Париж
Однажды я проснулась от неприятного жжения в области шеи. Посмотрела в зеркало – красный полыхающий рубец вокруг шеи, ну прямо вылитая странгуляционная полоса. Внимательно припомнила предыдущий вечер – никто меня никуда не подвешивал, и голову мою, довольно буйную, не рубил. Кажется… Вот сны только этой ночью были довольно странные. Но, может быть, просто было душно…
Утреннее происшествие возвращало к себе мои мысли весь день. В голову пришло нерусское словечко «стигматы». Этим словом ругался один мой родственник от науки, когда выводил на чистую воду католиков, прямо всех, сколько их было за 2 000 лет перед соборностью и праведностью осененных православных, сколько их было за 1 000 лет.
Чтобы это слово не сильно тревожило меня, пришлось заглянуть в «Википедию». Читаем:
«Стигматы (греч. «знаки, меты, язвы, раны») — болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на теле некоторых глубоко религиозных людей и соответствующие ранам распятого Христа. Впервые стигматы появились у святого Франциска Ассизского в 1224 г. У некоторых стигматиков раны кровоточат постоянно, у других - периодически, зачастую в состоянии транса, когда перед ними возникают видения распятого Христа, или во время определённых христианских праздников».
Сохранились многочисленные средневековые описания данного феномена у верующих, одержимых религиозным экстазом, особенно в период Страстной недели.
Скептиками стигматы толковались и как истерические превращения. В соответствии с представлениями Зигмунда Фрейда при истерическом превращении вытесненные сексуальные мысли и влечения находят свое замещающее выражение в изменении физических функций. В физическом симптоме происходит символическое преобразование бессознательных конфликтов и инстинктивных побуждений».
Ничего себе! – подумала я и твердо решила вспомнить сон. А вдруг это истерические превращения моих сексуальных мыслей сконцентрировались в таком неэротическом месте и совсем уж неэротическим способом?
Рабочие и домашние дела легко вытеснили тихие толчки подсознания, и я упала вечером в кровать как убитая со смутным ощущением, что нужно было что-то вспомнить…
А когда мне стало сниться продолжение, я сразу догадалась, с чего тот странный сон начинался, и что там произошло.
Надо сразу оговориться, что сны мне снятся очень непростые, часто с исторической подоплекой (это никак не связано с моей профессиональной деятельностью, как кто-то, может быть, подумал, я - биолог). И там я частенько бываю особой голубых кровей (это уж точно влияние семейной легенды, что моя прапрабабушка по отцу была незаконно рождена от прихоти царствующего тогда русского монарха). Но чтобы посреди Парижа в ледяных двухметровых стенах с крысами на полу и пауками по стенам! Платьице было ничего, только слегка изорванное по подолу, но очень эффектно обнажало весьма приличного вида грудь. В голове боролись две мысли: «Серж, успеет или не успеет…», и «Что угодно, только не в таком виде перед подданными, хотя бы свежий чепчик…».
В школе мы как-то готовили радиомонтаж к Дню учителя, и мне выпало читать стихотворение, где был такой фрагмент:
«А еще она может
В раскрытые волны – с разбегу,
А еще она может, коль тяжкое время придет,
Мимо дымных снегов –
Босиком по горящему снегу,
А еще она может – запеть,
Восходя на немой эшафот…"
Во сне чепчик все-таки принесли. Довольно грубо выпихнули из камеры давно не мывшиеся простолюдины в форме охраны тюрьмы. Дневной свет ослепил меня. Даже не сразу разглядела море толпы и свежеструганный помост высотой в пять ступеней. И тут прилетело из того стихотворения «восходя на немой эшафот», «немой эшафот», нет! Не так! «НЕ мой эшафот»!!!
А дальше все полетело быстро, как в ускоренном кино. В красном облачении палач, сильно смахивающий на Крысобоя из фильма «Страсти Христовы», и потому почти не страшный, замершие в жадном ожидании зрелища лица, в других обстоятельствах они были бы милыми и приветливыми, чья-то жесткая рука, рванувшая мое платье на груди, пускай, стыдиться нечего, да и чепчик свежий, и тихий шелест под помостом. Я точно знаю, это он, Серж, он спасет меня, он всегда спасал меня, впрочем, именно от тех неприятностей, которые вызывал на мою голову сам… Если не смотреть на это жуткое железное сооружение по середине, то даже немного весело, как на ярмарке. Но эта железяка к тому же очень холодная, особенно если на нее тебя бросили грудью. Ах, им не грудь моя нужна, а шея, а, вот так им кажется удобней?.. В таком положении почти не видно солнца. Что там бормочет священник? Кто спросил, - «ваше последнее желание»? Солнца! Я хочу солнца, полные глаза солнца, здесь и сейчас, а не эту черную падающую тень, ох…
Ну вот, так-то лучше. К солнцу! Ну, всего один кружочек над площадью, рассмотреть, что это покатилось в окровавленных волосах, и свежий чепчик перепачкан грязью площади, безобразие, надо сказать, чтобы площадь замостили. Жаль. Серж не успел. И зачем я любила этих подданных. Они перепуганы до смерти, но и довольны до жути, не каждый день на Гревской площади обезглавливают коронованную особу.
Меня всегда интересовало, а у души обезглавленного тоже остается триангуляционная полоса или как там – триангуляционный сруб? Н-да, и потрогать нечего… Оооо, пора просыпаться.
С добрым утром. Отлично отдохнула – сердце колотиться где-то в горле, волосы всклокочены, под глазами синяки, на шее… Поиграли в Марию Антуанетту. А Серж все-таки не успел, что он там – подпиливал помост? Ну, хотя бы хотел помочь, ох уж эти мужчины…
Прошло несколько лет, и я отправилась в Париж, (ох уж эти мужчины!). Роскошный, я вам доложу, подарок. Мне нужно было в Париж по делу. Просто необходимо было проверить, те улицы, по которым я ходила во сне, они настоящие, или плод моей неуемной фантазии? Эти дома и закоулки, реки помоев и ярмарочные балаганы, они тут были или могли быть, или мне надо к психоаналитику. Я не была уверена, что мой новоиспеченный муж поймет эти фантазмы, поэтому, не сильно посвящая в суть дела, во время беспредметной нашей прогулки я его потихоньку отдавливала в интересующий меня район. Витрины и машины меня почти не отвлекали. А люди – наоборот. Я выхватывала из пестрой толпы только типично французские лица, с выразительными носами, тонкими губами, усталыми глазами с искоркой юмора на дне, где мужчины и женщины со спины одинаково выглядят мальчиками «а ля гарсон». И под моим пристальным взглядом их джинсы и неизменно черные пальто растворялись на глазах, заменяясь грубыми рубахами и штанами, домоткаными платьями, а то и камзолами с позументом и очень похожими на мое, то есть МарииАнтуанеттино последнее платье, нарядами.
Вдруг дома шарахнулись в разные стороны, как от лошади Сержа де Ферсена, когда он врезался в толпу секундой позже того момента, когда я могла его еще увидеть, и перед нами возникла площадь.
Уж не знаю, что там со стигматами, но пятки мои просто загорелись, и я побежала прочь, слабо реагируя на предложение задержаться и осмотреть странную статую. Я просто разрывалась, оставаться было нельзя ни секунды, опасно, схватят, а с другой стороны, вот близкий человек, он зовет меня и искренно боится, что я потеряюсь в «незнакомом» городе. Все-таки я собралась, подошла к нему и честно взглянула на «странную» статую. Небрежно вылепленный в современном таком бесполом стиле человек держит в руках собственную голову. Небо покачнулось.
Две недели, как я вернулась из Парижа, где побывала во второй раз. И нашла еще один артефакт. На фронтоне всем известного собора Нотрдам-де-Пари обнаружилась одна голова не на месте. Будете там – проверьте сами. Я поняла, это намек…
Москва
Сейчас я поселилась в Петербурге. Иногда мне нужно по делам в Москву. А иногда и не по делам. В этот раз я удрала туда от того самого мужа, который возил меня в Париж. Обиделась. Иногда я бываю очень ранимой.
Приехал поезд очень рано, в 6 утра, и чтобы не беспокоить в такую рань моих друзей, которые всегда меня привечали в столице, я решила погулять по Красной площади – вполне достойное начало моего Дня рождения.
На площадь я попала со стороны Оружейной палаты. Красная площадь была абсолютно пустой и инейно-белой, а небо, высокое московское небо, приветливо улыбалось мне рассветом. Стрелки Спасской башни приближались к семи. Вдруг меня обогнал низенький коренастый человечек в очках и с портфелем подмышкой. Он двигался как-то бочком, вприпрыжку, все-таки тогда было довольно холодно, а он – в лакированных ботинках… Он сильно напоминал Кролика из «Алисы в стране чудес», который опаздывал, ужасно опаздывал… Очарованная этим видением, я и сама не заметила, что поскакала за ним следом. Так же – бочком. Все-таки во мне развиты обезьяньи привычки, успела подумать я, когда Кролик ловко скинул цепь, которой огораживают участок под кремлевской стеной, наверное, самый дорогой участок для захоронений, и шмыгнул туда же. Я уже не могла остановиться и, точно копируя его движения, вскоре тоже оказалась под зубчатой стеной. Человечек, однако, не сбавляя скорости, несся прямо к Мавзолею. Я подумала недоброе, кто это, думаю, с первыми петухами возвращается… Человечек, под шапчонкой которого явно обрисовывался голый череп, уверенно подбежал к боковой стене Мавзолея и исчез, как будто влетел в нее и растворился. И когда его спина исчезла из моего поля зрения, все стало двигаться гораздо медленнее, в стене обозначилась небольшая дверь, а главное, за Мавзолеем оказался целый кремлевский полк в момент построения, как один человек, обомлевший от моего нештатного вторжения. Я успела сказать «Ой!», в прыжке развернулась на 180 градусов, и, не сбавляя темпа и стиля передвижения, поскакала обратно. Только преодолев цепь, я смогла остановиться и с глубоким вниманием разглядеть табельное оружие, которое уже не было направлено на меня у тридцати все еще топчущихся у Мавзолея парадных служащих.
Очень хотелось уйти подальше от того места, и меня бросило ближе к ГУМу. Картинка была чудесная – расписные купола Василия Блаженного, строго бронзовые Минин с Пожарским на фоне уже яркого неба. Гармонию композиции нарушало только Лобное место. Ну, просто ни к селу, ни к городу, ломало общую линию. И вдруг я подумала, что сто раз видела это Лобное место, но ни разу не посмотрела, а что там внутри? Ноги сами понесли меня туда. Цепочка, перегораживающая вход над выбитыми каменными ступенями, меня не остановила, - тот Кролик научил меня бороться с цепями,- принцип по всей Красной площади оказался единым. Посредине довольно просторного круга стояла, наверное, плаха. Такой солидный каменный пень в два обхвата. Я подумала: «Ну и как они это делали? Ни тебе ямки в центре, ни какой-то ложбинки для головы и плеча… Распластавшись по этой ледяной плахе, которая была покрыта инеем, как и все на площади, я все искала положение поудобней, и поворачивала голову и туда, и сюда. Наконец как-то устроилась, и замерла на секунду – перевести дух. Я залюбовалась видом. Оказывается, если смотреть на кремлевскую стену, положив голову на правую щеку, то стена с зубцами сильно напоминает лестницу. Лестницу в небо. И тогда я восхитилась тем, что для осужденного и ожидающего с какой скоростью раззудится плечо у палача, это должно быть очень утешительное и даже многообещающее зрелище, особенно, если он в душе немного философ.
От лиричных размышлений меня отвлекли голоса, явно приближающиеся по лестнице. Женский пронзительный голос отчитывал молчащий мальчишеский, попутно выдавая исторические сведения, и утверждая, что «мы одни на Красной площади в этот ранний час». Захваченная врасплох, я прямо влепилась в этот мерзлый камень, замерев с неестественно вывернутой рукой и, в страхе быть обнаруженной, с широко раскрытыми глазами. Круглое румяное лицо в учительских очочках все выплывало над последней ступенькой (как восход луны, - подумала я), пока не вошло все в мой взгляд. И вдруг от этой «луны» раздался жуткий вопль. Чтобы успокоить бедную женщину и подростка, с любопытством пытающегося что-то рассмотреть за необъятной меховой спиной женщины, я стала постепенно подниматься с приморозившей меня плахи и, стараясь приветливо улыбаться посиневшими от мороза губами, сказала: «Здрассьте». Второй вопль ужаса снес моих коллег по ранним прогулкам прочь с лестницы, и еще минуты три я слышала дробный топот четырех удаляющихся ног. «Зря», - подумала я, окинув взглядом место действия со столь мрачным прошлым и довольно безобидным настоящим.
С Охотного ряда накатывал на Красную площадь вал городского шума и набирающей темп деловой суеты. Сбежать можно было только на Москва-реку (у меня сложные отношения с промеж реки застрявшим переростком памятника Петру I, автор Церетели - небольшого роста гном, страдающий гигантоманией).
Поражает размах московского строительства именно зимой, под снегом, - набережная оказалась перекопана. Обходя изуродованный участок переулками, я вышла во дворик не совсем обычный. На первый взгляд окна пестрели народом, (это в семь утра!), не просто людьми, а дамами в декольте, выложившими роскошное его содержимое на подоконник, франтами во фраках, уж бог-знает-что творивших позади откинувшихся дам. И так – в каждом окне четырехэтажного дома! Просто закружилась голова. А по пришествии в себя, удалось разглядеть, что окна закрыты искусно выписанными игривыми картинами. Оригинально выполненный фасад немного портила баллончиком размашисто намалеванная надпись через стену и пару окон нижнего этажа: «Мир пушистой твоей голове!».
Я сказала всем франтам и дамам общее «спасибо» и ушла с миром и с головой на плечах.