такими мыслями и разговорами с самим собой, Раски и провел последние несколько дней, в гостеприимстве Восемь-Ноль. Какое там гостеприимство! Брошенное место. С парой пьяных масленщиков, дающих всякую дрянь, воющих по ночам, непонятных жителей бункера, если таковые вообще были, он вроде бы никого не видел, совсем слепого диспетчера, который чуть ли не утверждал, что всему научил самого Хью. И…. Раски чувствовал это по тому, как утром ныли руки. Среди стен с кучей заклепок, – он колотил в них каждую ночь.
Каждую ночь ему снился Хали Мостов, снился Гув Мердок и снилась стрела его грузовика, метущего хлябь в стороны с такой скоростью, что даже его лучший друг, Юрик Ласкью за ним не успевал. И снился взрыв, и снился Перевал Седых Коней и много, чего еще, жуткого и непонятного. И того, что как он думал, было позади.
А что впереди? Он не знал. Но, знал, что Гув не просто так показал ему Землю, как она есть. Даже если это он не ему, хотел это показать. Точно не ему. А может…
Но, вот двое лучших водил, Юрик Ласкью и Мак Нагорски, позвали его.
— Эй, летала, подваливай! – махнул Юрик.
И тут он почти забыл все кошмары. И забыл, что его руки иссечены точками от заклепок. И что, и что, и что… забыл все, что было когда-то. Его теперь интересовало только то, что будет.
— Раски, так? – сказал Мак. — Ты нормальный летала? Так?
— Я новичок. – сказал Раски, хотя он и не был новичком. Но, под взглядом Мака, почему-то таким себя назвал. — То есть, нет.
— Не важно. Юрик Ласкью, мой друг. И твой, я надеюсь, рассказал мне о том, что ты сделал на Перевале Седых Коней. Это так?
— Что сделал?
— Ха… – улыбнулся Мак. – Первый раз вижу скромного леталу. И это хорошо. Как, что делал!? Светил туда, куда надо, а не туда, куда показывает эта хреновая штука. Которая только и знает, как вести от Семь-Ноль в Шесть-Ноль, Пять-Ноль и, короче… светить умеешь?
— Я… я же летала. – сказал Раски, не зная, что еще сказать. — Я могу светить туда, куда надо.
— Вот и хорошо. А теперь послушай Юрика. Он тебе расскажет, куда надо светить. Вы катали вместе, так что ему будет легче тебе объяснить, чего мы хотим. И да… заканчивай ты пить эту дрянь. Больше никаких фляг от этих полудурков. – Мак махнул в сторону грязного угла масленщиков. — Захочешь выпить, приходи ко мне. У меня есть нормальное. Но, об этом уже поздно говорить. После сегодняшнего вечера мы не пьем, никто их нас. Ни из каких фляг. Потому, что через два дня мы должны выехать. Ни раньше, ни позже. А почему, потом объясню, когда надо будет.
— Куда? – спросил Раски.
Но, Мак не ответил, показал на Юрика.
— Слушай, Раски. – сказал Юрик. — Ты помнишь, что было на Перевале?
— Помню. – Раски вспомнил скрип, который услышал от Хали, как будто открутили закисшую гайку. — Помню, такое не забудешь.
— Во-во…
Юрик и Мак переглянулись.
— Сможешь еще раз пройти такой? – сказал Юрик. – Все тоже самое, светить туда, где гребень, а не вниз, как на карте. Сможешь?
— Ну а как еще? Другой дорогой не вернешься, так?
— На самом деле вернешься. – сказал Мак. – Но, только не туда.
— Не совсем туда, понял? – сказал Юрик.
— Смогу… – сказал Раски, потом добавил, — Если только не «Седые Кони». Не хочу я их больше видеть. Не хочу, не могу… это из-за них погиб Хали.
— Да, из-за этого. – сказал Юрик и вздохнул. – И хоть, Хали Мостов был отличным водилой, да и грузовик его был ничего, но сердце у любого водилы, такое же, как у всех. Не то, что руки и спина. Оно не зашито железом, понимаешь!? Так что, если долго всматриваться в хлябь, ты потеряешь его.
— Надо всматриваться в Даль, малыш. – сказал Мак.
— В даль? – не понял Раски.
— В Даль, а не в хлябь. – кивнул Мак.
— И такое возможно только на Краю. На Краю Земли. – сказал Юрик.
— Но, у Земли нет края? – удивился Раски.
— Зато у хляби есть. – сказал Юрик и долбанул своей широченной рукой по столу так, что пьяные масленщики, Зуб и Кут, зашевелились в углу. — Так, ты сможешь пройти еще раз «Седые Кони». Сможешь светить в стенку?
— Еще раз, но вы же… – по-прежнему, ничего не понимал Раски.
— Да, мы не собираемся возвращаться через «Седые Кони». – сказал Мак.
— Ух-х… – впервые Раски как-то полегчало. Похоже, эти двое все-таки придумали кое-что, как опять не проходить весь тот ужас.
— Вообще-то, мы не собираемся возвращаться в Семь-Ноль. – сказал Мак.
— Вообще-то, никогда. – подтвердил Юрик.
— Нет…
— Нет. И нас ждет перевал, похожий на «Седые Кони». И есть хорошие новости и есть плохие. Готов?
— Да, но… – Раски, конечно же, не был к такому готов, хотя бы потому, что ему было сложно поверить, что еще есть перевалы, похожие на «Седые Кони».
— Хорошие новости в том, что дорога идет вверх. Значит, заднюю ось не будет сносить, а кабину втыкать. И это хорошо. Но, есть и плохие. Перевал длинней, чем «Седые Кони». Вообще-то, намного длинней.
— Насколько? – Раски вспомнил свой сон, худший из кошмаров последних дней, как он едет по перевалу «Седые Кони», которому нет конца.
— Мы не знаем. – сказал Мак.
— Пока хлябь не закончится. – подтвердил Юрик.
— Пока хлябь не закончится?
— Да. И нужно ехать через два дня. Это самое холодное время. А хлябь самая твердая. Нам такая и нужна, если мы поднимаемся, а не спускаемся. Нос не отрывает, задние колеса надежно сидят.
— Ну? Поможешь двум водилам? Клум отказался ехать, и с этим ничего не поделаешь.
— Нет хляби? – Раски даже не заметил вопрос «поможешь двум водилам», от которого раньше бы, наверное, взлетел и без своей летательной машины.
— У Земли может и нет края, а у хляби есть? Понимаешь? – сказал Мак.
***
У Земли нет края, а у хляби есть… у Земли нет, а у хляби… – повторял Раски, стараясь заглушить все остальные мысли.
И хоть за последние два дня приготовлений, после разговора с Юриком и Маком, эта фраза его успокаивала, сейчас, когда он видел, что даже забулдыги-масленщики перестали пить и начали беспокоиться, даже она, верно тянущая на новый клич водил тяжелых грузовиков, перестала помогать.
Он видел перед собой два грузовика, лучших, с лучшими водилами. И представлял, как скоро они будут рычать, скрипеть и визжать, упираться в стену из хляби, ведущую не вниз, а вверх, долгих и может, бесконечных, перепадов, похожих уже не на гриву коней, а на… на что?
Он не знал. И не хотел знать. Потому, что одновременно с этими двумя тяжелеными машинами, он представлял себя, маленькую точку, кое-как вьющуюся, с маленьким слабым огоньком «пятерней» леталы, упирающимся в стену хляби, чтобы каждый из грузовиков не отдалился ни на сантиметр от стенки, позволяющей им держаться над пропастью.
И это было ужасно. А еще более ужасным было то, что все это могло быть и совсем по-другому. Как угодно, по-другому. А как, никто не знал.
Даже Мак, который жил здесь давно. Потому, что никто не выезжал дальше Восемь-Ноль. Туда, где не было маршрутов. Там не было ничего.
А может, там и правда, хляби нет? – подумал Раски, но его отвлек грохот.
Он обернулся и увидел, что Юрик отрывает полоски металла от своего грузовика. А Мак бежит к нему, видимо, чтобы остановить.
Глава 8. Я вижу Даль
Мак бы улыбнулся, если бы не был напуган. Самым настоящим щемящим страхом, который, одновременно окрыляет и сжимает все, что внутри.
От их с Юриком, тяжелых грузовиков, остались только остовы с колесами и кабиной. Да по небольшой клетушке в тамбурах, чтобы посадить масленщика.
Про масленщика это Мак придумал, а Юрик поддержал. Кто знает, какой путь впереди. И, кто знает, какая предстоит нагрузка на двигатели, которые и так, должны были умереть еще в прошлом веке.
Масленщик будет вылезать в те моменты, когда хлябь не доходит выше капота, пробираться по крыше кабины и лить масло – сверху, куда попадет через жабры, в двигатель, пока ему не постучат из кабины: все, пока хватит, отвали.
А вот разгрузить грузовики, была идея Юрка. Кто знает, удачная ли!? Никто не знает. И не может знать, как и не знает, что там дальше Восемь-Ноль, вверх по хляби, бесконечной грядой, уходящей через два холма, чем-то напоминающая «Седые Кони», но…
Но, но… Никто же не был там.
И сам Мак тоже!? Нет. Он бы поехал проверить, но без напарника, такого же профессионала, одному, это было бы глупым самоубийством. Не слишком красивым, как у Гува, совсем даже незаметным.
***
— Ну, полегчали наши тяжелые? – Юрик подошел, отвлек его от мыслей о том, о чем и так придется думать весь следующий день. А может и больше.
— Ну, да…
— Все еще думаешь «тяжелое – надежно»?
— Да, нет вообще-то. Не думал. – Мак сказал правду, хотя, когда он увидел, как Ласкью отрывает первый слой панциря, побежал к нему «нет-нет, ты че…», то он как раз об этом и подумал «тяжелое – это надежно». — Теперь, нет. Думаю, над тем, сколько нам ехать. На что рассчитывать по горючему, по маслу и все такое.
— Ты же не знаешь. И никто не знает. А знаешь, тут кое-кто скучает. – Юрик развел руками, и Мак увидел, что в них висят две, как будто очень большие фляги, но присмотревшись, понял, что это Зуб и Кут. Они висели тихо, насупились. Скорее всего, перепугались до смерти. — Вот, друзей наших привел. – Юрик тряхнул «фляги», и они вытянули лица. Кут поник, был грустный, а Зуб улыбался дурацкой улыбкой, смесь страха и тупости. — Ладно, давайте, идите, примерьтесь. Нам нужно много масла. И масленок. И чтобы знали, куда с ними ползти, – он выпустил двух масленщиков и Зуб побежал к кабине грузовика Мака, а Кут замесил культями по полу, помогая руками, пополз как жук к кабине Юрика.
Мак подумал: «Вот же хрен-то, Юрику достался смышленый. А мне этот полудурок».
***
В бункере Восемь-Ноль в те дни было шумно и дерьмово. Все те люди, которые жили здесь и в обычное время занимались своими обычными делами и не лезли в жизнь ангара, тем более, водил, теперь вылезли и лезли. Начали появляться в тех местах, где Мак не привык видеть никого из, как он их называл, используя старое слово, гражданскими.
И вот, эти гражданские, хотя правильнее, наверное, было бы называть их бункерными, встречались везде. Несколько, с самого утра, стояло и глазело на угол масленщиков. И это еще хорошо, что два придурка не были в зюзю, не изображали ангелов и не кричали: масленщики – ангелы тяжелых грузовиков.
Все равно, гражданские-бункерные заинтересованно стояли, смотрели на кучу тряпья и груду бесформенных запчастей, которые отвалились от грузовиков еще в самые незапамятные времена, и были утащены масленщиками, так тут и лежали, покрываясь маслом, грязью и обрывками тряпья.
Но, конечно же, еще больше стояло и глазело на грузовики. Ну, еще бы! Два самых больших и тяжелых, стоящих «под парами». И когда шестнадцатилитровый грелся, притирая побитые железки друг к другу, съедая десятки литров из масленок, с вырывающимися паром, дымом и кусками сгоревшего масла, летящими во все стороны, как будто из-под капота рвется рой сумасшедших мух, на это действительно стоило посмотреть. Как на что-то, что еще работает, но скоро пропадет навсегда.
А уж, когда Юрик Ласкью, которого бункерные наверняка знали, в смысле, знали по рассказам о Юрике Ласкью, начал отрывать куски металла от своего грузовика, кидая пятидесятикилограммовые пласты, словно это были легкие шкурки, тут уж настоящая толпа собралась. Чтобы лучший водитель, самого тяжелого грузовика разбрасывал то, что делало его тяжелым…
Да, на это были готовы посмотреть даже те, кто всю жизнь не вылезал из бункера.
Маку стало обидно, что, когда он тоже начал отрывать куски металла от своего грузовика, то людей собралось меньше. Все равно, много конечно, но не так, как у Юрика.
Но, все это было не важно, в целом. В утро отъезда, людей в ангаре скопилось уже столько, что это жутко отвлекало. Пугало, раздражало, расстраивало… короче, как будто все, кто сюда сейчас пришел, смотрели на них такими глазами, будто провожая на смерть.
***
— Знаешь, я подумал, – Юрик вернул Мака к реальности, когда они готовились ударить по рукам «тяжелое – это надежно», прежде чем окажутся по ту сторону своих кабин. — Я подумал, что, ну его! На хрен!
— А? – не понял Мак, испугавшись, что Юрик передумал. Но, зачем он тогда свернул весь металл с грузовика!?
— А, чего!?
— Я подумал, на хрен все это! – Юрик махнул в ту сторону, где стояли бункерные. — Ну, подумай, Мак! Сколько еще мы фляг выпьем? Кстати, скажу тебе, бухло в Восемь-Ноль хуже некуда. Даже то, которое ты хранишь для водил. Но, это и не важно. Сколько еще фляг мы выпьем!? А? Триста? Сто, десять. Если повезет, тысячу. А может, все наоборот: если повезет, то две-три, пока не умрем, как Хали. Я имею ввиду… что нам светит!? Ну, кроме слабого фонарика леталы, фляг с этим дерьмовым пойлом и десятка часов, пока наши глаза будут всматриваться в хлябь, а наши руки вращать искорёженный руль, а наши тела получать удары от матушки-кочерги!?
Сколько еще, Мак? Ты, задел меня, старик. Этим своим «ты еще сколько будешь всматриваться в хлябь, а не в даль». Потому, что я всегда всматривался в хлябь. В неизвестность. И никогда не всматривался в даль. А я хочу всматриваться в даль. Вот я тебе и говорю. Если даже на самом конце этого перевала, мы поднимемся высоко, достаточно высоко, чтобы посмотреть на то, что лежит за краем Земли, и там умрем, то я хочу это сделать, чувак!
— Аминь. – сказал Мак. – Ты не только хорошо катаешь, малыш, – это, конечно, была небольшая дружеская месть за «старика», — Но еще и языком чешешь. Так, что погнали.
— Аминь. – сказал Юрик, пропустив «малыша», а может и просто не заметив.
А может, это все было неважно.
Да-да, в то утро, когда даже двое забулдыг-масленщиков вылезли из своего грязного угла, трезвыми, – все это было неважно.
***
Они забросили Кута и Зуба, еще раз оглядели колеса, топливо, руль, и матушку-кочергу. Эта старая сука, конечно, не хотела никуда ехать, что у Юрика, что у Мака, дергаясь и, норовя дать отпор.
Но, когда каждый из водил, лучших из тех, кто когда-либо водил тяжелые грузовики, прорезая хлябь, эту сраную перхоть земли, вырезая себе путь там, где и не было никакого пути… когда каждый их них, сел в кабину, хрустнул старыми пружинами в кресле, положил руку и врезал матушке-кочерге туда, где она должна была быть, чтобы их лучшие тяжелые грузовики, уже перестав быть тяжелыми, поехали… тут даже эта сварливая сука – поняла, что хорошо бы и не попадаться под тяжелую руку. Но она не могла не попадаться. Она лежала под рукой, в том месте, где ей и было надо. Как и руль, кусок металла, который сложно было назвать рулем, но который нужно было держать обеими руками, чтобы передние колеса держались прямо, а заднюю ось не повело.
И, когда оба водилы все это сделали. И поехали, встав, один за другим. Юрик был сзади, Мак впереди, все-таки он больше знал дорогу, хотя и не знал. В общем, встали, как встали.
А впереди них жужжал тот самый летала. А какой еще!? Хоть и сумасшедший, но единственный, кто был в бункере.
И вот, когда вся их колонна, была готова. Почти готова, потому что нельзя быть готовым к тому, что они собирались сделать.
И вот, когда… когда, когда, когда… – ухал двигатель грузовика Мака, а в маленькой клетушке, заставленной кучей масленок, скулил Кут, потому что хорошо видел, как близко они подкатились к воротам ангара, из которого он только выглядывал, но никогда не выходил, вот тогда Мак понял: Юрик прав.
Юрик Ласкью, самый лучший из водил тяжелых грузовиков, – прав. И не может не быть прав. Он тот, кто увидел, как подорвал себя Гув Мердок, ученик Мака, Максимуса Нагорски. И подорвал, похоже, что с одной целью – чтобы все увидели, какая Земля – такая, какой она была когда-то.
И поэтому, кому, как не Юрику знать. И поэтому он прав: сколько фляг еще они выпьют – неважно. И дело не в рейсах, и не в бункерах. Дело в том, для чего они стали водилами, лучшими водилами тяжелых грузовиков.
Для того, чтобы ехать дальше. И они поедут. Вот сейчас.
— А, ну! – крикнул Мак.
Потом загорелась лампа, матушка-кочерга дернулась, потом еще и еще. И потом, сзади, Мак почувствовал удар. Довольно сильный, Юрик еще не успел привыкнуть к своему грузовику без обшивки. – понял Мак.
Самые тяжелые грузовики, в конце концов, перестают быть тяжелыми. – придумал он еще один клич для водил, который, скорее всего, никто не узнает. Потому, что… потому…
Потому, что впереди он увидел бесконечные, идущие вверх полосы гривы, по которым им предстояло проехать. Те, на которые он так часто смотрел за долгие дни и ночи, проведенные в Восемь-Ноль.
— Юрик, началось! – крикнул он, когда почувствовал первый срыв колес. —Эй, Раски. Давай!
— Я… – стрекотала связь. – Я…
— Чего еще?
— Я свечу! – проорала рация, сверху донеслось «вжик-вжик», справа от Мака появился маленький, слеповатый, но кое-как, видный огонек.
— Вот, так! Эй, Юрик…
— Эй… – рация затрещала, — Эй, неплохо катаешь, Мак!
— Посмотрим…
— А знаешь Нагорски… Я хочу видеть Даль.
— Да, уви…
Какое-то время, Мак ничего не видел и не слышал. То ли он пустил все силы и внимание на руль и матушку-кочергу, то ли не хотел потерять тусклый кружок на стенке хляби. То ли думал о том, на долго ли хватит, что хлябь твердая. И будет ли она такой дальше?
В следующий раз, он очнулся от рации. От какого-то странного «вау-воу-вой». Похоже, кричал летела.
Может, уже сошел с ума!? – испугался Мак, протер глаза, посмотрел на стену, убедился, что «пятерня» тусклая, прыгающая, но она есть.
— Чего у тебя? Нормально? Ты…
— Да… да… да….
— Что… – вклинился Юрик, — Что там?
Какое-то время продолжались помехи «хр-рр-трр-бррр»… а мелкий пятачок света плясал и пропадал. Но, всякий раз возвращался.
Потом вернулась и связь. Сразу и сразу очень четкой. Но, их сумасшедший летала был немногословен.
Раски сказал: Я вижу Даль.